Родился я в 1866 году 1 декабря от родителей Трофима и Феодоры Ладыгиных. В селе Селеге, от крестьянина благочестивого и бедного. У них было 6 сыновей и одна дочь. Я был рождён пятым. Мои родители были верующие.
В 1864 году Матерь Божия «В скорбех и печалех Утешение» сотворила чудо в городе Слободском. Первое чудо — на Владимире Неволине. Он был глухой и немой. Стал говорить и слышать, как только приложился к образу Божией Матери. Чудо совершено 19 ноября 1863 года. И после этого от иконы Божией Матери пошли чудеса всевозможные и все исцелялись. Поэтому и мои родители пожелали съездить помолиться в 1865 году, а в 1866 я родился.
В юности моей я проводил жизнь обыкновенную. Восьмилетним я начал учиться от священника старичка о.Павла. Школ у нас ещё не было. Ходил я к нему две зимы. Вот и всё в юности моей образование. В 1875 году привезли к нам с Афона эту икону Божией Матери «В скорби и печали Утешения». Мне было 10 лет. Я настолько к ней прилепился, что когда приходил в Церковь, и брали икону служить молебен, то у меня всегда текли слезы, так что не мог удержаться, — что-то влияло необыкновенно. В юности никогда не ходил гулять и играть, а в свободное время ходил ловить рыбу. И у меня рыба очень ловилась, так что все удивлялись.
Когда мамаша моя померла, в то время мне было 18 лет, и нас осталось: папаша, я, младше меня — Иоанн и Симеон, — четверо мужчин. И вот меня вздумали женить. Никогда отец меня и пальцем не трогал. Но так как я не хотел жениться, не хотел ехать к невесте, то папаша меня 2 раза ремнём по спине ударил, и со слезами меня повезли к невесте. Там я своей невесте Екатерине говорил, что, мол, ты не ходи, я не хочу жениться, у нас очень плохая невестка, старше тебя, и тебе будет плохо, ты не ходи. Но она мне не поверила. Свахой была моя тётя, мамина сестра. Женили меня. Я не верил, пока не обвенчали, Тогда я примирился с жизнью. Прожили мы год, и я сильно заболел воспалением лёгких, великим постом, так что надежды не было на жизнь. Но в мае месяце я простудил ноги — ловил рыбу, и у меня ноги совершенно отнялись. Июнь, июль я лежал в больнице. Доктора признали, что у меня ноги действовать не будут — сильный ревматизм. Привезли меня домой. Я сильно болел, ноги ломили. Ухаживала за мной моя супруга Екатерина. Ноги всегда на ночь обвязывали крапивой. Катя всегда очень плакала. Я ей всё напоминал: «Я тебе говорил, — не выходи замуж!?» После Успения приходит к нам старичок вечером. Опять стали обвязывать ноги крапивой. Он спрашивает:
— Вы так болеете давно?
Мы ему сказали, сколько времени болею. Тогда он сказал:
— Если ты будешь молиться Богу и просить Матерь Божию, то я тебя вылечу.
Я дал ему обещание. И когда я ещё болел, то обещал, когда вылечусь, то пойду в солдаты. Утром встали, странник-старичок спросил:
— У вас хлебы будут печь?
Ему ответили, что будут. И он попросил кадушку. Сделал подстановку, чтобы ноги поставить. Когда испёкся хлеб, он взял один, разломил и положил на дно в кадушку, а ноги — над хлебом. Так он разламывал три хлеба. Один вынут, другой горячий положат. После этого болезнь в ногах успокоилась. Странник ушёл и просил, чтобы я молился и не забывал Божию Матерь и ещё сделать велел так два раза. Когда сделали так три раза, я совершенно выздоровел и стал ходить. Прошло всего две недели. 9 сентября 1888 года моя супруга Катя родила девочку, её окрестили и назвали Евфимией. После родов Катя ходила и на пятый день стирала. Пришла тётя Домна и говорит:
— Катя, ты что сама работаешь после родов!?
Тётя ушла. Катя заболела. У неё стал сильный жар и 19 сентября она умерла. Девочка осталась девяти дней. За девочкой ухаживали невестки. 19 ноября в день праздника Божией Матери «В скорби и печали» девочка, не болевши, вдруг умерла. Матерь Божия взяла её к себе. А я вечером того же числа 22 ноября поехал на призыв.
Меня приняли на службу. При прохождении комиссии, доктора были те, которые меня лечили. Они говорили, что я больной, ноги у меня не годятся. Но я дал обещание, когда болел, — только бы выздороветь. Хоть жребий будет далеко, всё равно пойду в солдаты. Доктора не принимают, я требую, чтобы меня приняли. Я был отставлен в сторону. Три человека приняли. Я стал просить убедительно воинского начальника, и он приказал принять. Сказал: «Если он только там будет болеть, то его вернут обратно», — и меня приняли. Я перекрестился и вышел, а мой папаша стал плакать и говорить:
— Погубил ты сам себя. Ты дорогой помрёшь, и мы никто тебя не увидим.
Я сказал:
— Не помру, меня Матерь Божия сохранит.
Приехали мы домой. Я ещё дома жил две недели. Все плакали обо мне — зачем я пошёл в солдаты. После этого я был должен явиться в город Глазов Вятской губернии. В декабре месяце 1888 года папаша мой хотел хлопотать, чтобы меня оставили дома в городе, но я не согласился. Куда меня Матерь Божия назначит, туда и пойду. При разбивке меня назначили в Киев. Я перекрестился, и сказал папе: «Вот люди туда ходят Богу молиться, а меня Матерь Божия служить назначила». Из Глазова до Перми нас везли на лошадях, из Перми до Уфы наша партия шла пешком, а из Уфы нас уже посадили. По железной дороге везли до Киева. В Киев нас привезли 30 января 1889 года. Назначен я был в 129 пехотный бессарабский полк. Как стали нас разбивать по работам — телесный осмотр. Доктор увидел, что у меня на правой руке указательный палец, которым нужно стрелять, калека, и говорит:
— Какие дураки тебя принимали, ты не годен на службу, наверно, они были пьяны.
Я говорю:
— Не были они пьяны. Они не хотели меня принять из-за ног. А я дал обещание — желал идти. Они не принимали, а военный начальник велел принять. Руки они и не смотрели поэтому.
Меня тут же назначили в нестроевую роту. Но молодых должны были научить и дать образование, а потом уже в строевую роту. Я в роте стал заниматься хорошо. Купил три книги — военные уставы — выучил их хорошо и меня офицеры полюбили. Когда закончил образование, то я должен был идти в нестроевую роту, но меня офицеры стали уговаривать, чтобы я остался в строю, и спрашивают:
— Ты дома стрелял?
Я говорю, что стрелял.
— А как?
Я говорю:
— Средним пальцем.
Тогда они говорят:
— Оставайся, тебе будет хорошо, будешь унтер-офицером, будешь учить солдат.
Я согласился и остался в строю. Летом стали проходить стрельбу, и я стрелял хорошо, попал в первый разряд. Осенью 1889 года в сентябре месяце меня назначили в учебную команду учиться. 1890 года в апреле месяце я сдал по первому разряду. В команде было 130 человек, и нас сдало первому разряду два человека, я и один вольно определяющийся, который окончил семь классов гимназии. А я учился две зимы у одного старичка священника. Из 128 человек кто сдал по второму, а кто по третьему разряду. Меня тут же по выходе из команды произвели в младшего унтер-офицера. Приказ был первого мая, а ротный командир второй роты от себя подал 2 мая рапорт командующему полка, чтобы меня сейчас же произвели в старшие унтер-офицеры в знак благодарности, — что я так хорошо сдал. В мае вышел приказ, чтобы меня произвести в старшие унтер-офицеры. Когда вышли в лагерь, то все мои товарищи, которые учились вместе со мной, удивились, что я уже произведен в старшие унтер-офицеры. В мае месяце закончили стрельбу — я опять попал в первый разряд, и получил значок, за отличную стрельбу. В конце мая меня назначили на четыре месяца на инженерные курсы учиться на полкового сапёра-инженера. Там я также окончил по І-му разряду. И выданы мне были документы, что я сам могу строить разные постройки и наводить через реки мосты. По возвращении сапёрной учебной команды в ноябре месяце, я уже учил солдат в полковом сапёрном отделении. Зиму занимался с молодыми солдатами до окончания службы. В 1892 году я окончил военную службу. Выдали мне аттестат полка за отличную службу. Офицеры меня очень уговаривали остаться на год, идти в юнкерскую школу и быть офицером, но я не согласился. Мне был назначен от Господа другой путь. Все четыре года службы в Киеве, я ни одного воскресения не пропускал, всегда ходил в церковь. А более всего любил ходить в Киево-Печерскую лавру и пещеры — приложиться к святым мощам. И стал, конечно, читать духовные книги, а особенно Киево-Печерский патерик.
Я решил по окончании военной службы поступить в Киево-Печерскую лавру в монашество. Но отец Иоанн, — в то время был прозорливый старец, — мне не посоветовал сразу поступить со службы в лавру, а благословил мне съездить в Иерусалим и на старый Афон:
— Когда там побываешь, всё посмотришь и посетишь святые места, тогда можешь приехать сюда и поступить, от тебя монашество не уйдёт. Я вот уже сорок с лишним лет в монашестве и меня враг всегда смущает, что я не съездил в Иерусалим и на Афон, а отсюда трудно выехать, не отпускают из монастыря.
Я его совета послушался и хотел ехать прямо со службы в Иерусалим и на Афон. Написал родителю письмо, чтобы он меня благословил, но он не дал благословения, а написал так, приезжай домой, повидайся, и тогда из дома поедешь, я держать не буду. В сентябре месяце 1892 года я окончил службу и поехал домой. Со службы по увольнению меня из полка так и не отпустили. Мне приказали вести партию запасных солдат: в город Орёл орловских солдат, а в город Глазов глазовских солдат. Возвратившись в Глазов, сдал я солдат военному начальнику и в октябре месяце уже возвратился к своему родителю. Сколько было радости и слёз, что я вернулся на родину!? И все родные, и прихожане нашего храма, со слезами меня встречали. Потому ещё, что я из Киева привёз для храма икону преподобных святых Антония и Феодосия — угодников печерских, которых ещё у нас не было в храме — с Божией Матерью Успение. Все благодарили Господа и Матерь Божию, и угодников, что они посетили наш храм. Прошло две недели дома, и мои родные, в особенности тётя опять пристали ко мне, чтобы я женился. Нашли несколько невест, — какую хочу сватать, и каждая пойдёт, — но я отказался и сказал им:
— Довольно, вы меня в первый раз женили, драли ремнём. Теперь я вам не дамся.
Но всё же они мне не давали покоя. Я решил уехать из дома в Ижевский оружейный завод — заработать деньги на дорогу, чтобы ехать в Иерусалим и на Афон. Не хотел родительские или братские деньги брать, чтобы они не скорбели. В Ижевском заводе с декабря месяца 1892 года до июня месяца 1893 года заработал себе деньги на дорогу. Возвратился на родину. Дома пробыл одну неделю, пока собрался.
И 12 июня на Петра Афонского и Онуфрия я простился со всеми и тронулся в путь. Сколько было слёз! Все плакали, — почему я пошёл один, нужно ждать, чтобы были товарищи. Папаша мой проводил меня до Казани. В Казани простились с папашей. Я решил ехать по Волге до Царицына на пароходе. Сел на пароход, а мой папаша остался на берегу. Плачущий доехал я до Царицына. По Волге посмотрел города. В Царицыне слез с парохода. Из Царицына до Калача-на-Дону я шёл пешком один 72 версты. В Калаче я сел опять на пароход по реке Дон до Ростова. В Ростове я остановился, поработал кондуктором на трамвае. Там пробыл полтора месяца — июль и август. В августе месяце решил ехать по Черному морю. Из Ростова выехал по Азовскому морю в город Керчь и Таганрог. Из Таганрога сел на большой Черноморский пароход и приехал в Феодосию, затем в Ялту, куда государь выезжал на лето. Затем в Севастополь, и Одессу. В Одессе остановился в Андреевском подворье. На подворье пробыл две недели, пока монахи мне выхлопочут заграничный паспорт. Когда получил я заграничный паспорт, то поехал на заграничном пароходе в город Константинополь. Остановился тоже на Андреевском подворье, где пробыл два дня. Ходили в Константинополе по святым местам и смотрели достопримечательные места и здания, дворцы царя Константина и главный храм Софии, самый великий в мире. На второй день вечером выехали из Константинополя по Мраморному морю, к утру приехали в Дарданеллы, затем выехали в Средиземное море, Эгейское, в четыре часа дня приехали к горе Афон. Когда ехали мимо Афона, было много у поклонников слёз и пения. Мужчины, кто ехал на Афон, вылезли, а пароход поехал дальше на Иерусалим. Я остановился опять в Андреевском скиту и сейчас же нас повели по горе Афон по всем монастырям и на шпиль горы Афон. Когда обходили всю гору Афон, то мне предложили остаться там до Рождества, но я ни в каком случае не хотел оставаться, — прямо ругал монахов, что они не дают спать людям:
— Вы днём выспитесь, когда поклонники ходят по монастырям, а ночью нам не даёте спать.
Все монахи смеялись, что я так говорю. Они говорили мне:
— Разве ты спать сюда приехал на Афон.
Через две недели, едва дождавшись парохода, я решил выехать в Иерусалим. Я сел на пароход, который идёт на Иерусалим из Одессы. Это было в октябре месяце 1893 года. Выехал с Афона в город Салоники. Пока пароход стоял, мы ходили в храм Великомученика Димитрия Солунского. Из Салоник приехал в Афины, где греческий король живёт, затем в Смирну, в город Бейрут, где Великомученик Георгий спас царицу Александру от крокодила, затем в город Яффу. В Яффе вылезли из парохода на берег. От Афона до Яффы пароход шёл восемь суток, а из Яффы до Иерусалима ехали по железной дороге 60 вёрст.
В Иерусалим приехал в конце октября 1893 года. И сейчас же на другой день пошли ко гробу Господню — взять благословение у греческого патриарха и получить разрешительную молитву от Герасима. Потом стали ходить по святым местам. Сначала ходили в Горнюю (Хеврон), где родился Иоанн Предтеча от Захарии и Елизаветы. Там уже было русских монахинь небольшой монастырь. Горняя (Хеврон) от Иерусалима 12-15 км. Потом пошли к Мамврийскому дубу, где Аврааму явились три ангела. У дуба Мамврийского была одна ветка ещё зелёная, а все посохшие отрезаны. Мамврийский дуб от Иерусалима на расстоянии 60 вёрст. 5 декабря бывает Савва Освященный, — то на этот день ходили в лавру Саввы Освященного. Лавра Саввы Освященного очень построена интересно: на скале оврага страшно глубокого и с лавры видно, как бегают львы, лисицы и разные звери. Этот поток доходит к Мёртвому морю, где провалились города Содом и Гоморра и другие. К Рождеству пошли в Вифлеем, где родился Господь. На Рождество я помолился в вертепе, где родился Спаситель. Отстоял утреннюю и раннюю литургию, и утром же ушёл в Иерусалим. Вифлеем от Иерусалима 15 км. В Иерусалиме на Рождество отстоял, помолился позднюю литургию, а вечером на ночь пошёл ко гробу Господню. Утром на второй день меня игуменья Самарского монастыря пригласила к себе попить чаю и побеседовать. Мы с ней познакомились, когда ехали на пароходе восемь суток, а также ходили везде с ней по святым местам. С ней были три монахини. В беседе с игуменьей, она мне стала предлагать, чтобы я ехал на Афон. Я ей сказал: «Я на Афоне жить не могу, там монахи не дают спать», что я с ними ругался, — едва через 2 недели дождался пароход. Она мне говорит:
— Деточка, это тебе враг внушил. Сколько там подвижников, и какая это гора святая. Там Матерь Божия, всех живущих на Афоне питает и утешает и спасает, — а сама плачет, — Ведь какие счастливые те, которые будут жить на Афоне в жребии Матери Божией.
Она меня стала упрашивать, чтобы я ехал, но я всё же не соглашался. Она говорит:
— Давай напишем жребии, — Сама Матерь Божия брала и Апостолы.
— Какие жребии?
— Три жребия во имя Святой Троицы! Первый напишем — ехать на Афон, и жить на Афоне, второй жребий — остаться здесь, остаться в Иерусалиме до Пасхи, а третий жребий — выехать в Россию.
Я написал своей рукой три жребия, она свернула сама, и оставила у себя.
— Вечером приходи ко Гробу Господню и мы придём, будем молиться вместе. Положишь на Гроб Господень. Один возьмёшь из них, который тебе выпадет, так и сделаешь.
Я согласился на это. Вечером на второй день Рождества пришли мы в храм Воскресения Христова до 12ч мы молились, прочитали акафисты на Голгофе Кресту Господню и где обвивали Спасителя. Прочитали акафист Божией Матери, Иосифу с Никодимом, потом пошли на гроб Господень. Я положил жребии на гроб Господень, и сам читал акафист Воскресению Христову, и они молились у гроба. По прочтении акафиста я взял один жребий, и вынес от гроба к ним. Развернули и мне жребий выпал на Афон ехать. И на меня напал такой страх, — как я поеду? Она меня стала успокаивать:
— Не волнуйся, положим до трёх раз.
И опять написали три жребия, и на третий день Рождества опять пошли ко гробу Господню ночевать и так же помолились. Взял я второй раз жребий и мне выпал опять — на Афон. Тогда с меня всё что-то спало, я успокоился и сказал:
— Сколько там живёт людей!?.
Игуменья сказала:
— Ещё положим третий раз.
На четвёртый день Рождества пошли в храм Воскресения и так же молились, прочитали три акафиста и я третий раз взял жребий. В нём выпало ехать в Россию. И мне тут же сказала игуменья:
— Вот твоя судьба Господа и Божией Матери. Езжай на Афон — в жребий Божией Матери, который она тебе благословила два жребия, а третий на послушание в Россию и там, может, окончишь жизнь свою.
После этого я успокоился. Ещё пошли в Гефсиманию ко гробу Божьей Матери. Там также помолились. Потом на Елеонскую гору, где вознёсся Господь. С Елеона в Вифанию, где Лазаря Господь четверодневного воскресил у Марфы и Марии, где Господь был в гостях. Потом пошли на сороковую гору, где Господь молился сорок дней. Из сороковой горы пошли в Иерихон, где Закхей слез с ягодницы, — был мал, хотел видеть Господа. Потом пошли в монастырь Иоанна Предтечи, и от Иоаннова монастыря пошли к Иордану, где крестился Господь. На Крещение провели ночь на Иордане. Все покупались в Иордане, взяли святой воды с Иордана. Пошли в монастырь Герасима, которому служил лев. Лев возил, воду на себе с Иордана Герасиму для монастыря. Из Герасимового монастыря пошли на Мёртвое море. Побыли на Мёртвом море, некоторые поклоннички купались. Вода очень солёная и горькая. С Мёртвого моря пошли прямо в Иерусалим, где мимо проходили солёный столб — жена Лотова, которая оглянулась, когда проваливался Содом и Гоморра. Оттуда зашли в гостиницу «Добрый самаритянин», связанной с притчей о впадшем в разбойники израненном человеке. Шли мимо священник, — ничего ему не помог, — шёл мимо его левит, — видя его, прошёл мимо не помог, — а шёл иноплеменник самарянин, — видя его, обмыл ему раны маслом и вином, посадил его на своего осла и привёз в гостиницу. Оттуда уже возвратились в Иерусалим. В Иерусалиме был два дня. 9 января 1894 года распростился с Иерусалимом и святыми местами и приехал в Яффу.
 |
Сел на пароход 16 января 1894 года и приехал на Афон. 16-17 было бдение всенощное. Я молился и просил преподобного Антония начальника монахов, чтобы он мне помог идти по этому пути. 17 января в память преподобного Антония Великого написал четыре жребия, — в какую обитель мне идти. Куда поступить: в Пантелеимоновский, Андреевский скит, Ильинский скит и на келью великомученика Артемия. Помолился и взял жребий. Выпал — на Андреевский скит. 20 января 1894 года на преподобного Евфимия Великого я пошёл к игумену к отцу Иосифу проситься, чтобы меня приняли в послушники. Он мне сказал:
— Мы не принимаем, у нас нет места. А ты иди в Пантелеимоновский монастырь или Ильинский. Там принимают.
Я сказал ему:
— Я туда не хочу, я брал жребий, и выпал — к вам.
— Ну и что твой жребий?
Я сказал, что в Иерусалиме тоже брал жребий: выпал — на Афон, и вот здесь клал 4 жребия, и выпал жребий поступить к вам. Он говорит, что «ты молодой, мы молодых не принимаем, тебе нужно идти ещё в солдаты». Я ему объяснил, что я уже отслужил 4 года.
— Небось, там тебя в арестантскую часто сажали?
Я говорю:
— Нет. Вот у меня аттестат есть за мою службу.
Вынул ему аттестат и дал прочитать. Он посмотрел мой аттестат, и спросил:
— А считать хорошо умеешь?
Я ответил, что могу. Он мне говорит:
— У нас есть одно место, если ты сможешь, то мы тебя примем. Вот иди в наше казначейство, там спроси монаха Иосифа, пусть он тебя проверит, можешь ли ты считать. Если сможешь, то примем, а если не сможешь, то у нас нет места.
Он сказал:
— Иди.
Я спросил ещё:
— Придти к вам или нет?
Он ответил:
— Мы скажем.
Я взял благословение от игумена, пришёл в гостиницу. Спрашиваю гостинника:
— Где у вас казначейство?
— Тебе зачем?
— Мне игумен сказал, чтобы Иосиф испытал меня, могу ли я считать.
Монах-гостинник засмеялся:
— Да разве он тебя примет поклонника. Он тебя выгонит. Там у него монахи не уживаются. Это над тобой игумен посмеялся.
Я сказал гостиннику:
— Разве игумену можно смеяться?
Гостинник повёл меня в казначейство, показал мне дверь, и сам ушёл. Я зашёл в казначейство, помолился. Меня спрашивает казначей:
— Что тебе нужно, раб Божий?
Я спросил:
— Кто тут монах Иосиф?
Отец Иосиф говорит:
— Что тебе надо?
— Я был у игумена, и он послал меня к вам, чтобы вы меня проверили, могу ли я считать?
— А зачем тебе?
Я объяснил, что просился поступить в обитель послушником. Он встал из-за своего стола, взял бумаги большой лист, привёл меня к столу, дал перо, чернила и говорит мне:
— Ты знаешь турецкие деньги считать?
— Не знаю.
— Вот пиши: турецкая монета называется лира. В ней 120 левов и другая монета наз. литзидин. Турецкая лира стоит 8 руб. 76 коп. Митзидин содержит 22 лева с половиной, третье черек содержит 5 левов 25 пар. Он стоит на русские деньги 45 коп. с половиной, четвёртая монета лев. В леве 40 пар стоит он на русские деньги 8 коп и пятая монета паричка, в ней две с половиной пары. Ты теперь понимаешь, какие деньги турецкие?
— Понимаю.
— Ну, вот теперь пиши: 15250 р. 54 коп. Теперь сделай мне задачу. Сколько мы должны получить, если переменить их на турецкие? Сколько мы должны получить на русские деньги турецких денег?
Я стал переводить, а он смотрит, и сам себе переводит. Я сделал задачу — перевёл и сказал: вот, столько-то лир и столько литзидин, череков и пар. Сделал, проверил.
— Верно. Ну, теперь ты понимаешь хорошо турецкие деньги. Вот мы купили досок на 12250. За каждую доску должны уплатить по 17 левов и 25 пар. Сколько мы должны уплатить денег за эти доски?
Я сделал скоро и сказал: вот столько.
Он сказал:
— Хорошо. Третью: вот, — говорит, — мы купили 15000 яиц. За каждую — 7 с половинок пар. Сколько мы за них должны уплатить?
Я сделал. Он сказал мне:
— Можешь считать. Иди, скажи игумену, что можешь считать.
Я сказал ему, что он сам спросит. Тогда он спросил мою фамилию, имя и отчество, «в каком номере помещаешься?» Я сказал. Он записал.
— Иди с Богом.
Пришел я к гостиннику в номер. Сказал ему, что сделал 4 задачи и записал мою фамилию и отпустил. Три дня мне никто ничего не говорил. На меня напало уныние, что меня не примут, и уже решил на следующем пароходе поехать домой. На четвёртый день после экзамена, после ранней пили чай. Приходит один послушник, и говорит:
— Кто тут Ладыгин?
Я ответил:
— Я Ладыгин.
Он сказал:
— Пойдём со мной.
Пошли мы с ним. Пришли в канцелярию, где пишут письма. Там старший монах Иоаким спросил меня:
— Брат Потапий, ты просился у игумена, и вот он назначил тебя к нам на послушание.
Сейчас же дали мне бумагу писать письма благодетелям. Две недели я ходил заниматься в канцелярию. Масленая неделя и первая неделя поста никаких занятий не бывает, только молятся первую неделю. На второй неделе в понедельник приходит монах Зиновий в канцелярию и говорит:
— Брат Потапий, пойдём ко мне на послушание в свечную.
Я пришёл в свечную. Он всё мне показал и рассказал, как делать свечи. И стали мы с ним делать свечи. Мне это очень понравилось. Проработал я весь великий пост. Так как мне это послушание понравилось, я и думаю, что там и останусь. Меня уже одели в подрясник и курточку, и благословил меня игумен молиться по чёткам. Дали три чёточки: Спасителю — 2 и одну Божией Матери. Одел меня в курточку и благословил и предупредил меня:
— Когда будешь молиться, то смотри, не пугайся. Враг будет тебя пугать. Никуда не уходи с места, стой и молись. Он ничего тебя не сделает.
Пришёл я от игумена, получивши благословение. Я помещался в гостиной, в номере с поклонниками. Было у нас 6 человек. Когда поклонники легли спать, я стал молиться, исправлять эти три чётки. И вдруг в дверь номера страшный удар, — я думал дверь. вылетит, но я стоял и молился. Потом второй удар по углу, — как ударит в корпус, так и думаешь, что весь корпус развалится, но я стоял и молился, хотя было и страшно, но мне такое было благословение. Потом третий раз из-под нар, где спали поклонники, выбрасывает сундучок поклонника к моим ногам. Все они соскочили, перепугались, а я стоял, не сходил с места. Поклонники взяли этот сундучок, опять поставили под нары и сами сели, не легли, пока я не окончил. Когда я закончил, лёг на свое место с этими поклонниками и уж больше не уснул до утрени. Дали повестку в церковь. Все пошли в церковь. Когда приходят в храм, все монахи и послушники прикладываются и берут у игумена благословение. Так и я сделал и пошёл брать благословение. Игумен меня спрашивает:
— Брат Потапий, молился по чёткам?
Я сказал:
— Да.
— Ну как, не пугали тебя?
— Пугали.
— Ты днём приди ко мне после службы.
По окончании службы, я пошёл к нему, и рассказал всё, что было со мной. Он сейчас же позвал келиарха. Тот пришёл, и он его спросил:
— С кем бы поместить брата Потапия?
— С кем-нибудь, — сказал келиарх. — Можно с послушником Матфеем.
В тот же день меня перевели в келью с послушником Матфеем. И мы молились с ним вместе, больше нас враг не пугал, а когда перевели в гостиницу, то мне там дали келью одному. В гостинной я пробыл полтора месяца. В конце мая вдруг приходит монах Герман и говорит мне:
— Брат Потапий, иди к игумену.
В то время мне дали уже полуряску. Я пошёл. Прихожу к игумену, взял благословенье. Он меня спросил, зачем я пришёл. Я ответил, что меня послал брат Герман:
— Вы звали.
— А я и забыл.
И он начал мне говорить:
Вот брат Потапий, тебя Божия Матерь, Апостол Андрей и преподобный Афанасий Великий сюда к нам призвали. Помни, что за каждое своё слово и дело, если что сделаешь неправду, дашь ответ пред Господом. Знай, что не я тебя ставлю на такое великое послушание, а Матерь Божия, Апостол Андрей и Антоний Великий. Они во всём тебе будут помогать. если ты будешь чистосердечно и со смирением нести святое послушание. Вот тебе мы вручаем серьёзное дело. Ты будешь рассчитывать всех рабочих людей, а так же и всех пустынников. Строго себя возьми в руки и проверяй каждое дело — правильно ли ты сосчитал, потому что по твоей записи казначей будет выдавать деньги. Он не считает, не проверяет, а что ты напишешь, то и выдаст. И если ты кого-нибудь обсчитаешь, выдашь больше или меньше, будешь отвечать пред Господом.
Много он мне говорил примеров, чтобы не прельщаться на деньги и на какие подарки, а всегда иметь пред собою Господа, Матерь Божию, Апостола Андрея и Антония.
— Они наши покровители и хозяева.
Когда меня игумен благословил, на это ответственное послушание, тогда я из гостиной перешёл в казначейство. Тут дали мне келью. Начал я заниматься в казначействе. Пробыл я месяц.
И вот старший бухгалтер монах Иосиф берет у игумена благословение на месяц отдохнуть и поправить здоровье на пристань Дафни, оставляет мне кассу и всё у одного. А до этого 10 лет никому не оставлял и не доверял. Все монахи были удивлены, что новому послушнику доверили такое великое послушание.
Послушание я нёс со страхом. Кроме этого, я был будильщиком. Будильщиком я был три года, и, кроме того, в праздники помогал в алтаре пономарём.
1895 на 25 марта на праздник Благовещения я грешный и недостойный удостоился слышать ангельское пение. На 25 было бдение в церкви Божией Матери В скорби и печали утешения. Бдение началось в 7 часов вечера и закончилось в 6 часов утра. На бдении читался акафист Благовещения Божией Матери. Бдение закончилось. Молодые монашествующие пошли по ранним, а старые священнослужители должны служить позднюю Литургию в этом же храме. Я должен был придти пораньше, приготовить кадило, теплоту и разные предметы. Я пошёл после бдения в свою келью на полтора часа отдохнуть. Моя келья была под алтарем этого храма. Окно у меня было открыто. В семь часов утра я слышу пение. В церкви поют. Читают акафист Божией Матери и поют: «Радуйся, Невесто Неневестная». Когда я услышал, соскочил, думал, что уже проспал. Перепугался, скорее побежал в церковь. Прибежал, а двери храма были закрыты, а в Церкви всё продолжают петь. Я побежал обратно вниз по коридору к алтарной двери. Прибежал к двери, — всё ещё продолжают петь. На меня напал такой страх! Я такого пения никогда не слыхал. Воротился обратно в свою келью, стал на колени пред иконой Божией Матери, а пение ещё в Церкви продолжалось. Стоял я на коленях и плакал, слушал это пение. И вдруг у меня в кельи запели стихиру: Совет превечный... Пропели эту стихиру. Я не помнил, где стою: на небе или на земле. Без четверти восемь дали повестку в Церковь, куда уже все пошли, и я пошёл в Церковь.
Об этом было сказано моему духовному отцу и игумену. Они сказали:
— Благодари Бога и не забывай. Всегда пой эту стихиру.
Сюда к празднику Пасхи приехал мой родитель повидать меня. Пробыл три недели, и очень плакал, звал меня домой, что «тебе здесь тяжело». Я ему сказал:
— Ты оставайся здесь, если ты со мной хочешь.
Он говорит:
— Нет, я не могу выдержать. Нужно долго молиться.
Я его проводил. Он очень плакал. Он приехал домой через год. На второй день Пасхи умер.
Послушание я продолжал тоже помощником в казначействе бухгалтеру.
С 8 на 9 мая во время бдения в храме я стоял перед Честнейшею и вроде задремал и вижу я в видении:
Мы пошли с Иаковом на гору Афон, на шпиль. До половины горы дошли и вдруг у нас обоих оказались крылья, и мы оба полетели через моря в Россию. Летим низко, уже селение и люди, и вдруг кто-то меня за правую ногу поймал какой-то человек. Я остановился и проснулся.
После днём приезжает мой старец Иосиф, который отдыхал месяц и говорит мне:
— Вы пойдёте с Иоанном по горе?
А я говорю:
— Теперь идти-то опасно — ходят разбойники.
А он мне говорит:
— Тебя Матерь Божия сохранит.
На другой день 10 мая приехал мой побратим Иаков и говорит:
— Пойдём по горе, я твоего старца упросил.
— Теперь время очень плохое идти по горе, — я ему сказал.
— Но мы, ведь, пойдём к великим старцам, и нас Божия Матерь сохранит.
Пошли мы к игумену взять благословение. Пошли уже в 2 часа дня, а в 4 часа дня были уже в Иверском монастыре. Прочитали акафист Божией Матери, приложились и пошли дальше. На Артемьевскую гору пришли уже вечером затемно. Там переночевали, так как нам идти далеко. На следующий день рано утром мы пошли. Нас провожал монах Геронтий. Когда стало светло, он вернулся домой, а мы пришли на источник Божией Матери, где преподобному Афанасию явилась Божия Матерь. Там мы решили позавтракать и помолиться Божьей Матери. Развели огонь, поставили чайник, а сами пошли в маленькую Церковь, читать акафист, я встал на колени перед Божьей Матерью, а Иаков в формочке против меня, и начали читать. Он пел: Радуйся, Невесто неневестная и Аллилуиа. Прочитали уже половину акафиста и вдруг заходят два вооружённых разбойника с кинжалами и револьверами. Один из них здоровый, а другой маленький стоял в дверях. Я читал акафист на коленях, — их не вижу. Почему Иаков не стал петь, я не обратил на это внимание, — подумал, что он вышел посмотреть, не кипит ли чайник. Читаю свободно. И вот, один другого заставляет, чтобы тот сразу напал на меня, но он почему-то не решался. Кончил я акафист, встал, и оба разбойника, сейчас же вышли на террасу. Мне Иаков тихонько сказал:
— Хотят нас убить!
Я нисколько не растерялся, не подал им никакого вида. Вышли мы оба вместе на террасу. Я поздоровался с ними:
— Кали мера! — По-нашему: — Добрый день.
Они мне ответили, также поздоровались. Мы сейчас же, не подавая вида, разложили свои сумки, стали кушать. Я предложил им обоим хлеба и по яйцу. Один маленький, который должен бал напасть на меня, взял. А другой не взял:
— Вен фело. — По-русски: — Не хочу.
Мы покушали, сложили всё в сумки, и пошли купаться в источник. Решили не уходить не искупавшись. Мы обошли их и спустились вниз к источнику, а они на верху оба сидят на перилах на террасе и смотрят. Иаков разделся, выкупался, а я стою около вещей. Иаков оделся, я стал раздеваться. Разделся и начал купаться. А у меня левая рука была красная от ирголя. Когда они увидели мою руку, то тот разбойник, который на Иакова держал кинжал, начал ругать другого, говоря:
— Ты бы с ним справился свободно.
А я им отвечаю:
— Хорес, — здоровая рука. — Я говорю: — Иди, я тебе дам!
И стал одеваться. Оделся и пошли. Сперва тихонько, не подавая им виду, что мы боимся, отошли от них, пока стало не видно, а потом как припустились. Так мы до Лавры Святого Афанасия бежали 12 вёрст час и 15 минут. В Лавре Афанасия мы приложились к мощам и к чудотворной иконе и немного успокоились. Покушали и пошли в Молдавский скит. Там приложились к мощам и к иконе — сама написанная. Из Молдавского скита пошли к старцу отцу Неофиту, который уже 12 лет живёт под скалой на обрыве к морю. К нему очень трудно попасть без проводника. Его нельзя найти, но он сам узнал и выслал своего келейника, чтобы привести нас к нему. Келейник нас повёл к его пещере. Пришли мы к его пещере. Келейник показал, как слезть по верёвочной лестнице, и опять вылез и сказал, как нам спускаться. Мы спустились. Маленькая — три аршина — квадратная церковь. Первым долгом взяли мы благословение, и он нас заставил пропеть: Ангел вопияше, потом: Христос Воскресе. Он похристосовался с нами, потом сел на свой каменный стул. Сел и прямо стал говорить:
— Вы зачем пришли, — строго.
Мы сказали:
— Пришли к вам за благословением. Благословите нам на пустыню, на скит какой-либо.
Он сперва на меня:
— Какая тебе пустыня! — палкой стучит. — Тебя Божия Матерь избрала и поставила на место, а ты хочешь попрать благословение Божьей Матери, идти в пустыню. Ишь, какой пустынник! — кричит. — Тебя выгонит из обители в пустыню, а из пустыни в Россию, в мир! — И начал мне говорить: — Тебя враг смущает, что в обители шумно, а на пустыни тебе кажется хорошо, тихо. Ты откуда начал спасаться!? Если бы было не угодно Богу и Матери Божьей, то разве бы могла Киево-Печерская лавра иметь столько угодников, мощей прославленных. Антоний-то Печерский ведь здесь жил на Афоне в пустыне. Но Божья Матерь его с Афона послала в Россию, чтобы там было монашество и общежительство, а не одному жить. И сколько он собрал монашествующих, и такую обитель устроил. А тебя Божия Матерь устроила в обители, а ты хочешь бежать...
Взяли мы у него благословение, вышли из пустыни и пошли в скит, к нашим старцам на кавсакалибо. Пришли к ним в 12 часов ночи. Они приняли нас с радостью. Мы им рассказали всё и они сказали, что, раз отец Нифонт не благословил, то живите с Богом в обители. Рассказали, как нас хотели убить разбойники, и они удивились:
— Это только Божия Матерь сохранила. Они здесь у нас на скиту Ясафскую келью обобрали, всех монахов было 12 человек, а разбойников 8 человек. Они всё забрали, ничего не могли сделать.
Они нас оставили на неделю гостить и нас больше не пустили ходить по горе. Проводили нас на пристань Дафни, чтобы мы не смели ехать по горе. Мы на Дафни погостили неделю и возвратились в обитель. В обители всё рассказали, как мы ходили по горе. Все наши монахи были удивлены, как мы остались живы. По благословению отца Нифонта мы оставили свои мысли, чтобы идти из обители в пустыню.
Великим постом 1896 года нас постригли в рясу. Постригали нас вместе с Иаковом. Мне дали имя Пигасий, а Иакову Ивистион. И так я продолжал своё послушание. Я был помощником бухгалтера, а Ивистион — на пристань Дафни, — встречать и провожать поклонников. Как только меня постригли в рясу, через неделю, я вижу сон такой:
Игумен посылает меня с пакетом:
— Вот ты этот пакет должен по адресу доставить.
Я вышел. Пошёл на пристань Калягрову. Со мной пошёл в товарищи один пустынник. Его звали Макарием. Прошли мы не очень много, и вдруг, на дороге лежит громадный змей поперёк дороги. Макарий увидел этого змия и говорит:
— Я не пойду — боюсь.
А я решил за послушание. Перекрестился и прыгнул через него. Пошёл дальше один. Прошёл немного, — другой такой же громадный змей свернулся на дороге лежит кольцом. Обойти его никак нельзя. Налево — обрыв в море, а направо — громадная скала. Долго я стоял у этого змия. Молился Матери Божьей, апостолу Андрею. Домой вернуться я не решался и вперёд идти — боюсь этого змия. Перекрестился и прыгнул в его, змея, кольцо и потом из кольца прыгнул дальше. Пошёл дальше. Прошёл немного, прихожу на пристань Калягру. Там у моря ровная местность и большая площадь и на всей площади много разных змей: некоторые подохли, а некоторые вроде живые ещё. Тут я уже прошёл без страха. Стало темнеть, уже ночь. Дороги не видно, куда иду. Увидел огонёк: небольшая калибочка. Сотворил молитву, мне ответили:
— Аминь.
Я открыл дверь, — один старичок пустынник стоит молится. Я его спросил:
— Отче, где тут идти? — показываю адрес пакета.
Он говорит:
— Хорошо, я тебе сейчас покажу, и ты дойдёшь.
Я посмотрел — у него в кельи масса иссохших змей и подумал, что он, набрал их на той поляне. Спросил:
— Отче, на что ты их набрал столько?
Он мне сказал:
Я их не брал и не носил, а они вот сюда сами приходят, чтобы искусить на молитве, а я им не верю, молюсь, они тут же сохнут и вот сухие-то и висят.
Вышли мы из его кельи, он мне сказал:
— Вот, иди прямо, налево, не сворачивай и на право иди тоже прямо.
Прошло много времени. Прихожу и вижу вдруг какие-то дома, выходит человек. Я спрашиваю, где тут вот такой-то дом. Он мне показал дом. Я захожу в этот дом — сидят много сапожников, шьют сапоги. Я подал им пакет. Они этот пакет разорвали, и сейчас же все встали:
— А ты постригся!
Из людей сделались враги и начали рвать с меня наметку ряску, и кричать:
— Мы тебе дадим постриг!
Я от них бежать. Они, прямо того и гляди, схватят и разорвут на клочки. А я схвачу клок и приткну — опять делается целая. Я всё бежал и, вдруг, вижу Церковь. В Церковь врата заперты, а под Церковь — открыто. Я забежал в помещение, там темно. А враги всё меня рвут. Я упал на колени и кричал Матери Божьей:
— Спаси меня!
И вдруг в углу показался свет, и все враги исчезли, и в углу оказалась светлая икона Казанской Божьей Матери, сияющая. Бриллианты сияют, а над Божьей Матерью икона Спасителя в терновом венце. А сверху Спаситель распят. И от иконы Божией Матери голос говорит мне:
— Ничего не бойся. Я всегда тебе во всём помогу.
И тут же я проснулся. Сейчас тут же ударили — в Церковь, — стал я брать благословение у игумена. Он мне говорит:
— Что ты так печален отец. Так изменился?..
Я ему сказал, что видел очень страшный сон. Он сказал:
— После службы придёшь ко мне и расскажешь.
Днём я пошёл, всё подробно рассказал и он благословил сейчас же сходить к Макарию живописцу, чтобы он написал иконы.
— И скажи, какой был величины Спаситель и Божия Матерь и распятие. Пускай он напишет, и ты всегда у себя в кельи имей и молись им, и враги тебе ничего не сделают. А ты неси святое послушание, которое тебе я благословил. Неси со страхом и трепетом.
Иконы были написаны, сам игумен их освятил и благословил меня и сказал мне:
— Тебе много будет скорби, но не падай духом. Матерь Божия тебе сказала, что не оставит тебя, и показала, как страдал Господь Иисус Христос и распят ради нас грешных.
Эти иконы я всегда хранил и возил с собой. Но в 1930 году, когда меня арестовали в третий раз, то они у меня остались в этой комнате, и их взяли. Эти иконы видели Мария, Ольга, Клеопатра, и молились им, они их знают. Я им 34 года молился, и их у меня враги взяли. Своё послушание я всё продолжал.
В 1897 году я заболел. У меня оказался катар желудка и геморрой. Меня послали в Константинополь к лучшим врачам, тогда по внутренним болезням славился германский врач. Я пролежал в германской больнице месяц, и мне желудок вылечили. В 1897 году желудок поправили, сделали операцию геморроя, там я пролежал три недели. Возвратился обратно в обитель из Константинополя. Мой старец Иоасаф очень обрадовался, что я приехал, но мне врачи написали справку, что заниматься на сидячих работах нельзя, а где-нибудь заниматься на воздухе, в движении, и мне послушание переменили. Дали смотреть за рабочими, — тогда шла постройка собора. В 1898 году, постом меня постригли в мантию с именем Питирима, а послушание я продолжал на постройке. В 1900 году 14 мая поставили иеродиаконом. В 1901 году меня послали на послушание в город Петербург, в Россию, на подворье служить иеродиаконом, и вести отчёт для обители — приход и расход. На подворье в мае месяце я видел сон:
Приходят на подворье 2 человека, необыкновенной красоты. Они и говорят:
— Собирайся, пойдём с нами.
Я спрашиваю:
— Куда?
Они отвечают:
— Тебя Царица назначила управлять кораблём, ехать нужно в море.
Я говорю, что я никогда не был матросом и управлять не могу, корабль потоплю и сам потону. Они сказали:
— Мы не можем тебя оставить, так как Царица послала, то ты должен идти.
Я пошёл. Приходим к Зимнему дворцу. У пристани на реке Неве стоит красивое парусное судно, и мы взошли на это судно. И вдруг выходит Царица Матерь Божия и говорит мне:
— Вот ты этот корабль должен мне представить на ту сторону океана. И всех этих людей, которых я тебе вручаю.
Я заплакал. Упал к ногам Божьей Матери и сказал:
— Я не могу.
Она говорит, что «я сама буду тут с тобой, ты не бойся», и сейчас же мне сказала:
— Командуй, чтобы судно выходило в море.
И сразу отплыли от берега, и быстро пошло судно по реке Неве. Вышли в море. И поднялась в море страшная буря. Наше судно идёт быстро и на него буря не влияет. В море мы встретили два громадных корабля, и на них масса людей, полные судна, и эти корабли бросает волнами. Со всех сторон волны. Вот, думаешь, сейчас погрузят в пучине морской. Мы быстро проехали мимо их, они остались посреди моря, а мы скоро после этого приехали к берегу. На берегу такая красота, что описать невозможно: разные деревья, фрукты. Все мы вылезли из корабля на берег, и Матерь Божия мне сказала:
— Вот и переехали страшную пучину.
С тем я и проснулся. Об этом сказал отцу иеросхимонаху Амвросию. Он мне сказал:
— Всё это запиши и пока никому ничего не говори. Тебе Матерь Божия вручит управлять паствой.
И сейчас же мы пошли в Церковь к чудотворной иконе В скорби и печали Утешение. Он ей отслужил молебен, поблагодарил Царицу Небесную, что она печётся о нас.
В 1902 году я возвратился на Афон. В 1904 году 25 сентября меня рукоположили во иеромонахи, и я продолжал служить в Церкви и исполнять послушание — экономом в обители, который должен заботится, чтобы всё было: как вся провизия и все продукты для всей братии. А у нас в обители уже было 650 человек своей братии, поклонники, приезжающие на Афон и пустыннички, приходящие из пустыни в обитель. Всех кормят каждый день. В будни готовится на 1000 человек, а в воскресенье и праздничные дни обязательно нужно готовить на 1500 человек. На праздники Божией Матери 19 ноября и 30 ноября, на апостола Андрея 17 января, на преподобного Антония Великого — вот на эти праздники приходили из монастырей пустынники и поклоннички, и всего всегда собиралось до 5000 человек, и кормили всех, а пустынникам дают домой. Давали сухари, крупы разные и каждому денег по 1 рублю и всем хватало. И это всё нужно было заготовлять мне — эконому.
В 1907 году в великий пост первую неделю все мы провели в Церкви, а вторая неделя поста должна была быть моя очередь. В субботу я уже начал. Бдение кончалось, — начинается в 7 часов вечера и кончается в 6 ч. утра. Все пошли на раннюю, а я очередной остался служить позднюю. Поздняя начинается в 8 часов, — я должен пойти в келью на час с четвертью отдохнуть, потом идти раньше на позднюю за три четверти, идти раньше всех. В кельи я прочитал правило, и ещё осталось 20 минут. Сел у лампы читать книгу и задремал и вижу:
Меня наши братья осудили на смерть распятия на кресте, и ещё двуx юношей. Я уже за себя ничего не говорил, но за юношей, что они ни в чём не виноваты. Я их не знаю, но братия сказали:
— Это дело не твоё.
Принесли они крест делать из кусков рельс, сделали крест и меня стали распинать на этом кресте. Пробивали мне на руках пробоем и привернули железными болтами, и стали пробивать на ногах. Такая была страшная боль, и ноги привернули болтами, и выкопали яму. Крест поставили. Я вишу, и очень болят руки. Они говорят:
— Он долго будет висеть, надо перебить коленки.
И стали перебивать, ударять по коленкам. Очень было больно, невыносимо. Как перебили, то я сейчас же помер. Я такой же сделался, только в воздухе. Вижу: тело моё висит и слышу всё, что говорят. Они говорят:
— Теперь помер, давайте его снимем и отвинтим болты.
Сняли, принесли носилки, на которых кладут покойников и занесли моё тело в собор, поставили, а я в воздухе. Мой товарищ Флорентий, ризничий, говорит:
— Надо читать Евангелие.
Вынес Евангелие и положил на аналой. Всё я вижу и слышу, как читают. Пришли в Церковь служить Литургию. Видят: я лежу. Литургию не стали совершать, а стали отпевать. Всё я слышу и вижу всех, но ничего ни с кем говорить не могу. Когда отпели, стали петь: Приидите братия дадим последнее целование, то братия стали все прощаться с моим телом. И так радостно, что прощаются. А 5 человек из монашествующих, которые меня распинали, не хотели прощаться — они стояли у левого клироса — но их стали принуждать, чтобы и они простились. Они не хотели, но их братия силой притащили и заставили, чтобы они простились. Им говорят:
— Вы своё дело сделали, почему не прощаетесь, вы распяли.
Тогда они подошли к моему телу простились и поцеловали. И тут же ко мне явились 2 ангела и говорят мне:
— Ну, теперь мы тебе покажем всё, и тут же у меня открылось всё передо мной сразу, что я делал от юности плохое и хорошее. Всех я видел: всё, что с кем делал, даже вот, что был я на службе военной со своими товарищами, справили лампаду серебряную к образу Святого Николая, где в роте, в казарме я молился и вешал эту лампадочку. Она висит и горит, ну так мне было радостно. Всех видел родных. Когда это видение закончилось, ангелы мне говорят:
— Ну теперь показали тебе земное, будем показывать и небесное.
И сразу мы стали быстро подниматься вверх и в воздухе останавливались. А с правой стороны ангел куда-то уходил. Со мной оставался один с левой стороны ангел. В это время на меня нападал такой страх и ужас, что я упаду вниз, и стоял на коленках, кричал, просил Матерь Божию и апостола Андрея и Антония Великого, прошу спасти меня, чтобы я не упал. И в это время второй Ангел являлся ко мне. Было так уже радостно, и продолжали это восхождение вверх и останавливались пять раз. Когда остановились шестой раз, пришёл из Церкви эклесиарх (пономарь) застучал в дверь, — что я не иду в церковь. Я сейчас же, едва помню себя, надел ряску и пошёл в церковь и келью не запер. Пришёл в церковь, не могу совершать проскомидии. Едва, с большим трудом совершил проскомидию. Пришли уже служить на позднюю архимандрит Иосиф. Пришли в алтарь, увидели, что я весь изменился в лице и всё у меня дрожит. Игумен меня спросил:
— Что с тобой?
Я ему всё рассказал. Продолжать проскомидию заставили другого монаха, а меня посадили, чтобы я успокоился, отдохнул. Кончили позднюю литургию. Игумен пригласил священнослужителей и сказал мне, чтобы я всем рассказал это видение. Мне дали на двое суток отдых, чтобы я успокоился. За меня служил другой иеромонах и мне игумен сказал, что тебе придётся много пострадать.
— Но верь, что тебя Матерь Божья и Господь не оставит. Которых ты ангелов видел, они тебе в скорбях помогут.
Продолжал я служить. Послушание нёс в качестве эконома, производил постройки. Провел водопровод в обители, — раньше его не было, вода была только в нижнем дворе. Эта же была в кранах. Устроили новую цистерну (резервуар) на горе, выше обители. С того резервуара был проведен водопровод на верхние этажи. 1906 году устроили мельницу, чтобы можно было делать крупчатку. В 1907 году перестраивали усыпальницу, где были косточки. Так как она была маленькая, сделали большую и кельи на 26 человек, чтобы старички не ходили, а жили там. Эту усыпальницу сделали на деньги благодетеля Ивана Ивановича Бубина, Астраханского купца. Дал 35 тыс. Только закончили эту постройку усыпальницы, приехал на поклонение из Петропавловского из Сибири Иван Степанович Цветков. Увидя эту постройку на усыпальнице, — там была вырезана доска на мраморе, кем она выстроена, — он сейчас же предложил:
— А если я в память свою, что-нибудь дам? — И он сказал: — Сделайте смету.
И я сделал на 40 тысяч. Он сейчас же выдал 10 тысяч. Сказал:
Заготовляйте материал, а я буду по 10 тыс. высылать.
И в 1908 году начали заготовлять материал. В 1909 году начали строить корпус странноприимников и церковь во имя Сампсона странноприимца. Корпус продолжал строиться, и в 1911 году его закончили строить. В 1910 году я был приглашён на скит Фиваиду строить собор, который у них был заложенный фундаментом и выведенный. Начинал строить его инженер грек. Просмотрели ошибку Стелату. Потом пригласили инженера итальянского, заплатили 2 тысячи, — получилось тоже. Бросил, нельзя строить. Тогда меня пригласили, чтобы я приехал посмотреть. По благословению своих старцев поехал к ним туда. Вымерил весь фундамент. Сделал свой план и начал строить. У себя делал корпус, а там собор. В 1911 году в ноябре месяце я закончил свой корпус.
 |
Меня назначили в Одессу, на подворье за настоятеля. В 1911 году я приехал в Одессу, принял подворье и братию и всех поклонников. Начал управлять подворьем. И по доверенности управлять всем обительским капиталом и имуществом. В 1913 году уже начался мой крест, который я видел на Афоне, где меня распинали.
В январе месяце 1913 года на Афоне случилось разделение между братиями. Началось имябожничество на Кавказе. Некто иеромонах Иларион издал книгу. И в этой книге было написано:
— В имени Иисус заключается сам Бог.
Но это было неправильное выражение его. И об этой книге на Афоне монахи стали разделяться. Один за книгу, другой против. Книга эта была передана Константинопольскому патриарху. Патриарх разобрал и осудил её как ересь. Кто за неё, тот отлучается от Церкви. Так же передано в Российский синод. Синод тоже осудил эту книгу неправильной. На Афоне в нашем Андреевском скиту иеромонах Антоний Булатович был сторонник этой книжки.
Набрал себе сторонников монахов, особенно молодёжь. Избили игумена и старцев, выбросили из обители и заняли нашу обитель. А монахи дали мне телеграмму в Одессу, что Иероним игумен и все старцы наши удалены из обители. Вы теперь подчиняетесь нам. Выбрали игумена архимандрита Давида, а Иероним, выброшенный из обители (старый игумен) тоже дал телеграмму. И написал, что случилось, и просил, чтобы я не выполнял приказания Давида и его сторонников. Я взял обе телеграммы и послал к Архиепископу Димитрию Одесскому и Херсонскому, спросить его, как быть мне и как он благословит. Он меня благословил так: пока ни которого не исполнять приказания, а выжидать разбора дела. Я так и сделал. Но через две недели архиепископ Димитрий умер. Вместо него назначили архиепископом Сергия, который мне сказал:
— Как хочешь, — я не буду вмешиваться в это дело.
И мне пришлось брать всё это на себя. Когда я не стал выполнять приказания ни с той стороны, ни с другой, то они с Афона послали в Одессу в банк и почтами заявление, чтобы не было доверенности, чтобы я получал. В скором времени посылают оттуда, с Афона двух монахов со стороны Давида и Булатовича, чтобы на подворье меня удалить, а им занять. Они взяли оттуда деньги в процентных бумагах на 20 тысяч, чтобы отсюда посылать им провизию. Но у них в таможне эти деньги отобрали и сдали в казначейство и спрашивают меня:
Можно ли им эти деньги выдать или нет?
Я заявил, что до выяснения деньги им не выдавать, а с этими монахами как мне поступить? Сергий отказался. Тогда я дал телеграмму в Святейший Синод. Синод мне ответил:
— Возвратить этих монахов обратно на Афон, и деньги им выдать 20 тысяч.
Я их отправил на Афон, а деньги оставил в Одессе ввиду того, что из Константинополя могли уехать по железной дороге в Россию. А они по возвращении на Афон стали рассказывать, что надо усмириться и возвратить прежнего игумена. Тогда Булатович Антоний сам решил выехать в Россию. В 1913 году было 300-летие дома Романовых. Он набрал подписей от монахов насильно 330, что они его избирают представиться государю, чтобы государь утвердил управлять обителью архимандриту Давиду и Булатовичу и их сторонникам. И выехал на том же пароходе, на котором ехал Патриарх Антиохийский Григорий. Он так же ехал к 300-летию дому Романовых. Когда пароход пришёл в Одессу, то Патриарха встречала вся Одесская администрация. Для него был приготовлен поезд на вокзале, а Антоний Булатович приехал на подворье на извозчике. Я Булатовичу сделал обыск. Пригласил околоточных (милицию). Стали обыскивать, — все подписи к Государю были в портфеле. Он по столу ударил кулаком:
— Питирим, ты у меня сгниёшь в тюрьме!
Но я обыскал его, и пошли монахи его ещё обыскивать. Монах Порфирий к его номеру представил монаха Михаила, чтобы его не выпускал. Он у него выпросился в уборную. Он его пустил без шапки, а Антоний из уборной прямо на вокзал и как раз трогался поезд с патриархом Георгием. Мне сказали, что поезд как раз отходил, — его уже нельзя остановить. Я был в таком положении, — что делать? Сейчас же вечером я дал телеграмму в Петербург обер-прокурору Саблеру и вторую Архиепископу Антонию Волынскому, который был член Священного Синода. Они сейчас же дали распоряжение: как с поезда он будет сходить, то его задержать. Но Антоний Булатович в Злобне слез с этого поезда, сел на московский поезд и уехал в Москву к великой княгине Елизавете Фёдоровне. Там от неё взял письмо, чтобы ему было свободней попасть к Государю Николаю. Поезд с Патриархом Георгием пришёл в Петербург, а его не оказалось, т.е. Булатовича. Обер-прокурор Саблер на наше подворье в Петербурге настоятелю подворья иеромонаху Антонию приказал:
— Как только Булатович появится на подворье, сообщите немедленно мне.
Антоний после этого появился спустя двое суток. Настоятель Антоний сообщил ему, что его ищут арестовать. Он сейчас же скрылся. Прошло 6 месяцев. Он скрывался в Петербурге. В Одессе. В Одессе у нас остановились, а на Афоне в обители всё занимали эти сторонники Булатовича. А в мае месяце по просьбе Булатовича, сделанную через великую княгиню Ольгу Александровну, Государь Николай Александрович предписал Синоду, чтобы Антония не преследовать, обитель (Андреевский русский скит) оставить за имябожниками, а выгнанных, избитых монахов из русского Андреевского скита переместить в Ильинский скит и Пантелеимоновский монастырь. Греки на Афоне и Константинопольский патриарх постановили, — всех имябожников выслать в Россию. Тогда я решил ехать лично в Петербург и хлопотать за русский Андреевский скит. 14 мая 1913 года я приехал в Петербург хлопотать за свою обитель. Явился в Синод. А в Синоде 20 мая уже последняя сессия заседаний. Члены Синода были: Митрополит Владимир Петербургский и Митрополит Макарий Московский, Архиепископ Никон Вологодский, Архиепископ Антоний Волынский и другие. Я им объяснил всё подробно. Просил послать на Афон комиссию. Я должен был рассказать и объяснить всем членам по отдельности, и я ходил к каждому на квартиру. 20 мая заседание Синода постановило послать комиссию на Афон. В комиссию назначили Никона Вологодского и профессора Петербургской академии Троицкого Виктора Васильевича, — я поехал к ним. Они сказали, что через 4 дня соберёмся. Чтобы у тебя было выхлопотано разрешение, дать комиссии выехать на Афон, за границу и там, чтобы греческая власть дала содействие. Это нужно хлопотать у Министра иностранных дел. Тогда был министр Сазонов. Он был в Москве, когда короновался Государь Николай II. Его первый заместитель Ниератов, второй помощник князь Трубецкой. К Ниератову я не могу попасть. Все иностранные послы меня назначают к Трубецкому, а я не соглашаюсь, потому что он Булатовичу друг. Тогда я решил обратиться к княгине Черкасской Клеопатре Петровне, — она раньше была мне знакома. А у княгини Черкасской её племянница за министром Сазоновым. Она сейчас же дала свою визитную карточку, чтобы я обратился к иерею Петровскому, который был духовником у министра Сазонова и у княгини Черкасовой, чтобы он попросил от себя первого заместителя Ниератова. Протоиерей Петровский дал свою визитную карточку и написал, чтобы он принял меня вне очереди. Я пришёл с этой карточкой в Министерство иностранных дел. Передал карточку, и он мне назначил в восемь часов вечера вне очереди. Я дождался 8 часов вечера и никуда не ходил, а ходил по бульвару. Ниератов меня принял очень ласково. Принял моё заявление и сейчас же сделал на заявлении резолюцию, чтобы Константинопольское посольство приняли самые энергичные меры для комиссии, чтобы было предоставлено всё, что для неё потребуется.
Я поблагодарил Ниератова. У меня ещё осталось дело к начальнику почты и телеграфа всей России Севастьянову, прихожу к нему, подаю заявление в Министерство почты и телеграфа. Подал я заявление, чтобы разрешили мне получить почту, деньги и посылки, и переводы. Он на меня раскричался:
— Что вы такие-сякие монахи там устроили бунт на Афоне.
Кричал, кричал на меня. Я стою и слушаю. Когда он закончил кричать, я ему стал говорить:
— Вот, — я говорю ему, — вы министр и начальник почты всей России и вы занимаете этот пост законно. Но вот пришли бы ваши младшие чиновники, избили бы вас и вывели из помещения. Стали бы вы хлопотать или нет?
— Конечно, стал бы.
— Вот так и я, хотя я там и не был и никто не был, но я в Одессе с 11 года доверенное лицо над капиталом и имуществом. Я в Одессе издаю журнал под заглавием «Веры утверждение».
Подаю ему журнал.
«Подписчиков у нас 17 тысяч. Я печатаю журнал. Мне нужны деньги на бумагу, на материал, на печать. Они присылают деньги по почте на моё имя, кроме того, корреспонденция идёт на братию и поклонников. Всё это лежит в Одессе на почте. А лежать оно может только 3 месяца, а потом возвращается назад. Вы знаете закон, и посему прошу вас разрешить выдать всю корреспонденцию, которая оставлена. Вы можете только разрешить на имя игумена Иеронима и Давида, которые подали вам заявление, и то прошу до выяснения дела, эту корреспонденцию им не возвращать, — вот едет на Афон комиссия, — показываю ему разрешение от министра иностранных дел.
Тогда он звонит, является чиновник:
— Что прикажете?
Он сказал:
— Принеси Афонское дело.
Чиновник сейчас же повернулся, через несколько минут несёт папку, подал ему. Он раскрыл папку и говорит мне:
— Вот смотри, заявление игумена Иеронима и архимандрита Давида и Булатовича.
Я ему говорю:
— Пусть ихние заявления будут тут храниться у вас до разбора дела. На их имена, я вам говорю, можете не выдавать, а остальную корреспонденцию прошу выдать. Вот вчерашний день закончился трёхмесячный срок. Одесский почтамт обязан направить все переводы обратно.
Тогда он говорит мне:
— У тебя есть, кто у вас получает перевод денег?
— Есть. По моей доверенности получает иеродиакон Дорофей. Дружинин.
Он говорит чиновнику:
— Сейчас же дайте телеграмму в Одессу начальнику почты, чтобы выдали все переводы, кроме тех, которые на Иеронима, Давида и Булатовича, чтобы их задержали до выяснения дела.
За всё это я поблагодарил его и попросил извинения, и он мне тоже извинился. Распростились, и я пошёл. На другой день выехал из Петербурга в Одессу. Приехал в Одессу, — корреспонденция выдана за все три месяца. Я тут же стал приготовлять для комиссии, которая приедет в Одессу для исследования Константинополя и Афона. Через два дня комиссия приехала: архиепископ Никон, член святейшего Синода и Троицкий Виктор, профессор Петербургской духовной Академии. 28 мая 1913 года комиссия выехала из Одессы в Константинополь. С комиссией я послал своего монаха Виссариона, чтобы он там с ними всегда был и указывал, где, куда нужно обратиться. Комиссия 30 мая приехала в Константинополь. Остановившись на Андреевском подворье, первым долгом они пошли к Вселенскому Константинопольскому патриарху — взять благословение и разобрать случившееся разделение монахов-имябожников по брошюре изданной (На горах Кавказа), которая осуждена Вселенским патриархом, как ересь. От патриарха они обратились к послу Тирсу, чтобы он сопроводил комиссию на Афон, и дал комиссии помощь. Тирс, согласно приказания министра иностранных дел, сейчас же назначил канонерскую лодку на 200 человек солдат и чиновника от посольства Щербина. 2 июня комиссия из Константинополя выехала на Афон. 3 июня приехала на Афон. Нужно б было остановиться на пристани Дафни, где пристают все пароходы, и заявить греческой власти. Но архимандрит Пантелеимоновского монастыря Кирик перебил, — поехали прямо в Пантелеимоновский монастырь, не заявляясь греческой власти. Приплыли. Вылезли на берег и пошли в Пантелеимоновский монастырь — по обычаю прямо в собор. Отслужили обыкновенную литию, маленькую ектенью. После этого архиепископ Никон начал говорить проповедь. Монахи стали свистать, кричать. Тогда архиепископ Никон прекратил проповедь, и вышел из собора в столовую (трапезная). Там стал говорить им. Начал с одним говорить, и его обступают 10-15 человек. Кричат, не дают слова выговорить. Тогда, видя это безобразие, чиновник Щербин сейчас же взяли Никона и Троицкого обратно на канонерскую лодку. Когда они стали отъезжать от берега, то Пантелеимоновские монахи-имябожники бросали в них камнями. Тогда на другой день 4 июня комиссия обратилась к греческой власти. Греческая местная Афонская власть взяла на себя обязанность, стали переписывать и допрашивать каждого монаха: признаёт ли он вселенского патриарха и российский Синод или эту брошюру «На горах Кавказа». И каждый должен расписаться, что он признаёт, — синод или брошюру. Перепись продолжалась две недели. В Пантелеимоновском монастыре оказалось на стороне имябожников 487 человек. Когда выяснили, то греки постановили удалить их с Афона, и от России был потребован пароход, чтобы забрать их в Россию. Россия послала пароход под названием «Херсон». Этот пароход пришёл на Афон 17 июня. Пристал к Пантелеимоновскому монастырю. Тех монахов, которых назначили вывезти, собрались в один корпус, заперлись и не хотели выходить на пароход. Тогда военная власть, русские матросы и греческие солдаты распорядились, разобрать немного крышу корпуса и направить туда шланги. Пустили воду с потолка. Вода холодная стала литься на монахов. Тогда они не выдержали и открыли дверь. Их стали брать под конвоем и прямо на пароход. Посадили всех Пантелеимоновских монахов. Теперь остался русский Андреевский скит, где монахи сидят 6 месяцев, запершись. Главарь, помощник Булатовича иеродиакон Фаддей, который руководил в Андреевском скиту, вышел на Карею узнать, что делалось в Пантелеимоновском монастыре. Его задержали греческая власть совместно с чиновником Щербиным из русского посольства. Стали ему говорить, чтобы отперли Андреевский скит. Он сказал:
— Если вы меня не возьмёте, оставите, то я сделаю всё.
Ему дали обещание, что его не возьмут. Он сейчас же пошёл в скит и объявил монахам, что пароход прислал Государь по просьбе Булатовича. И Государь им отдает Киево-Печерскую лавру или Новый Афон, который они захотят взять. Монахи обрадовались, что Булатович для них выхлопотал, — такие богатые обители отдают им. Он им показал телеграмму, как будто от Государя и от Булатовича, чтобы они свободно садились на пароход. Тогда иеродиакон Фаддей предупредил монахов, что завтра приедет к ним комиссия и мы их должны встретить с колокольным звоном и открыть ворота. Нам разрешают взять, что нам нужно с собой, и каждому монаху выдадут из Андреевского скита деньги, кто сколько прожил на Афоне. За каждый год 1000 рублей. Все монахи согласились с радостью. Сторонники Булатовича уговорились на другой день встречать комиссию. Фаддей опять пошёл на Карею. Уговорились, что в 10 часов комиссия должна быть у Андреевского скита. На другой день в 10 часов комиссия явилась. Монахи открыли ворота Андреевского скита. Звонят. Комиссия входит торжественно в обитель и прямо в собор. И все монахи взошли в собор и стали служить встречную ектенью с многолетием Государю и Булатовичу. Пока продолжалось моление, в это время ввели в обитель сто человек матросов, и сейчас же везде расставили посты, чтобы никто не смел никуда разбегаться, и тут же начали каждого монаха, как и в Пантелеимоновском монастыре, стали переписывать, — кого он признает: Вселенского Патриарха, Синод или книжечку «На горах Кавказа». Всех переписали, оказалось 183 человека сторонников книги, а признающих Синод 345 человек. По окончании переписи, приказали сторонникам Булатовича собираться на пароход, и они спокойно, торжественно выезжали из скита, что де им Государь даёт Киево-Печерскую лавру или Новый Афон. Когда посадили на пароход Андреевских монахов, тогда комиссия ввела в обитель выгнанных игумена Иеронима и с ним старцев. Пароход «Херсон» тронулся с монахами — 736 человек и привёз их в Одессу. В Одессе на берег их не выпустили. Пароход стал на якорь. По списку их стали проверять и допрашивать каждого, — где его родина. Для этого приехал из Петербурга генерал Игневич. По его распоряжению Одесская администрация делала то, что он укажет каждому монаху. Давали на родину телеграмму, — верно ли он говорит. Когда получали с родины ответ, тогда выводили на берег в город Одессу. В помещении во дворе снимали с монахов монашескую одежду, а им давали взамен пальто, пиджак, — кто, что хочет. Ихнюю монашескую одежду переписывали подробно всё. На руки давали один экземпляр, а другой — переписывали, что кому принадлежит, и к ней прикладывали этот список. Делалось в присутствии Пантелеимоновских и Андреевских монахов. Им сдавали эту одежду. Монахам было объявлено, если вы признаете Святейший Синод и Патриарха, то вас примут в российские монастыри, где вы пожелаете. Когда поступите в монастырь, то одежда будет выслана туда, где вы поступите. Каждому монаху выдавался билет до родины, кому куда и давались деньги на расход кому 100, 50, 20 руб. на пропитание по расстоянию. Так все были провожены каждый на свою родину, а из них 26 человек главарей оставили в Одессе на Андреевском подворье до суда. Суд им был назначен в Москве. Меня вызывали в Москву для ознакомления всего этого подробного дела. Мною были даны точные сведения и данные, как всё это происходило. Суд монахам дал определённое место, чтобы они по России не расходились. Булатовича не судили, так как его крёстный Васильчиков у государя был самым близким правителем двора и генерал воинов. Это самый близкий друг и товарищ Булатовича. Булатович — сын богатого помещика Харьковской губернии. Был он один сын, воспитывался в роскоши. Образование: окончил лицей и сразу был назначен в кавалерийский эскадрон. В 1905 году во время японской войны он командовал эскадроном и скомандовал своему эскадрону на наши два батальона солдат (2000), побил и поранил. За это его лишили офицерского звания. По закону его должны расстрелять. Но его близкие у власти сочли, что, якобы, помешался умом. Не осудили, а послали его к отцу Иоанну Кронштадтскому, чтобы он помолился за него и наставил на покаяние. Отец Иоанн благословил его в монахи и велел оплакивать свои грехи. Он постригся на Никифоровом подворье в Петербурге. Постригли сразу в мантию, в 1906 году, а на подворье был он до 1910 года. В 1910 году приехал на Афон, поступил в наш монастырь — Андреевский скит. Отец Иоанн благословил ему, чтобы он каялся и приобщался каждую неделю, а у нас на Афоне не позволяют монахам приобщаться каждую неделю, а через 2 недели, а рясофорным через месяц. Он стал требовать, чтобы его приобщали каждый день, тогда его сделали иеромонахом, и чтобы он служил и приобщался каждый день. Игумен настоял, чтобы его сделали иеромонахом. В 1911 году его посвятили в сан иеромонаха. Как только посвятили в сан иеромонаха, то он сейчас же поехал в Абиссинию к королю, там у него было знакомство. Взял с собой двух монахов с Афона. Приехали туда, и он вздумал там открывать монастырь. Потребовал с Афона 50 монахов в Абиссинию, чтобы там устроить монастырь. Из монашествующих Афона никто не пожелал ехать, и те, которые 2 монаха были с ним, тоже возвратились обратно на Афон. Он остался один и пробыл там год. В 1912 году возвратился на Афон и стал руководителем брошюры изданной «На горах Кавказа». Набрал себе партию молодых послушников и учинил бунт. Избил игумена, и старцев выкинули. Заняли Андреевский скит. Когда удалили их с Афона и Государю Николаю II были наговорены разные нелепости, Государь и Государыня Александра верили ему и сожалели об этих вывезенных монахах, и писалось во всех газетах, чтобы дело разобрать в Государственной Думе. Чтобы Государя убедить, я в 1913 году 30 января был назначен на аудиенцию объяснить Государю всю эту неправду. И 30 января я был принят Государём в Царском Селе. Государь принял меня, всё выслушал и назначил меня на завтрак, чтобы я объяснил и Государыне во время завтрака. Я объяснил Государю и Государыне и на завтраке присутствовали 4 княжны и наследник. Мной всё было объяснено. Поблагодарив, Государь остался доволен. Булатович после этого хлопотал, чтобы это дело разбирали в Государственной Думе. Он был эсер левый, и левые взялись. Хотели поставить разбирать дело в Государственной Думе, обвинить архиепископа Никона и Троицкого и всю комиссию, которая была на Афоне. Когда в Думе было постановлено дело, то правые и центр не знали, что там делается. Тогда меня позвали опять в Петербург в Государственную Думу. Я дал им точные сведения, тогда правые стали настаивать, чтобы оставили это дело у них. Материал был даден точный, тогда левые это дело сняли с повестки дня. Это дело с Булатовичем закончилось.
В 1914 году началась война с Германией и нас с Афоном разделили. Афон остался в Греции, — а мы в России. Все сообщения с Россией были прекращены по случаю войны. В Одессе я первый открыл лазарет для раненых на 25 коек за наш счёт. За это я был представлен к значку «Красный крест». В 1915 году я был награждён наперстным крестом Святейшего Синода, а в 1916 г. в мае — награждён от Синода орденом «Св.Анны» третьей степени. В ноябре 1916 г. — орденом «Св.Анны» 2-й степени от военного ведомства.
В декабре 1916 года мне было предписано Св.Синодом принять Киприанский Болгарский монастырь и Кондоровский скит, в котором были болгары Заографского монастыря. В 1917 году я был вызван в Петербург в феврале по делу этого монастыря и скита.
23 февраля в Государственной Думе было заседание, и меня пригласили в члены Думы. — «Будет серьёзное дело насчёт Государя и министров». В 10 часов утра 23 февраля собрались в Думе все члены и министры на своих местах, а слушатели на хорах. Председатель Думы Родзянко объявил Думу открытой, потребовал от Министра путей сообщения объяснения: — «Почему опаздывают его поезда?» — Министр объяснил, что по случаю сильных морозов. Тогда потребовали объяснения от Министра внутренних дел: — «Почему у Вас очереди за хлебом?» — Министр объяснил, что есть какое-то злоупотребление, а именно: «Мы отпускаем муку на 50% больше против нормы, чтобы не было очередей. Мною были приняты меры и выяснилось: мальчики и девочки — подростки, кем-то нанимаемые (им платят по 3 рубля за каждую очередь) получали хлеб и сдавали извозчикам для кормления лошадей. Извозчикам было выгодно, они печёный хлеб брали по 46 копеек за пуд, а сена пуд стоило 80 копеек, овёс — 120 копеек. Притом подростки становились по 10-15 раз в день, и получали по 45 рублей каждый». Только Министр внутренних дел окончил, как Керенский самолично вскочил на трибуну и начал кричать: «Долой Государя и Министров, довольно мучить людей, рабочие голодают, а они не могут дать им хлеба. Мы, рабочие, всё сделаем: возьмём хлеб у крестьян-хлеборобов, поставим им твёрдую цену по 1 рублю за пуд и заставим их перевезти на станции железных дорог. А если они не повезут, то мы пойдём с оружием. Рабочие всё сделают». Только Керенский сошёл с трибуны, вскакивает Скобелев. Он начинает всячески поносить Государя, Государыню неприличными словами. Тогда председатель Родзянко стащил его за руку с трибуны. Только Скобелева стащил, вскакивает Щегаль и начал громить всё: «Государь и министры такие сякие», и заявил, что «мы даём срок до завтрашнего дня, чтобы не было очередей за хлебом, а если этого сделать не можете, то уходите к... (бесу)». Родзянко встаёт с места и закрывает заседание. По закрытию объявил, что мы сюда собрались не для ссоры и ругани, а разбирать и обсуждать дела и объявил: «Очередное заседание будет 28 февраля, а поскольку сегодня ничего не сделали, то завтра, 24 февраля, объявляю внеочередное заседание. Кто согласен, прошу поднять руки». Подняли все. Воздержались 18 человек.
24 февраля мне дали опять билет и я отправился в Думу смотреть, что будет дальше. В 10 часов Некрасов, помощник Родзянко, открыл заседание, так как Родзянко и министры все ушли в совещательную комнату. На трибуну вышел мужичок, член Государственной Думы Вятской губернии, хлебороб, и заявил Керенскому: «Вы вчера заявили, что придёте с рабочими и заберёте у нас хлеб по твёрдой цене, то я прошу поставить на всё твёрдые цены, и тогда мы без оружия привезём хлеб, которого у нас излишки. У меня семья восемь человек, три сына на войне, и у меня излишки при хорошем урожае 150 пудов, которые я могу сдать и получить за них 150 рублей. На эти деньги я должен существовать целый год. Вот мне нужно самому купить сапоги. За сапоги должен уплатить 50 рублей, а раньше они стоили только 3 рубля. Мне нужен пиджак, который стоит 80 рублей, а раньше он стоил 5 рублей. За сапоги и пиджак я должен уплатить 130 рублей и у меня останется 20 рублей на все расходы. На них я должен одеть 5 человек семьи. Так я прошу Вас, Александр Фёдорович Керенский, взять свои слова обратно. Вы говорите — рабочие всё сделают, — этого не может быть. Нас хлеборобов — 100 миллионов, а рабочих — 20 миллионов. Вы говорите — забастуют они, станут фабрики. Пугать нас не надо. Пусть рабочие бастуют, — послать их в окопы, а наших сыновей поставить на заводы. Они будут работать за то жалование, которое получают в окопах».
Затем вышел второй мужичок Ярославской губернии и заявил Керенскому: «Хотите взять у нас хлеб с оружием в руках? У меня пять сынов на войне, у них жёны и дети. Было две пары лошадей, и их взяли со всем — с повозками и сбруей на войну. Я с малышами и женщинами обучили коров и два вола и на них работаем. У нас излишки хлеба 100 пудов. По вашему, я должен привезти хлеб на станцию за 150 верст, и дадите мне 100 рублей. Что я на них должен делать?» Потом вышел на трибуну профессор Постников и стал говорить, что не время теперь это делать, нужно сначала окончить войну с внешним врагом, а потом уже разбираться во внутренних делах России. «Это дело веское и серьёзное. Вы думаете, что всё сделаете хорошо. Вам кажется, что стоит только убрать Государя и Министров, и будете править сами просто и хорошо. Но Вы только можете всё разрушить, это всё восстанавливалось годами и веками. Вот я вам скажу, как воз везётся. На повозке колёса старые и скрипят, но всё же воз везёт, хотя и спицы какие-нибудь поломаются. А вы хотите старое разрушить, а новое, как сделаете? Весь народ будет порабощён и голодный и холодный. Будут за кусок хлеба работать и никто не посмеет слова сказать против крестьянской власти». Затем вышел на трибуну Керенский и заявил, что в Москве уже все фабрики забастовали и здесь Дума вся атакована рабочими. «Мы должны сейчас арестовать Министров, а если мы их не арестуем, то рабочие нас разорвут на куски». И тут же себя и других назначает Министрами. Правые протестуют, что он не должен назначать себя. Он ответил, что Россия гибнет и мы должны её спасти. «Мы берёмся временно, а потом будем выбирать». Когда он закончил, Родзянко выходит и закрывает Думу до особых распоряжений Государя.
После закрытия, член Думы Новиков с правой стороны попросил разрешения у Родзянко выступить на 20 минут. Начал говорить так: «Члены Думы и слушатели, прошу вашего внимания выслушать мои краткие слова. Вот в эти два дня в Думе совершаются великие события — захватывают власть самочинно, сами себя назначают Министрами. Они разорят всю нашу Православную Россию. Нас всех убьют и будут говорить, что на это были согласны члены Думы. Но я заявляю от всех правых центра, что мы не согласны убрать Государя и Министров и не будем отвечать перед всем русским народом и Богом. Ещё повторяю, кто останется жив, то заявите всему русскому народу, что мы не участники этого злого дела. Это люди, которые берут на себя разорить и уничтожить Святую Православную Веру и поработить весь русский народ. Это те английские лорды, которые подкатывают бомбы под нашу Святую Русь». Он закончил, и в Думе начался шум, крик. Я вышел. Кругом Думы никого не было.
Вечером по всему Петербургу начали останавливать трамваи: по два подростка вскакивали к вагоновожатому и требовали от него ключ. Кто не отдавал, то на рельсы кидали кусок железа, и вагон останавливался — соскакивал с рельс. Публика выходила из вагона. По всему Петербургу остановились вагоны до утра. Утром 25 февраля вагоны стали собираться у депо, но пассажиров никто уже не брал. С 8-ми часов утра эти подростки стали останавливать извозчиков, пассажиров просят сойти, а извозчиков просят сесть на пассажирское место, ехать домой и никого не брать. Кто не соглашался — у того отбирали номер и лошадь. К 12-ти часам дня не было ни одного извозчика, ни трамвая. А с 12-ти часов дня собралась группа студентов-евреев — от Николаевского вокзала пошли по Невскому с красными флагами, с песнями и криком «Долой Государя! Да здравствует рабоче-крестьянская власть!» Дошли до Зимнего дворца, там собралась масса народу и выступали ораторы, но никто их не трогал — ни полиция, ни солдаты.
26 февраля по всем улицам и в разных местах ходили с флагами и песнями и кричали: «Долой Государя, да здравствует рабоче-крестьянская власть!» В 2 часа дня толпа шла по Невскому. На углу Садовой улицы было главное помещение полиции, и стали кидать лёд в окна. Тогда была выведена полурота солдат, и требовали разойтись. Они не расходились. Тогда был сделан залп и ранено около 20 человек. Но толпа всё продолжала идти к Зимнему дворцу. После этого стали разоружать офицеров, которые приехали с фронта, и снимать с них шашку и револьвер. К вечеру все учреждения были заняты керенскою властью без всякого сопротивления.
27 февраля я из Петербурга выехал в Одессу. Ночью на 29 февраля Государя из Ставки потребовали в Петербург. До Петербурга две станции не довезли, явились к Государю в вагон и потребовали от Государя отречения от управления. Он отрёкся с тем, что управление передаёт брату своему Михаилу. Тут же Государь был арестован и привезен к своей семье. И держали его в Петрограде до мая месяца, а в мае привезли его в Сибирь в Иркутск. Михаил — брат — не согласился принять управление, и власть осталась во главе с Керенским.
В Одессу я возвратился 2 марта. Вся Одесса была в флагах. Новое правительство во главе с Керенским называлось Временным. Синод, то есть церковное управление и все святители собрались и обсудили, чтобы церковь была отделена от государства, а Сергий Финляндский пошёл к Керенскому, и открыл новый Синод. Назначили прокурором Лукьянова. Сергий взял разрешение собрать собор и выбрать Патриарха.
В сентябре 1917 года был собран в Москве Собор. На Собор были выбраны члены со всей России, от каждой епархии протоиереи, епископы, архимандриты, игумены. Собор продолжался до 25 октября. А 26 октября начался бой в Москве. Большевики стали забирать Москву, а Временное правительство Керенского защищалось. Бой был 9 суток, и большевики взяли Москву 4 ноября. Собор в это время избрал 8 человек кандидатов на Патриарха. Первым кандидатом был назначен Сергий. Началась баллотировка: за Сергия было 52 человека, за Арсения, епископа Новгородского — 372 человека, за Антония, епископа Волынского — 363 человека, за Тихона, архиепископа Московского — 358 человек, а за остальных 4-х — меньше 10-ти.
Тогда Собором решено было оставить 3-х кандидатов. На них решили положить жребий, кого Господь укажет. 5 ноября 1917 года в храме Христа Спасителя была назначена торжественная служба. Служили три митрополита — Владимир, Питирим и Платон и 70 архиепископов и епископов. Перед Литургией жребии были открыты, написаны и свёрнуты и положены в серебряный ящик, и заперты замком и положена была печать, и на столике были положены перед Чудотворной иконой Божией Матери Владимирской. Во время Литургии был назначен иеромонах Алексий, живший в Зосимовской пустыни, который читал акафист Божией Матери. Когда закончилась Литургия, тогда митр.Владимир вышел из алтаря на амвон, сделал три поклона Божией Матери, взял ящик и перед всем народом перевернул три раза, чтобы смешались жребии, и отдал этот ящик иеромонаху Алексею. Алексей взял, тряс этот ящик всяко. Потом секретарь Собора сорвал печать и снял замок и открыл ящик и передал митр.Владимиру. Тогда иеромонах Алексей сделал три поклона Божией Матери и Спасителю и сказал перед всем народом: «Господи, Ты благослови того, кто достоин». И, перекрестившись, взял из ящика один жребий и передал его митр.Владимиру. Он снял кольцо с жребия, развернул — написано «Тихон». Протодиакон возгласил: «Аксиос» (Достойный). И весь народ пропел три раза «Аксиос». Тогда Алексей вынул второй жребий из ящика и передал Владимиру. Он снял кольцо, развернул — написано «Арсений» и третий жребий — «Антоний». По окончании этого, митрополиты Владимир, Питирим и Платон пошли на кафедру, а все епископы и архиепископы вышли на средину храма, и начался торжественный молебен с многолетием новоизбранному Патриарху Тихону. Этим торжество закончилось.
21 ноября, на Введение во храм Пресвятой Богородицы, новоизбранного Тихона ставили в Патриархи. Происходило это в Кремле. В 7 часов утра членов Собора пропускали в Кремль только по пропускам. Входили сначала в мирроварницу 12-ти Апостолов. Тихон был подведен к иконе Спасителя и Божией Матери приложиться. Подводили митрополиты Питирим и Платон, а митр.Владимир стоял в мирроварнице. Когда подвели Тихона к митр.Владимиру, Тихон сделал три поклона земных митрополиту, митрополит благословил его, и все запели: «Благословен еси, Христе Боже наш...» И с этим пением начали выходить все из мирроварницы с зажжёнными свечами. Сначала выходили младшие, а потом старшие вели Тихона. Пошли в храм Успенской Божией Матери, стали служить входную, вышли на средину храма на кафедру и стали облачать Тихона, одевая облачение всех прежних Патриархов по одной вещи каждого Патриарха. Когда закончили облачение, началась Литургия, во время которой ставили Тихона в Патриархи. В алтаре храма на горном месте было поставлено Патриаршее сидение, вроде кресла с короной. Поставление происходило так: митр.Владимир вывел Тихона на амвон перед царскими вратами и оградил Тихона крестным знамением три раза и увёл к престолу. Тихон поклонился и приложился ко Евангелию, антиминосу и Престолу. Владимир повёл его к горному месту к седалищу и ввёл его на три ступеньки и посадил в седалище со словами: «Аксиос!» (три раза) и тут же надел на него Патриархальный клобук (сверху крест, по бокам херувимы). Кончилось поставление Патриарха Тихона.
После Литургии по заамвонной молитве митр.Владимир вручил Тихону патриарший жезл, и Патриарх Тихон начал говорить речь к народу со словами: «Я не достоин этого великого сана, но повинуюсь воле Божией. Если меня благословил Господь Бог и Матерь Божия, то я постараюсь привести к Господу Богу всю пасомую мною Святую Апостольскую Церковь и не убоюсь никаких страданий, буду защищать чистоту Святой Апостольской Церкви в нашей православной России...» Кончил он проповедь. А проповедь была резкая. И ему было назначено, чтобы он объехал Кремль и благословил народ. Но власть уже не разрешила, и увезли его в Сергиевскую Лавру на подворье (монастырь).
30 ноября на св.ап.Андрея Первозванного ставили в митрополиты кандидатов, избранных Собором. Помощником Патриарху первый кандидат был архиепископ Агафангел Ярославский, второй — архиеп.Кирилл Казанский, третий — Антоний Волынский. На ап.Андрея — Агафангела и Кирилла ставили митрополитами. Вечером 30 ноября я поехал к Патриарху Тихону преподнести икону ап.Андрея и поздравить его с принятием великого сана, чтобы св.ап.Андрей помог ему нести это великое и тяжёлое послушание. Меня Патриарх принял очень ласково, любезно, принял икону и поблагодарить велел обитель. Во время беседы приехали новопоставленные митрополиты Агафангел и Кирилл, и здесь я познакомился с ними, и с этого дня я всегда имел с ними переписку.
В конце декабря из Москвы вызвали в Ленинград, в Синод, чтобы я принял в своё управление в Бессарабии Киприановский монастырь и Кондратский скит. Эти обители принадлежали Болгарскому Зографскому монастырю на Афоне. Болгарские монахи с Афона, управляющие этими обителями, были по случаю войны удалены в Рязанскую губернию. Остались местные бессарабские монахи и молдаване, которых я должен принять на свою ответственность и управлять. Управлял я ими до того, как Бессарабию заняли румыны.
Патриарха Тихона поставили в ноябре 1917 года. И было послано в Константинополь Вселенскому Патриарху, чтобы он прислал грамоту Патриарху Тихону. Грамоты с ноября до июня 1918 года не было от Константинопольского Патриарха. Тогда меня Патриарх Тихон из Одессы вызвал в Москву. Когда приехал, он мне говорит: «Вот на тебя выпал жребий и ты должен за святое послушание поехать в Константинополь и привезти мне грамоту Вселенского Патриарха». Я сказал: «Благословите, хотя трудно и с пропуском по случаю войны с Турцией. Я за ваши святые молитвы от послушания не отказываюсь». Мне написали бумагу от Патриарха Тихона Константинопольскому Патриарху, где было сказано, что прошло восемь месяцев и нет ответа, и мы решили послать к вам лично иеромонаха Питирима, благословите и выдайте ему грамоту на руки, которую он вручит нам.
Получил я пакет, запечатанный для Вселенского Патриарха, взял благословение от Патриарха Тихона и 20 июня отправился на Брянский вокзал уезжать из Москвы в Одессу. Но, увы, без пропуска от Ленина выехать из Москвы нельзя было. Это мне сказал начальник Брянского вокзала. Поверил я ему, иду к Кремлю, пришёл к Спасским воротам. У ворот стоит часовой-латыш. Я этого не знал, в Кремль часовой меня не пустил, нет пропуска. Спрашиваю: «Где же его взять?» Он говорит: «Где остановился, там пропишись, и дадут пропуск». Я сейчас же пошёл в Тверской участок и там встречаю одного знакомого, который спрашивает меня: «Как ты попал сюда и зачем?» Я говорю, что мне нужен пропуск к Ленину в Кремль. Он захохотал и говорит: «Ты с ума сошёл, разве тебя допустят до Ленина?» Я ему говорю: «Дайте мне пропуск, а пропустят или нет, это дело не ваше». Они дали мне пропуск, и я отправился к Кремлю. Прихожу к этому же часовому. Он посмотрел мой пропуск и говорит: «Я здесь пропускаю только начальников с орденами, а ты иди к Боровицким воротам». Прихожу туда, ворота и калитка закрыты, позвонил, открыли калитку, вышел и спрашивает меня: «Что нужно?» Я говорю: «Мне нужно к Ленину». Он спрашивает: «Зачем?» Я ему показал заявление, что мне нужно в Одессу, взял он у меня пропуск и заявление и пошёл внутрь. Через несколько времени он вернулся и пропустил меня в Кремль, провели в помещение к Ленину. Он находился в корпусе между Михаила Федоровича дворцом и Николаевским. Приняли мои бумаги и через несколько минут выносят обратно и говорят: «Сегодня вас Ленин не примет, приходите завтра к 10 часам к помещению, где помещался Калинин». А я говорю: «Завтра меня не пропустят, и я прошу Вас, отметьте на обратной стороне пропуска». Он сделал подпись и приложил штамп и вывел меня из Кремля.
21 июня я отправляюсь к зданию прежде бывшего Российского общества. К нему, не доходя третьей улицы, уже никого не пропускают. Я показал пропуск. Меня пропустили. У парадного стоит латыш, который позвонил и вышел офицер, которому я подал пропуск, заявление и паспорт. Он посмотрел и говорит: «А ты не струсишь?», и поговорив с часовым по-латышски, сказал мне: «Вот пойдёте со двора по чёрному ходу. Он вас приведёт». Я поблагодарил и дал офицеру 100 рублей и часовому 25 рублей. Часовой провёл меня к чёрному ходу, там другой стоит часовой. Они поговорили между собой. Я и этому дал 25 рублей. Он мне рассказал, как войти наверх, снять там верхнюю рясу и шляпу и повесить на вешалку. «И на верху в первой комнате сидят три женщины, одна с седоватыми волосами, к ней подойдите и подайте бумаги. Вам там покажут куда идти». Вошёл. Подал документы. Она заставила другую записать мою фамилию и имя. Заставили меня расписаться в книге. Вышла из-за стола старшая и стала меня обыскивать: в карманах, в голенищах, руками провела по спине и сказала: «Идите прямо, там три комнаты и около двери сидит человек, похожий на Ленина». Я подошёл. Подал бумаги. Он посмотрел. Тут меня обступили человек пять и прошло несколько минут. Тогда он вынимает свой стул и ставит под стол и открывает дверь ключом и пропускает дальше.
Я зашёл в комнату — сидит один Ленин за письменным столом. На столе у него масса бумаг. Он сидел пил чай. Я подошёл к нему и первые его слова: «Чем я могу Вам услужить?» Я ему стал говорить, что приехал из Одессы за больными, но из Москвы оказывается выезда нет. Он мне предложил садиться на стул, но я сразу не сел. Он повторил. Я сел. Тогда он спрашивает: «Давно ли Вы из Одессы?» Я сказал: «5 дней». — А как у Вас на Украине? Народ доволен? — Говорю: «Нет, не доволен». — А как урожай на Украине? — Говорю: «Средний». — Как движение по железной дороге? — Говорю: «Нормальное». — Кто управляет движением всей Украины, как работают фабрики? — Говорю: «Нормально и везде присутствуют несколько человек немцев». Тогда он сделал на моем паспорте кавычку синим карандашом и сказал: «Выйдите, и во второй комнате налево сидит машинистка. Подайте документы». Когда я подошёл к машинистке, она сказала, что я должен на Красный Крест 12 рублей. Уплатил. Дали мне квитанцию. Пришёл к машинистке. Пропуск был уже готов.
Я вышел наружу и помолился на храм Христа Спасителя. Сел на трамвай — поехал на Брянский вокзал. Подал начальнику пропуск. Он был удивлён и сказал мне: «Завтра к трём часам приезжай, и привози больных, и уплати за купе на 8 человек». А у меня пять человек. Я уплатил и мне выдали билеты для проезда. С вокзала иду домой и говорю: «Собираемся, завтра едем». Никто мне не верит. Я показал билеты. — Удивились. Я позвонил архиепископу Одесскому, который находился в Москве после Собора и никак не мог выехать. Сообщил ему, что завтра еду, что нужно — пишите и присылайте до двух часов, а с двух я уже уеду. Он мне не верит. Я по телефону сказал, что был у Ленина и он разрешил. Архиепископ написал письмо и передал 26 июня.
Мы прибыли на вокзал к трём часам. Моего больного пропустили прежде посадки на перрон, и мы с больными сели раньше в вагон. В 5 часов выехали из Москвы до станции Зёрново. Потом до хутора Михайловского 18 километров шли пешком. Здесь делали обыск на границе. В хуторе Михайловском сели на украинский поезд и через полтора суток были в Одессе. Все были удивлены, что я сделал и взял поручение от Патриарха и выхлопотал из Москвы проезд больного Ивана Александровича Коровкина.
В 1918 году началось церковное деление с Украиной. Украина была отделена от СССР. В Украине был назначен гетман Скоропадский, как король под покровительством Германии. И украинцы решили сейчас же церковные книги перевести на украинский язык и стали требовать у митр.Владимира Киевского, чтобы он согласился и разрешил. Но митр.Владимир не согласился и его из Лавры Киево-Печерской вывели за ограду и убили. Это первая жертва за чистоту Русской Православной Церкви. Тогда украинские священники — Василий, Иннокентий и другие посвятили сами себя в епископы. Происходило таким образом: в Софийском соборе были мощи первого митрополита Киевского Михаила. Священники собрались в соборе, и Василий положил руку на мощи митр.Михаила и на голову, а на Василия положил руку Николай, а на Николая другие и так делали 12 священников и стали все сразу епископами. После чего стали переводить книги славянские на украинский язык. Перевели и стали служить. Все украинцы сначала пошли с торжеством. На ектении диакон или священник поминал так: «Ище молимося за митрополита нашего Василия и за жинку его Параску». Акафист Божией Матери — припев у нас так: «Радуйся, Невесто Неневестная», а у них: «Рэгочи, рэгочи, дивчина невиняна». Когда они стали этот акафист читать, то самые закоренелые украинцы не стали ходить к ним в церковь. Тогда они стали занимать другие церкви и так все заняли.
В августе 1918 года я поехал в Киев, чтобы выхлопотать мне заграничный паспорт, для проезда в Константинополь и пошёл на могилку убиенного митр.Владимира, нового мученика за чистоту церковную. Отслужил панихиду и просил его, чтобы он мне помог выхлопотать заграничный паспорт, выполнить порученное мне послушание от св. Патр.Тихона. И за молитвы их, мне Господь помог, и я выхлопотал заграничный паспорт. Успение Божией Матери провел в Киево-Печерской Лавре. Я служил с митр.Антонием. Это третий кандидат в Патриархи. Он переведен на Киевскую кафедру.
После Успения 16 августа я получил заграничный паспорт и выехал обратно в Одессу, а 18 августа в Одессе были взрывы снарядов и много разрушено зданий. Между взрывами был химический завод, — он перешёл от хозяина к рабочим. Вот, некто из рабочих Галкин был религиозный и стал уговаривать товарищей, говоря, как дело опасное. — Малейшая неосторожность может взорвать завод, и мы все погибнем. Давайте справим внутри завода часовню и поставим в ней икону, и будем всегда просить Божию Матерь, чтобы она сохранила нас. — И рабочие согласились в этот день Успения Божией Матери не работать. Все были согласны, и пришли на наше подворье купить икону «Успения Божией Матери». Иконы не оказалось, а им нужна была к Успению 15 августа. У нас икон готовых было много с Афона — Иверская, Достойная, Скоропослушница и Взыскание погибших. А Успения не было. Мы им предложили взять на время «Взыскание погибших». Они её и взяли накануне Успения. 14 августа на Успение торжественно перенесли из храма на свой химический завод, и поставили в новоустроенную часовню и поставили в банке живые цветы. 18 августа в 2 часа дня начались взрывы. На 5 километров кругом всё разнесло. Химический завод был в центре складов и сахарного завода и остался цел. Его не тронуло. И даже на крыше внутри завода, где стояла часовня, было две бочки бензина. Бочки разорвало, бензин разлился по двору, но не загорелся. Икона была цела, только первое стекло разбилось, а второе осталось целым. Этим чудом был удивлён народ, и все партийные приходили смотреть и заключили, что завод спасён этой иконой — чудом Божией Матери.
В октябре 1918 года я стал собираться в Константинополь. Так как приехать нельзя было — не было сообщения — гетман Украины соединился с Турцией, и из Киева от гетмана поехало посольство в Константинополь. И я с этим посольством поехал в качестве духовного лица и у меня был документ от Красного Креста принимать военнопленных в Константинополе. Из Одессы мы выехали 18 октября. На пароходе не было никаких пассажиров кроме посольства — 37 человек. 19 октября вечером приехали в Константинополь. В Каване, где пропускаются пароходы под контролем, пароход стоял ночь на якоре. Утром 20 октября вдруг везде выкинули флаги. Турция отказалась от Германии, и был заключен мир с Россией, Англией, Францией и Италией. Проехали мы по всему каналу до Султанского Дворца, стали подъезжать к пристани, где пристают пароходы. Пристали к берегу, вышли. Первым долгом я пошёл взглянуть на Афонское подворье, которое было занято турками с 1914 до 1918 г. Посмотрел и увидел, что наше подворье Андреевское было занято складом. Складом было занято и Ильинское, а Пантелеимоновское — австрийскими солдатами. Ещё пять подворий тоже были заняты австрийскими солдатами. Я помещался с посольством на пароходе.
21 октября пошёл к Вселенскому Патриарху Константинопольскому с поручением нашего Патр.Тихона и передал пакет. Прочитав, мне сейчас же сказали, что они в ноябре получили посланную бумагу от Патр.Тихона и в 1917 году ответили, что согласны, чтобы в России был Патриарх. — Почему не получил ответа ваш Патриарх — мы не знаем. — Мне сейчас принесли книгу, где написана копия. Патриарх приказал написать это соизволение. Меня спросили, где я помещаюсь. Я сказал, что на пароходе. В 2 часа дня ко мне на пароход митр.Холковский принёс и вручил грамоту нашему святому Патриарху Тихону.
21 к пароходу стали собирать русских пленных. У нас на пароходе помещения для них не было. Пленных собралось около 1000 человек. Я сказал послу Суковкину об определении пленных. Но он не знал куда их определить. Я предложил съездить к визирю (помощнику царя — турецкого султана). Суковкин и вся их администрация посольства были удивлены этим предложением. Я сказал, что я сам поеду и выхлопочу. Они сильно удивились и не верили мне. Я попросил себе 2-х свидетелей, которые могли бы говорить на различных языках: французском, английском и других. Они назначили одного офицера и доктора.
Нам сейчас же спустили лёгкий автомобиль, который был взят из Одессы. Когда машина была готова, мы вышли из парохода, сели и поехали во дворец турецкого султана. Заехали во двор. Немедленно доложили о приезде представителей от гетмана Украины и просили разрешения на личное свидание с визирем. Нас тут же пригласили, предложили по восточному обычаю нам глико и кофе и разные вина. Пока мы угощались, от визиря уже пришёл ответ. Визирь приглашает нас в свой кабинет. Когда мы встретились с визирем, он удивился. «Откуда? — Откуда это вы взялись?» — говорил он. Я отвечал: «Из Одессы». Он спросил: «Что, Вас заставили ко мне прибыть?» Я сел и стал вкратце объяснять, что со мной представители гетманского украинского посольства. Прибыли они вчера на пароходе. Пароход небольшой, а на берегу пристани, за вчерашний и сегодняшний день собралось пленных русских солдат около 1000 человек. Им сейчас же на ночь надо помещение. А он мне ответил: «Где мы можем взять на такое количество?» Я сказал, что около пристани по улице Мух-Мулии есть Афонское подворье, которое было занято австрийскими солдатами, а теперь освобождено. «А Вы все эти подворья знаете?» — спросил визирь. Я сказал, что знаю. И перечислил все их названия. Визирь приказал позвонить по телефону турецкому начальнику, у которого были в распоряжении эти подворья. По телефону начальник сообщил, что пять подворий уже освобождены. Мои представители гетманского посольства стояли и слушали. Визирь сейчас же назначает с нами одного турецкого офицера. Тот знает русский язык, и был крымским татарином. От визиря тотчас мы поехали вчетырёх к этому начальнику Афонскими подворьями, который так же принял и угостил. Начал спрашивать — почему это я всё знаю. Я ответил ему, что я представитель от Афона, и у меня имеется доверенность от обителей. Поэтому я и обратился к визирю, который лично меня знает. Он сейчас же мне ответил, что я сегодня уже не могу — поздно, а завтра к 10 часам утра... «А вы где помещаетесь?» — спросил он. «На пароходе гетманского посольства», — ответил я.
22 октября к 10 часам утра был прислан другой турецкий начальник, который должен был сдавать мне Афонские подворья. Заведующий подворьями сказал мне: «Так вы будете принимать подворья по актам. В акте пишите всё подробно: что вы принимаете, в каком виде — пишите всё подробно. Когда от Вас были взяты — в 1914 году в декабре месяце. Нами они были взяты с полной обстановкой. А в настоящее время в них уже ничего нет. Наше правительство должно за всё уплатить. Акты будут подписывать двое, которые будут Вам сдавать. Подпишитесь Вы и ещё кто-нибудь». Так всё закончилось. Я поблагодарил начальника, и мы отправились к своему пароходу. Прибыли вечером в 9 часов 22 октября. С нами прибыл и турецкий офицер, назначенный от визиря. Он спросил меня: «На сколько человек нужно приготовить провизии для пленных и где вам нужно приготовить». «Около 1000 человек на Пантелеимоновском подворье, которое я беру, то есть буду принимать, где будут и пленные», — ответил я. Мы с ним простились, и он уехал домой. На пароходе после его отъезда вся администрация гетманского посольства собралась в один зал. Доктор и офицер, бывшие со мной, рассказали своим представителям, где мы были и что видели.
22 октября, на Казанскую Божию Матерь, на праздник, к 10 часам утра прибыл на пароход назначенный чиновник, который должен был сдать нам подворья. Я взял с собой доктора, и мы поехали на Пантелеимоновское подворье. Начали принимать. Подворье было в таком виде, что ничего не было, кроме пола и нар, которые были сделаны для солдат. Стёкла в окнах были выбиты. В 11 часов привезли военные кухни, провизию — мясо, хлеб. В 2 часа дня был готов обед для пленных. Накормив, их стали размещать. Разместили 800 человек, а 250 остались. Тогда я принял Белозерское подворье, где их и поместили. 23 октября я принял Златоустовское подворье и Положение Пояса. Пленные всё прибывали. 24 октября принял Крестовоздвиженское и Троицкое подворья. В течение недели пленных собралось 3700 человек. Из Одессы потребовали пароходы. Пароходов не было. Все они были разорены и побиты. Шилингины (?) угнал много пароходов с людьми за границу. Остался только один, который взял только 700 человек, а остальных не на чём было отправить. Продовольствие давало турецкое правительство.
1 ноября 1918 года в Константинополь прибыл английский, французский, итальянский и греческий флот и заняли Константинополь, сделав с 1 ноября его нейтральным. Им управляли четыре державы: Франция, Англия, Италия, Турция. 3 ноября наших русских пленных Англия взяла, одела, выдав каждому три пары белья, ботинки, шлиносибарки, шинели, фуражки, непромокаемые плащи и продовольствие в виде консервов. Пленные начали продавать всё на базаре и начали пьянствовать. Тогда было распоряжение от всех держав, чтобы никто не покупал английскую военную одежду от военнопленных. Среди военнопленных появился тиф, и пленные стали умирать. Мне самому приходилось одевать мёртвых и ходить на кладбище и отпевать. Так продолжался весь ноябрь. Я измучился с ними. Они стали вырывать полы, колоть и жечь, — греть себе чай, — а на дворе дров было, сколько хочешь. Но они не брали, а жгли полы. Тогда я стал хлопотать перед державами, чтобы мне позволили из Афона привезти 24 человека — по 3 человека на подворье. Мне это разрешили — чтобы я съездил на Афон. А приехавшие в Одессу, 700 человек пленных, оказались большинство русских, а не украинцев. И гетманская власть отказалась принимать, и их возвращают обратно в Константинополь. Когда я получил документ поехать на Афон, пароходы туда не ходили, кроме военных. Мне уехать было нельзя, пока я не выпишу из Одессы двух монахов и оставлю их за себя.
Когда монахи приехали, я оставил их смотреть за подворьями, а сам выехал 12 декабря на военном пароходе в город Салоники, а оттуда на Афон на мулашке. Ехать нужно четверо суток по горам, по лесу. Я нашёл извозчика и договорился с ним, а так как ночью полил сильный дождь, он отказался. Тогда я решился ехать на французском пароходе, который ходил в город Ковану за дровами для войск. Этот пароход, идя из Салоник на Ковану, проходит мимо горы Афон. Я сел на пароход. Со мной ещё сел грек — пантелеимоновский монах. Сразу капитан парохода — француз — заинтересовался и позвал меня к себе в каюту, и стал расспрашивать, как и что делается в России. Я не мог говорить по-французски. Тогда пригласили Карейского грека, который мог говорить по-французски, и грек переводил. Сидели всю ночь. Я ничего не говорил капитану о том, чтобы он завёз меня на Афон. В 10 часов утра показалась Гора Афон. Капитан вдруг повернул корабль к Афону. Я не помню, что со мной было — радость, слёзы. Восемь лет не был на Афоне, переживал горе. С 1914 года с Афоном был разделён.
В 3-и часа дня пароход подошёл к пристани Дафни. Капитан спросил меня об обратном отправлении. Я сказал, что обратно поеду через две недели. Он мне ответил, что 20 по новому стилю, а 7 января по старому стилю заедет за мной на обратном пути. После чего спустили лодки и вывезли нас с парохода на берег в пристани Дафни. Тогда я пантелеимоновского монаха послал в Пантелеимоновскую обитель сообщить о моём приезде, а через два часа за мной приехали на лодке, и в 6 часов вечера под Рождество Христово я приехал в Пантелеимоновский монастырь. Меня встретили с таким торжеством и радостно. Они все не знали — жив я или нет. Повели прямо к игумену монастыря. И он был поражён, и так все монашествующие. Я рассказал, как сюда попал — и все слушали. Принесли мне кушать. И даже некогда было кушать — всё рассказывал им. Прошло 1,5 часа, а я говорю: «Давайте меня отправьте в свою обитель — в Андреевский», — но ночью ни в коем случае не пустили. — Завтра проводим. — Я к вам после приеду и все расскажу. — Они говорят: «Никто с вами под праздник не поедет». — Пойду один, только дайте мулку или коня. — Мне дали мулку, который ходит в Карею каждый день — возит провизию для членов Афонского Синода. Они мне дали этого мулку, который знает сам дорогу.
Темно, туман. Я выехал из Пантелеимоновского монастыря. Ехал. За всю дорогу встретилось только три пустынника по разным местам. Мулка меня привёз на Карею, куда он возит провизию, — дальше не мог. Тогда я слез с мулки и веду его за собой. Он идёт. Пришёл к своей обители, — мула привязал к беседке. Пришёл к воротам, стал стучать в ворота. Открывает калитку монах, который меня не знает. Я стучу. «Кто?» — спрашивает он. — Свои. — Он открыл и я вошёл. Он не знал меня и говорит: «Как же? Вы не наш». Я говорю: «Нет, ваш». Он перепугался и говорит: «Давайте — обратно, а то меня будут ругать. За то, что я пустил чужого человека». Я стал спрашивать: «Кто старший тут у вас вратарём?» Он сказал: «Отец Архип». — Позови его. — Он ответил, что Архип ушёл за кипятком. Я просил, когда он придёт, сказать ему, что приехал какой-то монах. Сам же я пошёл за ворота. Стал отвязывать мулла и вещи. Пришёл о.Архип и его помощник сказал ему, что кто-то чужой приехал. Вошел о.Архип и стал спрашивать меня: «Кто Вы?» Я сказал: «Я». — Да кто — Вы? «Я», — второй раз сказал я. — Да, ну, кто — Вы? «Да, ну, я», — сказал я. Когда я сказал: «Ну, я», — тогда он узнал мой голос и бросился к ногам и говорит: «Благословите». Тут мы с ним поцеловались, поздоровались. «Игумен здоров?» — спросил я. «Больной», — ответил он. «Смотри, никому ничего не говори, что я приехал», — сказал я. «Боже, избавь».
Мы с ним пошли на гостину. Он вещи мои несёт. Зашли мы в буфет, там гостинник протодиакон Стратоник читал правило. Когда я открыл дверь и вошёл, то у него книжка выпала из рук. Он стоит и смотрит на меня. «Что смотришь?» — сказал я. «Это отец Питирим, Вы? Или просто привидение?» — ответил он. Я сказал: «Не бойся». Он подошёл ко мне — стали здороваться, целоваться. Потом я говорю: «Давай мне номер окном во двор, чтобы я видел, как монахи пойдут в церковь». Он дал мне номер и предложил чаю. Я же сказал: «Ты сперва сходи к Владимиру и Иоасафу, потихоньку скажи, что я приехал. Больше чтобы никому не говорил, что я здесь». Он сначала пошёл к Владимиру и сказал. Тот спросил, в каком я номере и побежал ко мне. Гостинник затем пошёл к Иоасафу. Владимир с радостью побежал и уронил с ноги башмак. Бросился ко мне — целовались и сильно плакали. И в это время приходит Иоасаф. Поздоровались и стали беседовать. Я стал вкратце рассказывать. В это время подали чаю. Пока разговаривали и пили чай, тут стали звонить на всенощную. Владимир должен был служить за игумена. Игумен был болен. Уговорились никому не говорить, а когда начнётся служба, тогда я приду в церковь. Мне Владимир принёс ряску и камилавку Афонского покроя или формы.
Позвонили, началась служба. Тогда пошёл я в церковь. Уже прикладываются пустыннички из молодых братий. Я подошёл прикладываться к Празднику Рождества. Один из монахов говорит мне: «Куда ты идёшь. Ещё свои монахи не пришли, а ты идёшь прикладываться». Приложился я к иконе Праздника Божией Матери и по обычаю Афонскому на средине храма против царских врат делают три поклона, а потом кланяются сперва правому клиросу, а потом левому и братии — назад. Когда кланялся правому клиросу, то уставник правого клироса Маврикий узнал меня и говорит тут другим: «Это Питирим!» Ему все сказали: «Ты с ума сошёл — откуда он возьмётся!» Я прямо пошёл в алтарь. Уже все читали правила. Я прямо лёг к престолу, и все священнослужители стоят, смотрят, никто ничего не говорит. А ризничий иеромонах Флорентий решился подойти ко мне и спросил: «Отец Питирим! Это Вы или привидение?» Я ответил: «Я». Тогда я стал здороваться и целоваться. Поздоровались, стали молиться. На величании я вышел. Все монахи увидели меня. После величания, я стал миропомазывать всех монахов. Тогда все увидели меня и убедились. По окончании бдения Всенощной, я пожелал служить раннюю. И собором со мной служили шесть иеромонахов и три протодиакона. На раннюю пришли почти все монахи. Кончилась ранняя, меня все приглашают чай пить. Я не пошёл, а пошёл в гостинную и там со мной пришли все священнослужители, певчие и другие. На гостинной подали чай, во время чая я говорил и все расспрашивали, как мы переживали и как я попал на Афон.
На второй день Рождества я поехал в Ильинский скит, и там пробыл сутки. Там объяснил, как их подворье, как в Одессе монахи. Потом возвратился в свою обитель. Ко мне стали приезжать настоятели и стали уговариваться, когда поедем мы, чтобы они дали все по три человека. — В обитель нужно было 24 человека. Я им сказал, что за мной заедет пароход, и мы поедем 7 января 1919 года. К новому году за мной приехали из Пантелеимоновского монастыря. Я поехал туда и пробыл там двое суток. На катере меня возили в скит в Фиваиду, где стоял собор — посмотреть как закончили собор. Его закончили без меня мои мастера. 3 января я возвратился опять в свою обитель, пробыл до Крещения. В праздник отслужил Литургию и стал собираться уезжать в Пантелеимоновский монастырь, куда должен прийти пароход. Было очень тяжело уезжать из своей обители. Не поехал бы я, но заставило меня то, что я принял в Константинополе на свою ответственность, — которое я должен был сдать там обителям, кому они принадлежали. Из Константинополя я бы мог обратно возвратиться на Афон, — но главное было то, что от Святейшего Патриарха Тихона мне было поручено великое дело — привезти Патриарху Патриархальную грамоту от Вселенского патриарха Константинопольского. И вот я за святое послушание должен возвратиться в Россию и вручить грамоту Святому Патриарху Тихону.
7 января французский пароход зашёл на Афон. Я сел на этот пароход со слезами. Пока он шёл 2 часа мимо Афона, я не мог удержаться и всё время плакал...
21 апреля 1927 г., я принял схиму с именем Петра. По пострижении я ушёл от управления Церковью и в Вознесенском, близ Четверопетровска, мне сделали келию, в которой я молился; никуда не выходил и не выезжал. А в праздники и воскресные дни, я выезжал в Четверопетровск, и иногда служил. Приходило очень много народу и привозили и больных. Епископ Иоанн, видя это, начал роптать, чтобы меня арестовали или убрали.
В 1926 г. митр.Агафангел окончил свой срок, и из ссылки вернулся в Ярославль, т.к. он считался Ярославским, и все стали приезжать к нему. Тогда Тучков, с каким-то одним архимандритом, приехал к Агафангелу, и стал требовать от него, чтобы он передал своё управление Сергию. Митрополит Агафангел на это не согласился. Тогда Тучков заявил ему, что он сейчас же вернётся опять в ссылку. Тогда Агафангел, по слабости своего здоровья, и пробывши уже три года в ссылке, снял с себя управление и оставил законным Петра Крутицкого, до прибытия из ссылки второго кандидата, митр.Кирилла. Я услыхал об этом, и лично поехал к нему в Ярославль, и он мне сам объяснил своё положение и сказал, что теперь действительно остаётся каноническое управление за Кириллом и временно, до прибытия Кирилла, за митр.Петром. Сергия и Григория [Яцковского] он не признавал.
Я его спросил: «Как же нам быть дальше, если ни Кирилла, ни Петра не будет. Кого же мы должны тогда поминать». Он сказал: «Вот ещё есть канонический митр.Иосиф, бывший Угличский, который в настоящее время в Ленинграде. Он был назначен Святейшим Патриархом Тихоном кандидатом, в случае смерти Патриарха, меня, Кирилла и Антония». Иосиф был назначен в Ленинграде, а когда Сергий занял управление, то послал туда Алексея, который теперь митрополит в Ленинграде. Иосифа же заключили и выслали в ссылку, а Алексей правил в Ленинграде, пока его не назначили Патриархом. Митр.Кирилл, после Агафангела, через год, тоже окончил свою ссылку и прибыл в Казань. Тогда же, к митр.Кириллу прибыл в Казань, от митр.Сергия, Тучков, чтобы Кирилл снял с себя кандидатуру. Он не согласился, и его тотчас же сослали на новых 10 лет.
В декабре 1928 г. меня больного, арестовали и привезли в Уфу в ГПУ. Я не мог идти по лестнице, и меня в ГПУ несли на руках. Со мной было восемь человек арестованных: священник Иоанн (Лысенко), который служил в Четверопетровске, Кузьма Панченко, служивший на Кузнецовской, Михаил Панченко, который служил на Рязановской; четыре монахини: Мария Смольникова, Алевтина Михайловна, Вера Сальникова и Христина Пашко. Сидели мы с декабря 1928 г. В апреле 1929 г. над нами был показательный суд. Начался в понедельник, на страстной, и всю неделю, каждый день. В Страстную Субботу, в шесть часов утра, нам вычитали приговор: мне и Марии Смольник — по два года тюремного заключения, и пять лет вольной высылки из Башкирии. Иоанну Лысенко — один год, Кузьме и Михаилу Панченко — по одному году и пять месяцев, Алевтине Михайловой и Христине Пашко — по шесть месяцев. Священник Иоанн Лысенко и Панченковы срок закончили и были освобождены, а я и Мария по одному году и девять месяцев в тюрьме.
Всех нас — 270 человек, поместили в один барак, переписали по списку, на сколько осуждены, и объявили: «Идите, кто куда хочет, в город, и питайтесь на свой счёт. И сами себе ищите квартиры». Мы ушли из барака в июне 1930 г.
В сельсовете, ссыльными на квартирах были: 5 епископов, 450 священников и диаконов. Молиться сходились все в одну церковь. В это время в России было напечатано в газете митр.Сергием, что у нас торжествует Православие, никто не сослан и не арестован за церковное дело, а те, кто сосланы, так это противники советской власти. Когда эту газету прочитали, то в церкви был большой плачь. Все плакали, а когда запели «Заступнице Усердная», то уже и вся церковь рыдала.
10 июля 1930 г. меня освободили от ссылки, потому что мы подавали в Москву прошение, в главное управление ГПУ, что мы неправильно сосланы в Архангельск, в ссылку. Я писал, что по суду был осужден на два года тюрьмы и пять лет вольной ссылки, а нас сослали в ссылку. Из Москвы пришла бумага, чтобы нас освободить и 11 июля нас выпустили. Мы поехали вольно, — кроме пяти городов. Избрали себе г.Ашху, и переехали туда 20 июля. За неимением квартиры, поселились на пасеке в лесу, у гражданина Холодилина. Там прожили мы 5 месяцев, до Рождества, когда нас снова арестовали. Когда нас арестовали, то повезли в Челябинск. Там меня несколько раз допрашивали: «Почему ты не признаёшь митр.Сергия и нелегально открываешь церковь?»
Я отвечал: «Не могу признать Сергия, потому что он был обновленцем, и по нашим святым канонам он неправильно занял это местоблюстительство Патриарха». Тогда из Челябинска меня отправили в Свердловск. После моего отправления в Челябинск, приехала с передачей Александра Крышкова, и стала обо мне спрашивать: «Куда вы дели Владыку Ладыгина?». Ей ответили: «Хочешь его видеть?» Она сказала, что да. Ей дали бумагу, карандаш, и сказали: «Распишись». Она расписалась, и её тут же арестовали и привели в Челябинскую тюрьму, где уже были Ольга Крышкова, Мария Смольникова, Христина Пашкова. Те все очень удивились, и были и радость и плачь. Они все в челябинской тюрьме просидели около года, и всем им дали по три года в лагере отбыть. А меня продержали в Свердловске шесть месяцев в подвале, и потом перевели в общий корпус. В конце 1931 г. меня увезли в Москву, где в Бутырской тюрьме меня держали полтора месяца. Из Москвы переслали в Ярославль, где я пробыл два года. Когда я отбыл свой срок, меня освободили. В 1933 г. в Уфе мне выдали паспорт, и я уехал на родину в Глазов, где пробыл два с половиной года. Затем меня снова вызвали в Уфу. Там епископ Руфин хотел меня арестовать. Из Уфы я уехал в мае 1936 г. Во время пребывания в лагере было запрещение носить крест. Мария Смольникова, Ольга и Александра Крышковы не согласились снять креста, а Христина Пашко согласилась, и сняла. По окончании срока Христину освободили вообще, а Марии, Ольге и Александре дали ещё по три года вольной ссылки и отослали в Вологду. Там они все трое и были. Я два раза с родными ездил их навещать. На родине я пробыл до 1937 г., и в этом же году поехал в Калугу, где жил до 1940 г. В июле мы переехали в Белорецк, где жили до 1945 г. Жили спокойно, занимались земледелием и дома молились. Врагу это было противно, и он нашёл людей, которые предали нас на новые страдания. Вот, пусть верующие знают, как страдают пастыри за чистоту Церкви.
Рукопись, которую схиеп.Пётр диктовал, уже будучи слепым, содержит некоторые ошибки. Поэтому текст немного отредактирован. К сожалению, в настоящий момент эта автобиография доступна нам лишь в сокращённом варианте. Известно, что, кроме прочего, в ней даются сведения, переданные схиеп.Петру от двух келейников Патр.Тихона, которых он знал лично. Эти сведения можно рассматривать как достоверные свидетельства того, что Патриарх скончался не своей смертью, как это старались представить служители тьмы, а был отравлен. В автобиографии указываются и имена келейников. Одно из имён — Стратон.
Всё началось накануне праздника Благовещения. Святейший уже собирался отправиться в храм, как вошёл Тверской митр.Серафим (Александров), которого все подозревали в связях с ГПУ. Он, взглянув на Патриарха, сказал озабоченно:
— Что с вами!? У вас плохой вид.
Патриарх ответил, что он чувствует себя хорошо и даже собирается ехать служить. На это митр.Серафим возразил, что ему служить нельзя, что он болен и необходимо вызвать врача. После этих слов митрополит быстро ушёл, и вскоре появился незнакомый врач. Патриарх даже спросил, почему же не его личный, знакомый доктор пришёл. Незнакомый ответил, что тот врач на вызове, поэтому послали его. Святейший согласился с объяснением и предоставил себя на осмотр неизвестному «врачу». Доктор осмотрел внимательно Патриарха и сказал, что ему никуда ехать нельзя, что он должен немедленно лечь. При этом врач попросил направить с ним одного из келейников, — их теперь, после убийства первого келейника Иакова, для надёжной охраны, было два, — чтобы пройти в аптеку за лекарством. Келейник с доктором зашли в аптеку, где последний сам приготовил лекарство и передал келейнику с наказом — немедленно выпить. Тот, вернувшись, ничего не подозревая, предложил Патриарху выпить микстуры. Когда Святейший выпил ложку, то сразу упал. У него пошёл дым изо рта, открылась сильная рвота. Когда личный врач пришёл, то застал Патриарха без сознания. Ему рассказали, как всё было и он попросил показать ему флакон из-под лекарства. Когда показали, он только всплеснул руками. Вызвали карету скорой помощи и отправили в больницу. Это был поздний вечер. Несмотря на все старания врачей, Святейший, не приходя в сознание, в 3 ч. ночи скончался. С той же каретой его, уже бездыханного привезли ночью в патриаршие покои. Это уже начинался день Благовещения. И, естественно, во время благовещенской литургии колокола Москвы заунывным, погребальным звоном возвестили кончину Святейшего Тихона, Патриарха Московского и всея России!..[2]
После убийства Патриарха по всей стране было распространено самим же ГПУ написанное т.н. «Завещание патриарха Тихона» от 25 марта / 7 апреля 1925. Эта бездарно состряпанная фальшивка по типу обновленческой формулировки, стала преддверием Декларации митр.Сергия 1927. Как и в двух других, в ней власть красного дракона преподносилась Божиим даром изстрадавшемуся человечеству. Сравнив эти три текста, нетрудно заметить их почти бувальное и смысловое совпадение.
Каждый, внимательно прочитавший эти тексты, заметит, что по первым двум случаям чекисты не сильно старались замести следы своего обмана, а во-втором сопоставлении явственно проступает один и тот же антихистов ум, стремящийся поработить Церковь.
Известно, что схиеп.Пётр вместе с близкими ему архиереями и верующим народом не признавал митр.Сергия. 12 ноября 1935 он писал проживавшему в Западной Европе еп.Аккерманскому Гавриилу:
Первым долгом прошу святительских молитв, дорогой Владыко Гавриил: как Вы живёте? С 1920 г. мы с Вами не видались и не переписывались. Я Питирим, бывший настоятель Афонского Андреевского подворья в г.Одессе. Вашу мамашу похоронил, что нужно было, всё сделал. В 1923 г. наше подворье закрыли в апреле месяце, в Вербное воскресение. Я и вся братия отправились на хутор Еремеевку, там обрабатывали землю своими руками. В 1924 г. осенью, я поехал на родину. Заехал к Св.Патр.Тихону, он меня за св.послушание просил быть епископом Ерамска, но я был сильно слаб, и просил Святейшего побыть на родине и поправить здоровье, но там задержался, а Святейший в марте 1925 г. отошёл ко Господу.
По просьбе народа, в 1925 г. восьмого июня меня поставили епископом в г.Уфу. Нижегородским еп. города Уфы. Я был викарием до 1928 г., в г.Уфе. Но в Российской Церкви пошли разные деления, и я ушёл на покой, приняв схиму с именем Петра. А в декабре 28 г. заболел неопределённой болезнью. Болел до 1934 г. Не думал быть живым, но Господь судил ещё жить. В январе 1934 г. я выздоровел и возвратился в Уфу. Теперь живу на покое, при моей кафедре. В праздники служу раннюю. Здесь наши верующие, и правящий еп.Руфин, митр.Сергия не признают, у нас автокефалия, до собора мы признаём и подчиняемся м.Петру Крутицкому.
Вас мы просим, не откажите прислать нам св.мира, литр или хотя пол-литра, здесь не из чего варить миро, даже чистого масла…
 г.Глазов. 2000 г. |
В первый раз о.Питирим (Ладыгин), ещё до возникновения сергианского раскола, был арестован в Одессе в 1923 и отправлен в ссылку в Уфу. В Уфимских лесах он основал скит. С 1925 он в ссылке на ст.Теджен в Таджикистане. Там, за хорошее исполнение поручения Патриарха по доставке послания Вселенскому Патриарху, 8 июня 1925 архиеп.Андреем (Ухтомским) и еп.Нижнетагильским Львом (Черепановым) поставлен во епископа Нижегородского (район Уфы) и Уржумского. Сам Патриарх не имел возможности рукоположить его в Москве, а послал письмо к архиеп.Андрею. В 1926 был под следствием по делу Уфимского духовенства. Участник Кочующего Собора через иерея Иоанна Лысенкова (все сведения о Кочующем Соборе и др. соборах не подтверждаются из достоверных источников и должны быть вынесены за скобки). В декабре 1928 арестован по делу ф-ла ИПЦ. Приговорён к 3 годам ИТЛ. С 1931 по 1933 в заключении. После освобождения с 1934 по 1937 скрывался в Глазове в Удмуртии. С 1937 по 1940 на нелегальном положении в Калуге, с 1940 по 1945 в Белорецке. В 1945 арестован в Уфе. Приговорён к 5 годам ссылки в Среднюю Азию. Скрывался в горах. Участник Собора ИПЦ в 1948. С 1949 по 1951 скрывался в Белоруссии и на Кубани. Окончил свою многострадальную жизнь этот известный иерарх Катакомбной Церкви в полной изоляции, будучи глубоким старцем, к тому же слепым, 2 июня 1957 в Глазове[4] в возрасте 91 года. По другим данным скончался 6 февраля (ст.ст.) 1957 в 3 часа ночи. Он объединял различные группы катакомбников на территории Советской России. В своё время им было рукоположено много тайного священства. За своё непризнание митр.Сергия он несколько раз подвергался заключению. Вот что вспоминает об этом периоде жизни Владыки один из современников:[5]
В бытность мою в Саратове там произошёл такой случай. Отправлялся в лагерь епископ Пётр (уже третий — после епископа Иова и предшествовавшего ему епископа Досифея). Неожиданно у вокзала появилось большое число людей, пытавшихся его отнять. Сопровождающим солдатам с подоспевшей к ним охраной вокзала пришлось стрелять. Происшествие было значительным. Местная газета почувствовала себя обязанной дать «сообщение»: «жалкие кликуши пытались освободить своего “идола”, постыдно нарушив общественный порядок...» Скажем, всё это так, — общественный порядок был явно нарушен. Осталось только неясным: кто же проследил момент перевоза епископа Петра из тюрьмы на вокзал и собрал так быстро столь самоотверженных людей!?
А в от воспоминания двоюродной племянницы схиеп.Петра, Нины Ивановны Пашко:[6]
Я родилась в селе Вознесенском, Иглинского района, в Башкирии. Детство и юность прожила с родителями. Младшая сестра моего отца не жила с нами, она, по собственному желанию, ушла в женский Уфимский монастырь, где и прожила до 1920 года. Затем монастырь был распущен, а помещение его было занято лазаретом (ныне госпиталем). Монахинь этих всех попросили уйти, но обслуживать госпиталь они были обязаны... Уже в 1921 году моя тётя приехала к нам. Жить вместе с нами ей было неудобно, т.к. у неё уже был монастырский уклад жизни. Отец ей построил в нашем небольшом саду отдельную постройку. Она её звала «келья». Спустя немного времени моя тётя встретила ещё одну такую же монахиню, как и она сама, но у неё не было родных. Родители мои не возражали, и они стали жить вдвоём. Но не долго, т.к они ещё взяли к себе тётку этой монахини. Она тоже была из этого монастыря, старая и безродная. Стали они жить втроём. Занимались они рукоделием: вязали шали и стегали одеяла. А вновь принятая старенькая Мария ещё украшала иконы и для церкви, и для невест (тогда ещё венчались). Это уже был 1924 год.
В начале 1925 года из Уфы приехал владыка Питирим, побыл и уехал ненадолго в Уфу, а затем приехал и поселился навсегда. Он столярное дело хорошо в руках держать умел.
Потом ещё пришли две сестры незамужние, Ольга и Александра, и остались здесь. Начали келью расширять. Всё лето строили, делали печи, колодезь был в подполе, т.к. келья находилась на берегу маленькой речки и вода была близко. В том же подполе была баня, которая топилась, и была у них и прачечная, и т.д.
Владыка был и архитектор, и инженер по строительству.
Наверху была маленькая домашняя церковь, по всем правилам, и рядом с церковью была спальня Владыки, там была маленькая самодельная кровать, маленький столик и шкаф в стене.
Затем шёл небольшой коридор, он же и клирос, там к стене прикреплена была кровать о.Пахомия, диакона. Он был калека с детства, ростом был небольшой, у него был большой горб, и он очень плохо ходил. Он был очень хороший портной.
День у них начинался в 4 часа утра, служба была длинная, ежедневно. Затем в 8 часов завтрак. В прихожей был большой стол. Владыка, диакон отец Павел, диакон отец Пахомий и все монахини садились завтракать, а отец Пахомий читал житие святого того дня.
Варили (дежурили по кухне) по очереди, но хлеб пекла одна. Огород у них был. Отец им отдал почти пол-огорода (у нас усадьба была большая, хватало на сад, на пасеку и на всё остальное). Всё выращивалось, все овощи, а картофель садили в поле, только для лета сажали немного картофеля в огороде.
В нашем селе были две церкви: одна в 3-х км от нас, другая — в 4-х. Владыка к нашим церквам не был приписан.
Зимой иногда отец запрягал лошадь и подвозил нас до церкви. Владыка служил как епископ, и одевали его в церкви на кафедре, как и в городе.
В году, наверное, 1927-м к нам в деревню, в наш двор приехали два архиерея. Я была во дворе. Шёл крупный, талый снег. Они вошли и спросили, кто здесь живёт. Я, конечно, рассказала, и тогда они отпустили своего кучера. Он уехал, а я проводила их в келью. Они приехали рукополагать нового архиерея — Вениамина. Это были владыка Руфин из Сатки и владыка Иов — не знаю, откуда. У владыки Иова были волосы до пят, цвета спелой соломы, и когда он одевался, то эти волосы наматывались на руку, как моток пряжи. Их завязывали чёрной лентой и клали за воротник рясы...
В 1928 году отца обложили твёрдым заданием (налогом).
Зимой 1929 года приехали из сельсовета и всех попросили собраться, и тут же назначили торги, а их всех арестовали и увезли в Уфу. Затем был суд, который длился целую неделю. Отца моего тоже поставили свидетелем.
Владыку Петра обвиняли — зачем отчитывал больных, которые в церкви кричат, и всё требовали золото. Он был управляющим Одесским подворьем Афонского Пантелеимоновского монастыря. Но от этого подворья, когда он приехал с Афона, всё уже было взято.
В тюрьме они сидели три или четыре года. Точно не знаю. Затем уже жили кто-где. К нам они уже не вернулись. Келья превратилась в начальную школу 1-2-х классов (в селе не было школы).
Со слов родителей я знала, что после окончания срока Владыка жил и в Аше, и в Белорецке, и в Бердяуше. Во время войны 1941 года жил у какого-то агронома и был у них поваром во время поста, но где это было — я не знаю.
В 1951 году он был у нас в Челябинске у родителей. Я его устроила в областную больницу, и ему там сделали операцию глаз. После больницы они уехали в город Глазов, Вологодской области. И там, в 1957 году Владыка умер.
 <<< Схиепископ Пётр на нелегальном положении, уже ослепший, лет за 5 до смерти (1952) и монахиня Клеопатра, его сподвижница. После ареста схиеп.Петра монахиня Клеопатра, в миру Ксения Кочетова, собирала по благодетелям продукты и передавала их в тюрьму Владыке и другим заключённым. Вообще помогала духовенству во все годы гонений. Была очень находчивой, умело скрывалась, уходила от чекистов, когда те пытались её арестовать. Скончалась в Уфе.[8] |
В недавно изданной книге «В поисках “безгрешных катакомб”» приводятся следующие сведения. В 1936-м или 1937 г., в Оренбурге епископ Петр (Ладыгин) организовал тайный монастырь. Свидетельство об этом монастыре одного из его насельников, патриархийного (по-видимому) схиархимандрита Серафима (Томина), живущего сейчас в Оренбурге, в 1978 г. на Афоне записал пропатриахийный историк Д.В.Поспеловский[9]. Согласно этому свидетельству и позднейшим воспоминаниям архим.Серафима, в 1936 г. еп.Петр, которого его ученик называет «афонским старцем», вышел на свободу после долгого тюремного заключения, но на учет в НКВД, как того требовали правила, не встал, а скрылся у своих духовных чад — монахинь закрытых монастырей. В подполе одного из домов для него выкопали потайную землянку, где он жил и ежедневно совершал богослужения. Вместе с ним жила небольшая группа учеников, скорее всего, в силу ограниченных размеров землянки и дома, под которым она была вырыта, — не более 5-10 человек. Вместе с тем известно о широких связях еп.Петра. Очевидно, число его духовных детей было больше тех, кто жил с ним непосредственно.
В 1943 г. группа его духовных детей последовала за своим руководителем в Среднюю Азию, на Тянь-Шань, где он в восьми днях пути от городе Джелалабад (Киргизская ССР) основал нелегальный монастырь. В общине было 20-25 тайно постриженных еп.Петром монахов, которые жили в 12 построенных ими кельях. Предание, согласно которому община еп.Петра состояла почти из трехсот монахов, не подтверждается позднейшими воспоминаниями архим.Серафима. Цифра, учитывая реалии нелегальной церковной жизни 1930-1940-х гг., представляется сильно завышенной (ср. Мученики и исповедники Оренбургской епархии XX века. Кн.1 / Сост. прот. Н.Стремский. Саракташ, 1998. С. 245, 249; Мученики и исповедники Оренбургской епархии XX века. Кн.3 / Сост. прот. Н.Стремский. Оренбург, 2000. С.210-221). У них также была церковь, в которой совершались службы по монастырскому уставу. О возрасте и социальном происхождении членов этой общины мы почти ничего не знаем. Известно лишь, что среди них были насельники закрытых монастырей, то есть люди по меньшей мере среднего возраста, и совсем молодые люди в возрасте около 20 лет (например, столько в 1943 г. было будущему архим.Серафиму (Томину)). В ноябре 1951 г. монастырь был замечен с самолета (очевидно, хозяйственной авиации) и разгромлен. Монахи были приговорены к тюремному заключению, сам еп.Петр умер в ссылке.
Уцелевший насельник этого монастыря архим.Серафим о своей встрече с епископом-затворником говорит так: «Все церкви в нашем месте были закрыты, а те, в которых еще служили в 1937 году, были обновленческие. Владыка узнал, что есть мальчик, который стремится в монашество, и прислал за мной монахиню. <...> И я остался у него, жил с матушками наверху, а он в подполье. Изредка ночью, потому что его уже искали, владыка выходил подышать воздухом. У него в подземелье совершался полностью афонский устав, что приводило меня в ликование»[10].
Петровские общины просуществовали почти полвека: со второй половины 1920-х до 1960-1970-х гг., когда мерли многие их члены, а некоторые из них дожили до нашего времени. Монастырь еп.Петра прежде своего случайного обнаружения просуществовал 14 лет.[11]
