Василий Ильич Экземплярский

Путь

Скажи мне, Господи, путь, воньже пойду[1].

Что самое важное в жизни человека вообще и христианина в частности? Этот вопрос стал передо мною сегодня случайно, и вот по какому поводу. Я когда-то спускался с Днепровской кручи вниз к Днепру и уже был над самой набережной, как вдруг услыхал мощные и сильные звуки пения на пароходе. Пели «Богородице, Дево» лаврского напева. Из-за деревьев я не видел парохода, который еще не отчалил от берега, и был только восхищен пением. Но сразу решил, что это поют не монахи, а мирские люди, так свежи и чисты были голоса — одни мужские. Едва кончилось пение, и я услыхал главное — речь, которую произносил хорошо знакомый и дорогой для меня человек:

— Еще несколько мгновений, — говорил он, — и вы все отчалите от тихой пристани учения и вступите в открытое море жизни. Много труда и опасностей вас ждет впереди, и не дано нам ничего предвидеть и предусмотреть. Но лишь одно, без чего плавать нельзя и не стоит, надо знать — куда плывешь, нужно иметь цель, для которой живешь. Иначе будет не плавание, а безумие, не жизнь, а бред.

И мне стало бесконечно больно от этих слов, от их бичующего суда над моею личной жизнью. И теперь, когда я думаю о жизни тех, кого знал и с кем вместе работал, то уверенно говорю о том, что стало ясным. Нигде теория и практика так не совпадают, как в вопросе о бесконечной важности для жизни иметь ее осознанную цель. Это, конечно, прописная истина, но горе не в этом, горе в том, что цель жизни редко бывает ее действительным средоточием, объединяющим всю работу. Обычно цели сменяют друг друга, и не так, чтобы достижение одной цели было бы с тем вместе и приближением к другой как стоящей на жизненной дороге. Но бывает так, что частные цели жизни сменяют одна другую вне всякой объединяющей связи, кружится, кружится и возвращается на место свое, как ветер[2]. Сегодня путь на восток, завтра на юг, потом на запад, опять на прежнее болото. Снова мечты, новые усилия и опять разочарование. Все хочется знать, все хочется видеть, все по-своему испытать, всего достичь — и ничего не получается. Жалуемся, что жизнь короткая, и сами себя обманываем. Не в этом дело. Можно прожить тысячу лет и даже тысячу жизней и ничего не сделать. Все мы очень хорошо видим и оцениваем окружающую нас жизнь, знаем сотни людей, которые, по нашему мнению, ничто другое, как паразиты в мире (Н.В.Гоголь). Но лишь в редкие минуты есть желание и мужество возвысить свою жизнь и свое дело. Но когда это бывает, то становится страшно и стыдно, до ужаса делается ясным, что потеря времени есть самый тяжкий и великий грех против Бога и своей собственной жизни. И если здесь заняться и посчитать, сколько дней жизни отдано Богу и сколько рассеяно попусту, то не смеешь признаться в этом самому себе. Один умный человек, умирая, сказал, что если бы он отдал Богу столько сил, сколько отдал на служение Наполеону, то умирал бы радостно, с сознанием исполненного долга. А я думаю, что если бы я отдал своей работе один час в день, то сделал бы что-нибудь. А ведь рабочий день в один час превосходит всякое воображение своей легкостью. Не отрицаю, есть счастливые люди, которые отдают и не час, а много больше. Но, во-первых, это не я, а потому мне радостно за них и больно за себя. А во-вторых, таких людей я знаю до ужаса мало, а потому мне больно за Бога и спокойно за себя. Если бы человек молился столько, сколько он курит, то был бы светом миру, и душу свою возвысил, и жизнь украсил. Если бы Богу отдать то время, которое отдается тому, чтобы выучиться бренчать на рояле, то в Церкви была бы целая армия Христовых воинов. Если бы наша мысль была хоть на десятую долю отдана размышлению о Боге по сравнению с тем, сколько она отдается размышлению о плоти, то все люди были бы хорошими богословами. И так — во всем. И, согласитесь, что сравнение Бога и смирения Ему с такими маленькими и нечистыми делами почти что близко к кощунству. Но что же делать, если наша работа Богу не выдерживает и такого сравнения? И как мало значит в этом случае ясная и осознанная сердцем цель жизни. Самый последний нищий, если он ставит целью собрать деньги, умудряется скопить денег больше, чем может представить воображение. Если говорить о больших людях, то легко с лукавством согласиться со своей слабостью и немощью. Но посмотрите на работу крестьян, и если вы хотите видеть, то скажете, что это поучительно. Как хорошо это знал и об этом говорил Лев Толстой. Его мысли о смысле жизни не только прекрасны, но и до конца убедительны. Лучше него никто не говорил об этом. И как странно после этих мыслей выслушивать сетования людей, в Бога верующих, что они не знают, что делать и для чего жить. Какое-то бессознательное лукавство. Работы вообще в жизни много, а работы Господней всего больше. Конечно, построить храм или написать книгу не каждый может, но это еще и не есть подлинно Господня работа. Не это нам заповедано. Заповедано нам веровать в Бога и Его любить. Веровать — это значит всегда перед собой видеть Христа во всем Его творении, всякое дело делать в Его присутствии, оценивать это дело с точки зрения его согласия с заповедями Христа. А любить Бога — это значит служить умножению в мире любви. Редко у кого не бывает лишнего куска хлеба, у всех найдется доброе слово, ласковое движение. Если бы столько благословлять, сколько браним, то уже было бы хорошо. У каждого много поводов и возможности хоть на каплю одну увеличить море любви в мире и уменьшить океан злобы. Но и великие дела Царствия Божия доступны всем маленьким людям. Научите доброму одно дитя, и, по слову самого Царя, вы великими наречетесь в Его Царствии[3]. А учение это простое и всем доступное. Вот страшно то, что человеку скучно с Богом и скучна работа для Него. Здесь уже область великой тайны жизни, непостижимой борьбы света и тьмы, ангела Господня и демона лучезарного.

Почему людям скучно с Богом, если весь мир Его? Почему заповеди Его тяготят, хотя они суть дух и жизнь, а соблазны сатаны пленяют, хотя они смерть и разложение?

Но тайна и есть тайна, а я не тайнозритель. Но, что знаю, о том и говорю. А знаю я то, что хорошо идти одной дорогой и одному служить, что плохо терять дни и годы жизни. У кого ушла жизнь, тому уже не поможешь, как не помочь и мне самому себе. Но кто еще имеет время[4], говоря словами апостола Павла, пусть творит добро. Христос говорит то же, что Моисей ветхозаветным людям: Жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь...[5]

Среди многих изображений искушения змием Евы мне привелось видеть одно, которое наиболее врезалось мне в память выражением лиц змия и Евы. Первый был с человеческим лицом и змеиным туловищем, которое почти совсем скрывалось ветвями деревьев. Ева стояла прямо против змия в пол-оборота к зрителю. Как раз между ними находилось роковое яблоко, но оно хорошо им обоим было известно и не привлекало теперь их взоров. Они напряженно смотрели друг на друга. Диавол был прекрасен и смотрел, как у ребенка, большими, умными и чистыми глазами, бархатно черными и бесстрастными. И однако от лица его неотделимо было чувство насмешки, издевательства и задора. Думаю, что это впечатление достигалось тем, что говорящий рот змия открывал соблазнительно маленький кусочек языка, точно дразнящий. Ева чудно гармонировала со своим собеседником. Ее лицо с прекрасными голубыми глазами, детски мелкими чертами вместе с общей позой корпуса создавало впечатление чего-то наивно доверчивого, до дна души чистого. Но все-таки левый глаз был чуть-чуть прищурен, а край рта чуть заметно улыбался. И первое впечатление постепенно исчезало, все яснее сознавалось, что дело не так просто, что Ева видела этот дразнящий язык клеветника, видела надетую маску и сама надела такую же. Ее улыбка как бы говорила: «Хоть ты и лжешь и хотя твое яблоко мне нисколько неинтересно, но ты мне нравишься, ты сам интересен, и я готова познать зло, если это ты».

Эта старая, много лет назад виденная мною репродукция крепко врезалась мне в память. Очевидно, есть какое-то сродство душ людей, даже отделенных веками. Эта картина встала в моей памяти и в эти дни Страстной недели, когда крестными страданиями Иисуса Христа вновь открыты для наших душ рай и общение с Богом.

Церковь настойчиво воскрешает перед нами образ Спасителя и Бога: «Того послушайте[6], — зовет она. — Ему отдайте свои сердца, свое доверие, свою любовь». Церковь особенно в эти дни зовет душу человека обручиться Христу, всего себя предать Ему одному. И сколько ни пытался ум в злобе своей дерзости увидеть хоть черточку чего-либо смешного или скучного в лике Господа, это совершенно не удается, и сердце радостно и уверенно говорит: «Он прекраснее всех сынов человеческих. Ему можно верить. Ему радостно служить, любить Его одного — истинное счастье». И Он Сам говорит об этой любви, ждет ее, обещает жизнь вечную верующим в Него. И рядом с Ним всегда и неизменно область соблазна и вражды против Бога. На первый взгляд, люди кажутся такими же невинными, как глаза Евы. Бог предлагает жизнь, а они избирают смерть. Бог зовет к радости взаимной любви и служения, а люди губят свою жизнь в борьбе и озлоблении. Бог источает родник живой воды, а люди задыхаются в болоте. Сколько ненависти, духовной прострации, младенческого неведения добра и зла! Даже странным и страшным кажется, что Бог может серьезно судить этих духовных детей, да еще вечным осуждением. Так и кажется, что люди просто не понимают лжи и обмана князя этого мира, что достаточно только их просветить, достаточно им узнать добро и правду, и жизнь потечет по новым законам. Так думали многие очень умные люди: Сократ[7], Руссо[8], Толстой. Но думать так — значит не замечать хитроватой гримасы человечества. Кто же настолько неразвит, чтобы считать лужу океаном или болото — родником? Исключая врожденных идиотов, все мы достаточно просвещенны для того, чтобы различать добро и зло и признавать объективную ценность борьбы в каждом самом маленьком грехе. Диавол с Богом борется в человеке[9], борется дерзко, как бы издевательски. Бог обещает человеку небо и землю, время и вечность, а диавол — червивое яблоко и, в редчайших случаях, тридцать сребренников[10] предателям всех времен. Старательно и красиво доказывали, что путь света предпочтительней тьмы, что вечность важнее мгновения, что Христос прекраснее Иуды и Церковь Его лучше человеческого рабства. Люди слушали со скучающим видом, ибо все это сами прекрасно знали и разумели ценность добра всегда, но соуслаждались греху. Слово «грех» — самое таинственное из наших слов и всегда сущность его — во вражде против Бога, в неверии Ему. Порой кажется верхом несправедливой жестокости говорить о вечных лгунах. В самом деле, маленький невежда, дни которого — миг один на земле, и такая абсолютная оценка его жизни. Но что же делать, если эта однодневная букашка может быть непримиримым бунтовщиком, говоря словами Достоевского[11]. И создается труднейшая проблема мировой гармонии. Дайте человеку все самое лучшее и прекрасное, и он отвернется и предпочтет красоте лика Христова красоту Содома[12]. Со стороны это так хорошо видно. Но ведь это и соблазнительно. Апостол Павел знал эту страшную силу греха и соблазна, но знал и пафос борьбы со злом. Мы все тоже очень хорошо знаем эту раздвоенность в душе нашей и предстоим пред лицом двух владык жизни, но не знаем пафоса борьбы, раболепствуем и целуем свои цели. Хоть бы пламя ненависти к диаволу и лживому владыке! Вместо этого — одно лишь засасывающее болото, и понятными кажутся странные слова: Много званых, но мало избранных. Это совершенно необходимый аристократизм христианства. По этому аристократизму в Церковь Небесную впереди идут мытари и блудницы[13], безумные и бездомные в мире. Церковь могла бы представиться богадельней, если бы эти мирские калеки не покорили мировую историю светом подлинно великих дел и подлинного творчества жизни.

И являются в истории такие несоразмерности, что никакими словами не определить так человека. По одну сторону — Авраам, Илия Пророк, Сократ, Иоанн Креститель, апостол Павел, Антоний Великий, Пафнутий[14], Ориген, Вениамин Петроградский[15], а по другую — Каин, Иуда, иуды теперешнего времени — живоцерковцы. Между Серафимом Саровским и каким-нибудь митрополитом Введенским[16] — разница неизмеримо больше, чем между Пушкиным и каким-нибудь тарантулом.

Попробуйте же оценить человека вообще или писать слово «человек» с большой буквы. Снова возвращаюсь к мысли об аристократичности христианства. Так ярко сияет лик Серафима, и так отвратительны Введенские, которых если и не хочется сравнить с бесами, то только потому, что в диаволе мы привыкли мыслить хоть призрачную красоту, а здесь — одна гнусность. Так, есть небо и ад и какая-то странная, туманная середина, неопределенная, трудно дифференцируемая.

Такова историческая перспектива, и от всего этого сознается [нрзб.], и мы искренно почитаем святость, охотно проклинаем предателей и совершенно не замечаем [нрзб.], Церкви этой [нрзб.] святости, этих миллионов мирян[17]. И тогда создается много данных для умиления и воздыхания и очень мало подъема для Господней работы в мире. Но теперь Евангелие говорит нам то же, что и в дни самого Господа. Апостолы были бесспорно первыми и великими в Царстве Христа, и однако когда они измеряли свой рост и свое сравнительное достоинство, то Господь научал их, что самый маленький, незаметный и как бы ничтожный духовно ребенок есть больший в Царствии Небесном[18]. Можно и должно преклоняться перед величием подвижников христианства, но прийти в ужас от этого ограниченного человеческого числа и еще больше от приложения наших человеческих мерок и суда к тайнам духовной жизни. Как само Божие Царство не приходит приметным образом, так точно мы оказываемся духовно наивными или недобросовестными, когда раздаем дипломы на разные места в Церкви Христовой, и почти убогими, если не видим и не умеем познать великого в малом и дивной красоты среди этой мнимо серой массы христиан. Чем больше изучаешь историю Церкви и историю канонизации святых, тем тревожнее мыслится и чувствуется. Чем внимательнее всматриваешься в доступные уголки этой самой серединности святости, тем радостнее и светлее воспринимаешь жизнь Божиего Царства на земле. Особенно детей, не только по возрасту, но и по сердцу. А затем, в этой же серединности, как много в ней подлинного геройства, жертвенности, мученического дерзновения. История нашего церковного раскола показала наглядно целый сонм героев исповедников и мучеников, но наша обыденная жизнь всегда давала бесконечное множество и разнообразие самых прекрасных и ярких выражений силы и красоты христианского духа. Так особенно мыслится перед лицом смерти, тяжких страданий души и тела, безысходной нужды, жертвенного приношения Богу всего своего лучшего и дорогого в жизни. Конечно, закон религии: Много званых, но мало избранных. Однако высшее утешение — в этой повседневности христиан ской святости и героизма, в этой общедоступности христианства.

Моя мысль такая, что, если кто хочет видеть плоды Церкви Божией в мире, тот должен искать их вокруг себя, в самой будничной обстановке, среди случайно встречающихся на пути жизни людей. Великое и святое не только редко встречается, но мы не всегда его понимаем и ценим. Порою требуются века, чтобы люди признали красоту души того, кто при жизни был окружен злобой и ненавистью. И еще важнее того — Несть человек, иже жив будет и не согрешит[19]. На светлом фоне маленькое пятно не только видимее, но и всю светлость губит. Так и маленькие проступки светлой и святой души всегда не только легко бросаются в глаза, но мы очень любим останавливать внимание на этих сторонах жизни, умеем очень радоваться им, и совершенно теряем радость общения с миром целой прекрасной жизни. Напротив, один простенький цветок среди сорной травы привлекает все наше внимание, как и маленькая серебряная монетка в куче мусора. Так, мы достаточно зорки, чтобы в самой заурядной и даже безобразной жизни увидеть луч света и радоваться ему. И эта радость гораздо выше и духовно плодотворнее, чем самые строгие суждения о людях и самые прекрасные мечты о бесконечном совершенстве.

Мало святых и совершенных, но еще меньше, кажется, таких, которые склонны понять и утешаться этой светлостью души человека в обычной, будничной обстановке жизни.

Примечания

[1] Пс.142:8; см.также: Пс.118:33.

[2] См.: Еккл.1:6: синод, пер.: Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои.

[3] См.: Мф.5:19; синод, пер.: ...кто сотворит и научит, тот великим наречется в Царстве Небесном.

[4] См.: Гал.6:10.

[5] Втор.30:19.

[6] См.: Ис.55:3.

[7] Сократ (ок.469-399 до Р.Х.), древнегреческий философ.

[8] Жан-Жак Руссо (1 712-1 778), французский философ, педагог, писатель и композитор.

[9] Слова Ф.М.Достоевского.

[10] Цена, которую Иуда получил за предательство Иисуса Христа (Мф.26:15).

[11] О человеке, который «устроен бунтовщиком» и о человечестве как «слабом бунтующем племени» говорит, в частности, Великий инквизитор — герой одноименной «поэмы» Ивана Карамазова (Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. Ч.2. Кн.5. Гл.5).

[12] Слова Ф.М.Достоевского.

[13] См.: Мф.21:31.

[14] Среди древних святых в месяцеслове Православной Церкви указаны Пафнутий Иерусалимский (19 апреля/2 мая), прпмч.Пафнутий Тентирский (25/8 октября сентября), прпп.Пафнутий Александрийский и Пафнутий Преславный (15/28 февраля и суббота Сырной седмицы соотв.). Из церковной истории известен также исповедник Пафнутий, епископ г.Таиса в Верхней Фиваиде, боровшийся с арианством на I Вселенском соборе. Не включенный в месяцеслов, он, тем не менее, именуется в некоторых учебно-справочных изданиях «святым» (см., напр.: Поснов М.Э. История христианской Церкви. [Киев, 1991]. С.307).

[15] Вениамин Петроградский (Василий Павлович Казанский, 1874-1922), сщмч., митрополит Петроградский и Гдовский, расстрелян большевиками за «сопротивление изъятию церковных ценностей»; канонизирован в 1992 г., память 31 июля/13 августа.

[16] Александр Иванович Введенский (1889-1946), обновленческий «митрополит», один из лидеров церковного раскола, инспирированного властями в 1922 г. с целью подорвать Церковь изнутри. В.И.Экземплярский был горячим противником обновленчества.

[17] В тексте рукописи не написано некоторых слов, что обозначено следующим способом: [...].

[18] См.: Мф.18:4; синод, пер.: ...кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном.

[19] 3 Цар. 8:46 и молитва об усопших.