Василий Ильич Экземплярский

Жизнь

Живописная икона Спасителя

Яко у Тебе источник живота[1].

Меняются времена, меняются и обычаи. Прежде, когда люди вспоминали о Боге, они плакали о себе и молились Ему. Грешили, падали, нарушали Божии повеления, но в Боге же искали покоя своим душам, к Нему простирали свои руки, молили о прощении, искали оправдания. Бог для людей был светом и правдой жизни. Теперь люди грешат не меньше, падают беспрестанно; между волей Бога и жизнью человека такая пропасть утвердилась, что трудно понять, как еще Бог слышит нас в те редкие минуты, когда мы все-таки зовем Его. Новые виды грехов — глубочайшие падения, тоска без Бога и вражда против Него в жизни. Казалось бы, какие новые одухотворенные слова покаяния должно было узнать современное человечество, какие чудные молитвы возносить к Богу, как плакать о себе, как любить Его одного, жаждать прощения, искать оправдания. Но не так в жизни, не о том говорят новые слова, не о том поют новые гимны. Человек зовет Бога на суд. Пусть еще те, которые живут без Бога, оправдывают себя и поносят Его. Им нечего больше делать. Но и мы, все мы, которые утверждаем свою веру в безмерное величие Бога и сознаем свою немощь бесконечную, и мы все оказываемся в роли судей своего Бога, хотя и в звании защитников Его, что-то лепечем в оправдание своего Бога, что-то смягчаем в откровенном учении, что-то толкуем, что-то предполагаем.

Говорят, что такая постановка вопроса свидетельствует о высокой нравственной культуре души. Как же, в самом деле — разве это не прекрасно, не благородно возвращать почтительно билет Богу на право войти в Его Царство, разве это не возвышенно прекрасно говорить, что вся мировая гармония не стоит детских слез[2]? Это было бы так, если бы не было так теоретично. Это очень напоминает ту сердобольную даму, которая плакала над страданиями «бедной Лизы»[3] и била по лицу живых людей. Кого действительно трогают слезы детей, тот всегда признает, что слова Карамазова просто пошлы после слов Евангелия о детях[4]. Во всяком случае Царство Божие есть, прежде всего, Царство детей.

Или еще — вечные муки. Кажется, ни о чем так не мудрствуют в богословии, как именно о вечности мучений. Говорю и о других, и о себе самом. Говорят об этом иногда наивно, иногда противно, но всегда в красивой позе человека такого гуманного, такого просвещенного, что самые откровения Евангелия точно требуют его суда и ждут себе оправдания или приговора. А между тем, если бы действительно думали о вечных муках, то давно и всегда во вретище и пепле каялись бы перед Богом, а не судили своего Господа, как действительно и делали подлинные подвижники в Церкви. И если бы даже только говорили и писали о пути ко спасению, то, быть может, хоть одну душу обратили бы к Богу, хоть одно движение любви к Спасителю пробудили бы в человеческом сердце.

«Чего же ты, собственно, хочешь?» — спросите вы. Хочу я многого, но теперь говорю о том, что мы вместо исповедания Бога Живого заняты хитросплетением мыслей и слов. Вообще и всегда тот, кто только защищается, проигрывает сражение. И если кто, еще будучи букашкой, защищает своего Бога, тот, конечно, поступает по велению совести и служит задачам Божиего Царства, но только он должен прежде всего помнить о своей малости и много думать о величии Божиих чудес в мире. А мы о них точно забыли, забыли о высоте звездного неба, о чудесах мира, о красоте души человека и о всем вечном, забыли о кресте, о гробе, о светлом Христовом Воскресении; мир, весь Божий мир забыли, человеческое сердце проглядели, а только стоим, точно загипнотизированные, и следим за каждой гримасой неверия, за каждым плевком в нашу святыню. Грустное занятие, бездарная эпоха. Воздуха хочется, воздуха, света, солнца, простора полей и лугов, людей хочется прежних, которые умели любить и ненавидеть, умели дышать и вдохновляться, умели складывать гимны Богу и радоваться Его творению.

Наш внутренний мир слагается из трех элементов: действительности — то, что есть, мечты и идеала. Тип жизни определяется едва ли не более всего соотношением этих трех элементов и преобладанием одного из них над остальными. Совпадение действительности, мечты и идеала — это есть не просто теоретическая гармония жизни, но ее подлинное реальное счастье. Нормально так и должно быть. Идеал есть свет разума, который показывает истинную цену наших мечтаний и правильность путей нашей воли. Но если слова о нашей наследственности греховной и расстройстве жизни выражают горькую, жизненную правду, и если не риторика, а бездонно глубокая трагедия звучит в словах апостола Павла[5], то понятно, что такая гармония жизни не является сразу всем данной, но есть лишь задача жизни. А вне этого — вечный разлад внутри нашего существа, борьба, падение, раскаяние.

Я думаю, что никому еще не удалось ответить на вопрос, что такое жизнь по ее существу. Каждый мыслит ее по-своему, важным в ней один считает одно, а другой — другое. Если бы мне лично нужно было предложить определение жизни, то я назвал бы ее борьбою, но не в смысле внешней борьбы за существование, а прежде всего по чувству этой внутренней дисгармонии, этого всегдашнего сознания неудовлетворенности, разлада того, что есть, с тем, что желательно и должно. Степень жизненности определяется в этом случае силой этой борьбы, властностью воли, непреодолимым притяжением идеала и очарованием мечты. Конечно, можно мыслить такую совершенную гармонию, о какой говорит тот же апостол Павел: для меня жизнь — Христос[6]. Мечта здесь сливается с идеалом (хочу разрешиться и быть со Христом[7]), и воля живет одною жизнью со Христом. Но это уже завершение тяжелого жизненного пути, и притом, как говорит исповедь лучших человеческих сердец, полная гармония — удел немногих, даже из среды Божиих избранников.

Обычно вместо гармонии мы встречаем такую ущербность жизни, когда мечта спускается с небесной высоты в соседний двор, а об идеале вспоминается лишь в редкие минуты тишины. Но это все — между прочим. Естественно было бы отдать себе отчет в том, как избежать одной односторонности и этой ущербности жизни. Мне кажется, что в этом случае лучший учитель — опыт жизни, не своей только, всегда бедной и ограниченной, но опыт других жизней, которые, правда, всегда не вполне открыты для нас, но зато позволяют смотреть на них со стороны объективно и относиться к ним беспристрастно.

Может быть, покажется странным и необычным, если я скажу, что собственно личное творчество выражается наиболее полно и реально в мире мечтаний. Идеал есть нечто объективно данное, бесконечно высокое и дорогое, но настолько независимое от нашей работы в мире, над собою и вне себя, что высшее вдохновение перед лицом идеала ведет к преклонению перед ним, искреннему самоумалению, трепетному восторгу. Работайте Господеви со страхом и радуйтеся Ему с трепетом. Действительность — тоже вне моей власти и вне моего творчества. Эпоха, среда, здоровье и силы, система обучения — все это не от нас зависит, хотя почти до конца определяет наш земной жребий. Бороться с действительностью можно, но надеяться на успех трудно. Не только среду изменить не в нашей власти, но и себя воспитать и преодолеть не всем под силу, мне, по крайней мере, вовсе не под силу.

Иное — мир мечтаний. Здесь тот же идеал и тот же я сам, хилый и маленький; но здесь возможное становится в сознании действительным, и самый идеал как бы родственно склоняется ко мне, становится ближе, доступней. Мечта — это ступень над жизнью в направлении к идеалу, а это есть переходная ступень к реализации идеала в жизни.

Мечта есть мечта, но она пленяет сердце и вдохновляет волю, а главное — нет таких внешних условий, которые бы могли уничтожить мир мечтаний: ни решетки тюрьмы, ни тяжкая жизнь, ни постоянные неудачи. Пусть мечты часто остаются неосуществимыми, все-таки все лучшее в жизни, самое радостное и дорогое светлыми нитями связано с миром мечты. Конечно, есть мечты и мечты, мечтатель и мечтатель. Можно мечтать о великом и не делать ничего, так же, как можно говорить для того, чтобы не делать. Подлинная мечта никогда не обманывает, она обязывает волю, на все налагает свою печать, с человеком живет, с ним и умирает.

Конечно, велик разлад мечты и быта, порою противным самому себе кажется человек, когда он променивает свой мир мечты на серую, а порою и грязную действительность. Но кто скажет, что было бы с человеком, не будь этого контраста мечты и опыта, и насколько еще темнее оказалась бы самая жизнь, если бы погасли огоньки мечты в душе человека.

К чему же — спросите вы — эта апология мечты? Для меня лично, это есть опыт самой жизни. Человек, по-моему, есть не только то, что он делает, но и то, о чем мечтает, как в области греховных образов, так в сфере соуслаждения добру. Иными словами, мечтам принадлежит реальное нравственное значение, а дела человека должны быть неотделимы от мира его мечты. В самом глубоком падении человека, мечта, если она еще живет, соединяет его с идеалом и определяет частный, но очень важный практический вывод для маленькой категории людей, занятых беседами и размышлениями о жизни. Настойчиво и убедительно утверждают, что говорить об идеале и правде жизни может только тот, кто и в действительности стоит на пути осуществления идеала. В этом утверждении есть глубокая правда. Почему, например, нам так дороги поучения и наставления древних подвижников, если не потому, прежде всего, что эти их писания выражают глубочайший нравственный опыт жизни, святой и богоугодной. И обратно, что может быть несноснее и тяжелее, чем проповедь о добре человека, неверующего в добро, торгующего словами и мыслями.

Но есть еще какая-то середина, и я думаю, что это самое обычное и широкое явление в жизни. Взять для примера Толстого. Десятки лет человек рассказывал о том, о чем мечтал, мечтал искренне и напряженно. И мечты его были разумные и мощно ударяли в сердца людей. Но мечты не слились с жизнью, и не осталось ни одного осла, который бы не лягнул великого мечтателя, все же преобразившего свою прежнюю жизнь до неузнаваемости. Толстой — большой человек, но такая же судьба ждет и маленьких. Начни говорить о добре и правде жизни, поделись с братьями по вере своими мечтами, и сейчас же начнется суд не над мыслью, а над самою жизнью человека. В лучшем случае удел Толстого — поношения поносящих пали на меня[8], но бывает много хуже, когда щедрою рукою раздаются дипломы на добродетель и даже на святость.

Теперь просто тяжело писать о жизни, о своих мечтах. Как хорошо было в древности, когда люди писали книги втайне, в глубокой тайне, не открывая своих имен. А теперь — не так, все неотделимо от имен, от дипломов, от рекламы. И отсюда чувство тоски и у пишущего, и у читающего. Читаешь статьи Толстого о том, что нехорошо человеку есть мясо и кровь своих меньших спутников в земной жизни — животных, а в мысль неотступно лезет какая-то несчастная гувернантка, поведавшая миру, что сам Толстой ел ночью тайно бифштексы. И так всегда и во всем. И если бифштексы и всякое другое дело есть дело человеческое, то и мечта есть такое же дело, даже дело более важное, ценное, дорогое самому человеку, нужное для других.

Итак, тем, кто согласен со мною в оценке мечты и не будет требовать от меня ничего большего, кроме искренней веры в то, о чем я думал и мечтал, я и хочу рассказать кое-что из того, о чем я мечтал в жизни.

Примечания

[1] Пс.35:10.

[2] Перифраз разговора Ивана и Алексея Карамазовых из романа Ф.М.Достоевского «Братья Карамазовы».

[3] Речь идет о героине одноименной повести Н.М.Карамзина (1792).

[4] См.:Мф.19:13-14; Мк.10:13-14; Лк.18:15-16.

[5] См.: Рим.7:14-25.

[6] Флп.1:21.

[7] Флп.1:23.

[8] Рим.15:3; Пс.68:10.

СпасениеСодержаниеЕй, гряди, Господи Иисусе!
Используются технологии uCoz