Автобиография

Архимандрит Арсений (Жадановский)

В 1888 году я поступил в Харьковскую Духовную Семинарию. Трудно было в Семинарии совершенно избавиться от греховных приражений. И если Господь хранил меня, то только по Своей великой милости и по молитвам родителей; отчасти тут помогала ещё моя слабая комплекция. С любовью вспоминаю товарищей своих. Жили мы дружно, по-братски, и особенно в старших классах, где уже отходило в сторону засилье невоспитанных, грубых и преобладало взаимное уважение. Здесь уже можно было бороться с недостатками отдельных лиц.

Благодарю же вас, мои дорогие школьные друзья, за приветливость и ласку! Творю о вас всегда молитвенную память.

21 ноября 1893 года Преосвященным Иоанном[1], викарием Харьковским, надо мною совершена была хиротесия (рукоположение в иподиакона) в мужском архиерейском Покровском монастыре[2], при участии знаменитого протодиакона Вербицкого. Из числа трёх посвящавшихся мне пришлось выносить в стихаре полотенце и блюдо при омовении рук архиерея.

В 1894 году 4 июня я окончил Семинарию со званием студента. С Божией помощью удалось пройти весь курс без задержки, не оставаясь ни в одном классе и не имея переэкзаменовок. В этом вижу особую помощь Божию, ибо, когда стал просматривать список товарищей, поступивших со мною в приготовительный класс училища, в числе пятидесяти, то усмотрел в нём только четыре лица, так же благополучно прошедших школу, остальные же или были уволены, или отстали.

Слава Богу, благодеющему мне!

По выходе из Семинарии Господь привёл мне преподавать в приходской школе Закон Божий вместо отца. С удовольствием вспоминаю первые шаги моего общественного служения. Мальчики и особенно девочки, с неиспорченными чистыми сердцами, легко воспринимали всё божественное, святое. Они любили петь духовные канты и заучивать стихи религиозно-нравственного содержания. Дети казались мне тогда такими милыми, добрыми, ласковыми, и общение с ними возвышало, назидало.

Недолго, однако, я наслаждался любовию «малых сих», вскоре я поступил надзирателем в Сумское духовное училище.

Жизнь у родителей протекала тихо, покойно, в полном уединении. Досуг же свой я заполнял работой в саду и ухаживанием за цветами. Между тем односельчане, узнав о моём пребывании дома, стали искать общения со мною посредством кумовства. Мать, по своей доброте, убеждала не отказываться, и я постепенно входил с земляками в духовное родство. Мне самому приятно было знакомиться с религиозными людьми. Пойдёшь, бывало, к ним вечером, и так отрадно проведёшь время в душеспасительной беседе!

С поступлением на вышеуказанную должность началась несколько иная жизнь. Молодые учителя и надзиратели составляли свой товарищеский кружок. В городе на них смотрели как на хороших женихов. Меня, нового члена, также старались знакомить с миром. Не соответствовала, однако, моему настроению весёлая жизнь, и я искал себе уюта и отдохновения в кругу серьёзных, добрых людей, так как в ласке и покровительстве всегда нуждался, и Господь посылал мне это утешение.

Любил я в Сумах ходить к ранней литургии в соседнюю приходскую Троицкую церковь и особенно в соборный городской храм, где в то время прекрасно, церковно, задушевно пел со своим хором Ф.В.Коваленко — милый, симпатичный человек. Никогда не забуду проведенных им богослужений: пассий в Великом посту, Похвалы Божией Матери и других. Бывало, он управляет, а у самого от полноты чувства — слёзы на глазах... Я убедился в той истине, что только при религиозной настроенности регент может быть художником своего дела; в противном случае он является сухим, безжизненным знатоком пения.

Однажды я с другом отправился в соседнее с городом селение, в храме которого находился чудотворный образ Спасителя. Вблизи этой святыни мною пережиты были глубокие молитвенные чувства, которые, кажется, никогда не изгладятся из памяти. На Божественной литургии, совершаемой приходским священником, мы удостоились Святых Животворящих Тайн Христовых. Принятие Тела и Крови Господних сопровождалось вселением в наши души мира, небесной радости и умиления, начавшегося ещё во время правила. (Урок на всю жизнь!) Если ты читаешь его со вниманием, слезами и покаянием, тогда и Святая Евхаристия приносит благодатное утешение. Благодарю же Создателя за это; благую десницу Его я всегда чувствовал.

Помню один бывший со мной опасный случай. Однажды вечером мне пришлось зайти к одному из своих товарищей по Семинарии; он стал склонять меня на дурное, я медлил уходить, как бы соглашаясь на его предложение, но вдруг в моём настроении произошла внезапная перемена, заставившая быстро подняться с места и поспешить домой под предлогом крайнего нездоровья. Очевидно, Господь по Своей милости, через Ангела Хранителя, вывел меня из затруднительного положения.

Надзирательство являлось периодом моих исканий. Настала пора определить себя, в чувствах происходило раздвоение. С одной стороны, тянуло к монашеству, а с другой — я не прочь был занять место приходского пастыря, так как это ласкало мою душу, и мне всегда хотелось служить Церкви и народу. Но то обстоятельство, что принятие священного сана сопровождалось тогда непременным вступлением в брак, окончательно привело меня к иночеству. Сам будучи исполнен всякого рода грехов, я создал себе идеал невесты слишком высокий. Мне думалось: матушка непременно должна быть богобоязненной, доброй, кроткой, чуждой современных недостатков, не любила бы нарядов, театров и знала бы медицину для пользы прихожан. Свои желания я высказывал матери.

Не скажу, чтобы я не пережил увлечения и чистой юношеской любви. Было и это со мною. С раннего детства нравилась мне одна девица-сверстница: на ней сосредоточилось моё внимание. В Семинарии образ её часто вспоминался, и тогда не хотелось смотреть ни на кого из женщин, все они казались далёкими, чужими и неинтересными. С мнимой же невестой, которая жила и воспитывалась далеко, я видался раза два в год на каникулах, ждал встречи с нею с нетерпением, но своих чувств никогда ей не высказывал. То была, повторяю, чистая и святая любовь. Духовно опытные люди говорят: хорошо, если она охватывает юношу, ибо застраховывает его от ненужных увлечений. Да, во мне действительно происходило инстинктивное искание любви. Когда же вопрос коснулся брака, я задумался и стал откладывать его под предлогом, что ещё не совсем решился на этот шаг. Но пока таким образом медлил, знакомая девушка ускользнула из моих глаз... После ещё раза два присматривался к невестам, но безрезультатно. Тем моё искание подруги жизни кончилось.

Одновременно меня не покидала мысль о монашестве; каждая жизненная неудача давала в этом отношении толчок вперёд, а тут ещё пришлось побывать с родными на богомолье в Киево-Печерской Лавре. До сего времени я не был близко знаком с монастырями и монахами, а тянулся к ним как-то безотчётно.

Приехали мы в обитель утром и отправились к Божественной литургии. Вошли мы в церковь, пели монахи с канонархом. Я стал в толпе близ клиросов. Благолепие храма, могучий умилительный напев, воздыхания и слёзы богомольцев произвели на меня потрясающее действие. Сердце дрогнуло и в тот момент окончательно приковалось к иночеству...

По возвращении домой, в Сумы, товарищи заметили во мне большую перемену и старались разочаровать в полученном впечатлении.

Они говорили: «Стоит только показаться в Лавре, как Вы на каждом шагу натолкнётесь на соблазнительное поведение братии».

Со всем юношеским жаром, помню, защищал я тогда монашество и гневался на его противников. В ответ на их речи приводил уже собственное наблюдение, и никто не мог меня разубедить в святости иноческой доброй жизни и их обитателей.

Монашество

В один из осенних вечеров в 1898 году мною была получена телеграмма о постигшем отца недуге, что решило мою судьбу. Будучи шестидесятичетырёхлетним старцем, отец занемог крупозным воспалением лёгких. По милости Божией болезнь приняла сначала благоприятный оборот. Он скоро встал с постели, но не выдержал себя, рано вышел в храм для служения и захворал вторично. Доктора на этот раз признали его положение безнадёжным. По приезде домой я застал семью в тревоге; мать и братья решили уже просить меня занять родительское место. Находясь в большом раздумье от такого предложения, после молитвы мне пришла в голову мысль написать отцу Иоанну Кронштадтскому письмо с подробным изложением обстоятельств своей личной и домашней жизни и просить у него совета и ходатайства пред Господом за болящего.

Батюшка написал мне следующее:

Многоуважаемый Александр Иванович (так звали меня в миру)!

После трёх неудачных попыток избрать себе невесту по сердцу, я полагаю, уже не нужно более пытаться делать то же, но считать эту неудачу за указание Божие посвятить себя жизни девственной, созерцательной. Дай Бог здоровья Вашему батюшке. Ваше слабое здоровье тоже служит указанием Божиим избрать путь евангельский. Впрочем, ждите спокойно указания Божия с молитвой в сердце, да определит Сам Господь образ Вашей жизни. Помните слова Спасителя в Апокалипсисе о целомудренных: “Со мною будете ходити в белых одеждах, зане не осквернишася с женами” (Откр., 14 гл.)[3]. С Новым Годом! Кланяюсь Вам и батюшке с матушкой.

Протоиерей Иоанн Сергиев. 17 января 1899 г.
Кронштадт

Ответ великого пастыря произвёл на меня сильное впечатление. Уже во время самого чтения письма тайная сила потрясла моё сердце и внушила непреклонную решимость принять монашество. Все сомнения, недоумения и затруднения по этому вопросу кончились.

Некоторые шаги к принятию его предпринимались мною и прежде, но неудачно. Теперь же всё пошло легко и свободно. О своём намерении я сообщил смотрителю училища отцу Аркадию. Последний, ранее много говоривший о браке как лучшем образе жизни, на сей раз серьёзно отнёсся к моему заявлению и предложил написать на его имя прошение, каковое немедленно и отослал с отзывом к архиепископу Харьковскому Амвросию[4]. Оно было подано в Великую субботу 1899 года; после Пасхи я уже лично представлялся Владыке.

Благостный архипастырь посоветовал мне съездить в Санкт-Петербург к бывшему в то время товарищу обер-прокурора Святейшего Синода с тем, чтобы подробно изложить обстоятельства дела и просить у него содействия. К счастью, мой друг взялся меня сопровождать в пути. Помолившись Богу, мы выехали с ним в конце мая из Сум, по дороге заезжали в Москву, были в Кремле и в Свято-Троицкой Лавре. Помню, когда в Чудовом монастыре я подошёл к мощам святителя Алексия, точно какой-то свет, исходивший из раки угодника, осиял мою душу. В Санкт-Петербурге осматривали соборы, Александро-Невскую Лавру, дворцы и Эрмитаж. Проехали и на Валаам.

Погода была не совсем благоприятная, пароход попался чухонский, весьма старый и плохой, пришлось испытать качку и холод. Подъезжая к монастырю, мы узнали о существующем в нём обычае осматривать всех на пристани, не окажется ли у кого табаку или вина, строго запрещённых в пределах обители. Мы прошли на гостиницу и заняли, по указанию монаха, номер; с нами поместили ещё четырёх человек, из коих двое оказались курящими. Почувствовав ослабление режима, они тайком продолжали курить в форточки. Пожалел я тогда о нарушении доброй традиции «осмотра вещей» — ведь богомольцы не могли претендовать на существующие здесь порядки, так как ехали каяться и исправляться.

Своею строгостью Валаам много выигрывал в глазах народа, но на сей раз, ввиду сказанного, пришлось огорчиться на его администрацию. Сам по себе монастырь произвёл на меня хорошее впечатление природой, истовым богослужением, скитами и множеством иночествующих.

На обратном пути в Петербург мы зашли в Святейший Синод. В приёмной застали множество посетителей: преподавателей, студентов, чиновников и разных духовных лиц. Слышно было, как любезно беседовали в приёмной. Дошла очередь до меня. Меня приветливо встретили и моему желанию принять монашество весьма порадовались.

«Вот хорошо, вот хорошо, — говорилось мне, — сейчас будет написано письмо Вашему Владыке с просьбой не препятствовать Вам, но только дайте обещание продолжать образование в Академии».

Никогда не забуду доброго участия, явившегося точно исполнителем воли Отца Небесного надо мною, грешным. И, в самом деле, кто был я в то время, чтобы оказать такое внимание? Неизвестный, маленький, худенький надзиратель провинциального духовного училища. Очевидно, в Синоде нелицемерно, искренно ценилось иночество.

Получив благословение от великих русских святынь и заручившись одобрением лица, близко стоящего к церковной власти, я вернулся в Харьков к местному архипастырю Амвросию. Сей маститый старец без задержки разрешил пострижение и направил меня на жительство в Святогорскую пустынь[5]; оставалось испросить благословение от родителей и проститься навсегда с домом. Нелегко мне было, однако, это исполнить! Старики, видимо, загрустили: отец стал серьёзен и пытался несколько раз говорить о трудности монашеского подвига, а мать только плакала... Прошло несколько томительных дней; наконец, уступая моим настойчивым желаниям, домашние благословили меня на иноческий путь, и я уехал...

В препроводительной бумаге Владыки к архимандриту Вассиану было сказано:

Прошу студента Александра принять в Святогорскую пустынь, поместить прилично и постричь в монашество, а когда я буду в обители, к Успению, посвящу его в сан иеродиакона.

Архиепископ Амвросий

Замечание «поместить прилично» не понравилось строгим тамошним старцам. Они справедливо думали, что молодому человеку, ищущему монашества, следует пройти искус в том виде, как он положен для всякого новоначального. И отец настоятель, следуя существующему порядку, отвел мне первую освободившуюся келию, которая оказалась весьма сырой, в полуподвальном этаже настоятельского корпуса.

Я ехал в монастырь с твёрдым намерением всё терпеть и сразу же встретил искушение: келия оказалась неподходящей для моего здоровья. В первую же ночь я почувствовал сильную головную боль и стеснение в слабой, надорванной занятиями груди; попытался по примеру соседей протопить печку, но вместо пользы получился ещё больший вред: образовалась парная баня, так как стоял июнь месяц. Спать или, вернее сказать, дышать я не мог. Тогда пришёл мне в голову следующий план: перебраться на широкий подоконник, пододвинуть к нему стол и на образовавшейся таким образом площадке устроить себе постель, а чтобы не было движения спёртого воздуха изнутри, занавесить окно одеялом, с расчётом держать голову близко к оконной раме, а ноги за преградой, в самой келии. Явилась возможность дышать, но не спать: к несчастию, моё приспособление оказалось в уровень с землей, где прыгали лягушки, бегали мышки, козявки и другие летние обитатели травы и кустов, бесцеремонно тревожившие меня...

Так прошло несколько дней, ко мне никто не показывался... Я призадумался. Начали беспокоить грустные мысли: неужели всё лето придётся мучиться, ведь моему слабому организму не вынести. Как быть? Не вернуться ли обратно в родной уютный уголок к дорогим родителям, которые весьма жалели меня? Подобного рода желания становились всё настойчивее; вдруг кто-то с молитвой постучался. Отворив дверь, я увидел слепого старца лет восьмидесяти, кроткого, приятного на вид.

«Вы — приезжий студент, здесь остановились? — спросил вошедший. — Я Ваш сосед, только моё помещение посуше и окнами выходит на монастырский двор. Жаль, что Вас тут устроили, эта келия у нас считается очень сырой, и кто в ней ни живал, непременно заболевал чахоткой. Вот и Кириака-послушника, Вашего предшественника, недавно похоронили — надо поскорее отсюда уйти. Похлопотал бы и я с радостью, да меня, старика, плохо слушают, а всё-таки как-нибудь постараюсь сказать о Вас отцу архимандриту. А теперь позвольте немного посидеть и побеседовать. Какие книги Вы привезли с собой?»

Я перечислил взятые мною из дома разные семинарские и академические учебники и пособия, они все оказались известными посетителю. О многих он даже дал свои удивительно правильные отзывы.

Монах Палладий (так звали моего нового покровителя) ослеп в детстве и был отдан на воспитание и обучение в петербургский пансион. Попечительница Святогорской пустыни привезла его ещё юношей в обитель. Отец Палладий отличался большими духовными дарованиями: хорошо знал аскетическую литературу, имел колоссальную память и по вдохновению составлял молитвы, каноны и даже стихи.

Изучив наизусть преподобного Иоанна Лествичника, Исаака Сирианина и других, он для лучшего пользования разбил творения их на пункты и при беседе с кем-либо, отвечая на вопрос, обыкновенно говорил: «Откройте такую-то страницу, почитайте такой-то параграф». Отложивши превозношение и своё мудрование, сей чудный инок назидал приходящих только святоотеческими писаниями.

Прекрасными умственными способностями обладал он, но ещё превосходнее было его сердце, отличавшееся незлобием, смирением, кротостью, всепрощением, любовию и неземною тихостию. Мы умилялись, когда пустынник изливал свои религиозные чувства в стихах и гимнах, которые любил читать друзьям. Вероятно, оттого, что произносил их молитвенно настроенный слепец, хотелось тогда плакать и каяться... Я ежедневно заходил к старцу поутешиться духовным общением с ним; тут же он угощал чашкой какао или чем-либо другим, что при скудной святогорской трапезе меня, физически слабого, поддерживало. Вот какого покровителя Господь послал мне в утешение при первых скорбях иноческой жизни!

Отец Палладий сумел убедить монастырское начальство переменить мне келию на сухую и светлую, так что в этом отношении он также явился моим благодетелем. Между тем время шло. По указанию настоятеля я по порядку проходил все послушания: в просфорне, церкви, кухне и поле. С благодарностью вспоминаю архимандрита отца Вассиана, благословившего всесторонне пройти иноческий искус.

Он говорил: «Для Вас это полезно, впоследствии сами будете вспоминать послушническую жизнь в Святых Горах, когда удостоитесь быть начальником...» И действительно, как теперь ошибаются люди, считая монахов бездельниками! Если кто хочет навыкнуть простоте, бескорыстию, труду ради общей потребы — иди в пустынный монастырь: там только ты научишься всему доброму, но не в миру, где грех и человеческая гордость разрушают всякое братолюбие.

Наконец наступил день моего пострига, 17 июля, когда положено празднование Святогорской иконе Божией Матери[6]. Предварительно духовник обители иеромонах Мартиниан принял от меня так называемую «генеральную» исповедь, записанную мною на бумаге. Нужно было вспомнить все погрешности, начиная с раннего детства.

Отец Мартиниан говорил: «Блажен тот инок, который перед пострижением ничего не утаит, ибо тогда выйдет от принятой мантии обновлённым, возрождённым и как снег убелённым; неоткрытые же грехи не только будут всю жизнь служить ему укором, но являться и в дальнейшей монашеской жизни корнем для развития других сугубейших страстей».

«Опытные старцы ещё удостоверяют, — продолжал назидать меня духовный отец, — что враг сильно смущает человека перед постригом. Помните это и вооружитесь молитвою, верою и терпением».

И действительно, трудно мне было пережить ночь накануне монашества. В моей голове вдруг стали тучами тесниться воспоминания об оставленном; реально проносились родители, братья, усадьба, чудный садик, все удобства и прелести свободной мирской жизни. Если прежде я был холоден к ласке и любви своих домашних, то теперь от них не отказался бы. Рисовалась мирная, тихая и полезная пастырская деятельность, всегда меня привлекавшая; промелькнуло в мыслях предложение престарелого отца занять место в родном приходе, где было столько друзей и добрых людей... Представлялось всё это — и выступал холодный пот... Неужели я лишился возможности возвратиться к прежнему? А что если в будущем предстоит тяжёлая одинокая жизнь? Хорошо, если вынесу, а вдруг постигнет разочарование, духовное нечувствие, болезнь и гонения?..

По милости Божией тревожная ночь, последняя в моём мирском звании, прошла. Наступило утро. В восемь часов на монастырской колокольне загудел редко ударяемый большой колокол, извещавший насельников об имеющем быть постриге и всех звавший на торжество. Подкреплённый благодатию Божией, я бодро пошёл в собор.

Погода была солнечная, жаркая; лето стояло в полной красе. В храме собралась братия в количестве шестисот человек и много посторонних молящихся. Прочитали часы, началась литургия, приблизилось время малого выхода и пострижения... Ко мне подошли попарно клиросные и старцы со свечами и, прикрывая мантиями, повели к амвону при умилительном пении «Объятия Отча отверзти ми потщися...» Затрепетала душа, когда архимандрит Вассиан стал читать иноческие обеты... Как хотелось тогда выполнить их в дальнейшей жизни!

У святых отцов-аскетов написано: «Помни первый день твоего поступления в монастырь, помни воспринятый тобою ангельский образ и обещания, данные пред Богом и людьми — хранить себя от мира и прелестей его даже до смерти, и сие будет спасать тебя от духовного охлаждения».

Господи, не отыми же и от раба Твоего эту память, да с ревностью всегда прохожду иноческий путь!

Я не плакал, но вокруг стоявшие монахи и мирские утирали слезы. Они, очевидно, жалели меня, молодого. «А вдруг его постигнет нравственная гибель?» Да, о судьбе инока стоит призадуматься... Ведь нет несчастнее на земле человека, как приступившего служить Господу и возвратившегося вспять.

Никто, — сказал Господь, — возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия (Лк.9:62).

Постриг окончился. Отошла и литургия, за которою я сподобился принять Святые Животворящие Тайны Христовы. При вручении старцу отец архимандрит сказал мне назидательное слово, в котором призывал Божие благословение на мой путь.

По уставу новопостриженному полагается пребывать пять суток в храме в богомыслии и молитве; остался и я один в большом соборе. Наступила первая в моём иноческом звании, тяжёлая, невыносимая ночь...

Нужно заметить, что летом в Малороссии в храмах после ухода богомольцев остаётся невероятное количество насекомых. И вот эти-то голодные существа набросились на меня со всею, кажется, жадностью. Я поистине оказался в положении католического епископа Гаттона, съедаемого от мышей. Чтобы облегчить свои страдания, взбирался на свечной ящик, скамьи, высокие подоконники, что, однако, мало помогало. Вспоминаю сие и думаю: не предвещало ли такое нападение натиска, какой иногда испытываешь от пасомых? Там я искал спасения на высоких местах, а тут временами приходится скрываться в уединенных, пустынных обителях... Я не осуждаю духовных своих чад, между которыми много добрых, святых, чистых рабов Божиих; общение с ними бодрит, возвышает и укрепляет дух, но тяжелы бывают надоедания отдельных лиц, от коих, действительно, хочется бежать...

Пять дней сидения, наконец, окончились, и я возвратился в келию монахом, потому что почувствовал в себе большую перемену: всё мирское отошло от меня и стало казаться чем-то далёким, чуждым и неинтересным. Много уже лет проведено мною в иночестве, причём жизнь до пострига представляется мне чистой, беззаботной, исполненной милостей Божиих. Чувствую и исповедую, что благодать хранила меня во все дни детства и юношества. Она воодушевляла меня ко всему доброму, святому, давала твёрдость, крепость, силу противостоять дурному, скверному. Она, наконец, привела и к монашеству.

Кто внушил отцу Иоанну ответить? Ведь я не был с ним знаком; написал ему простое письмо, и трудно было рассчитывать на отклик... Кто расположил ко мне лиц, от которых зависело пострижение? Всё та же благодать Божия! ...Воспою Господеви, благодеявшему мне, и пою имени Господа Вышняго (Пс.12:7).

Итак, Святогорская Успенская пустынь явилась для меня второй родиной. Святые Горы, как вы поэтому дороги моему сердцу! С восторгом вспоминаю вашу дивную природу, благорастворённый воздух, подкреплявший мою надорванную грудь и слабые силы... Благоговею перед вашею духовною мощью, истовым богослужением, а особенно строгим порядком хранения Святых Даров, для которых отводился в одном из храмов уединённый придел, получавший значение особого святилища. Здесь на горнем месте, у большой иконы «Моление о Чаше» и у престола на семисвечнике поддерживались неугасимые лампады. Вход сюда строго воспрещался, за исключением тех случаев, когда нужно было подымать Святые Дары для болящих, что совершалось с великим благоговением. Иеромонах с диаконом, облачившись в ризы, со свечой сначала совершали каждение и троекратное поклонение, а потом уже приступали к вынутию частицы. С неменьшим тщанием производилось «опрятование» Святых Тайн во время причастного стиха на литургии.

Поражала меня в пустыни и вся вообще внешняя церковная дисциплина: строго рассчитанные поклоны, метания, истовое совершение крестного знамения и другое. За всем этим так внимательно следили, что посторонним священнослужителям, не знакомым с местным порядком, рискованно было принимать участие в богослужении, ибо они могли подвергнуться большой критике со стороны братии. Святогорцы считали свой устав единственно правильным, который, по их мнению, все должны были знать, и судили о благонастроенности приезжих духовных лиц по его выполнению. Приходилось поэтому предварительно изучать тамошние особенности и потом уже выступать в служении.

Хочу несколько сказать и о внутренней жизни монахов. К сожалению, у них не было правильно поставленного старческого окормления, как, например, в Оптиной пустыни. Иноки здесь в духовном отношении предоставлялись самим себе, вследствие чего одни из них, сосредотачиваясь на наружных подвигах, впадали в самообольщение и прелесть, другие, не выдерживая скудости и дисциплины, расслаблялись и заражались пороками, особенно винопитием. Но в Святые Горы шли люди в громадном количестве по призванию, с возвышенными стремлениями, и это служило причиной того, что многие незримо спасались в уединённых келиях и невидных послушаниях.

Уставное богослужение, внешний порядок, изолированность от соблазнов мира и особенно земледельческие труды удовлетворяли сокровенных рабов Божиих и поддерживали в них подвижнический дух. С любовию, например, вспоминаю игумена Маркиана, смиренного делателя умной молитвы Иисусовой, монаха Феофила — пасечника, старца с незлобивой, детской душой, и многих других.

Описываемая пустынь являлась при моём пребывании, если можно так выразиться, чернорабочим монастырём. Жизнь братии во всем была простая.

Архиепископ Амвросий, посылая меня туда, говорил: «Хорошо тебе каникулы пожить во Святых Горах, природа там дивная, только боюсь — ты “захлянешь” от скудной пищи».

Трапеза здесь действительно не отличалась изысканностью. Хлеба хотя давали много, но он часто был недопечен или, как выражались иноки-малороссы, «гливкой». Готовилось все на постном масле, иногда прогорклом. Миски подавались на стол деревянные, тёмные, с накипом. Последнее обстоятельство, между прочим, возбуждало у некоторых брезгливость. Я сам, боясь заразы, с недоверием брался за ложку, будучи предупреждён о распространённом среди братии туберкулёзе. Порицаю эту свою изнеженность, мнительность и преклоняюсь пред суровой жизнью святогорцев!

К Успению, согласно обещанию, приехал в пустынь архиепископ Амвросий. 14 августа он рукоположил меня во иеродиакона, а 15-го, после обеда, благословил отправиться в Москву, в Академию.

Исполняя волю своего покровителя, я быстро собрался и через два-три дня был уже в стенах «святилища духовной науки», где поместился на казенной стипендии.

Академия

Господь судил мне проходить курс Академии в иноческом звании. Должен, однако, сознаться, что трудно совмещать студенчество с монашеством. Но в этом есть и благоприятные стороны. Прежде всего, великое значение имеет для студента-чернеца Лавра Преподобного Сергия. Жизнь в ней дает ему возможность до вступления на общественное служение освоиться со своим положением. Сам заступник земли Русской берёт его под своё покровительство. Устанешь ли нравственно или физически, случится ли какая-нибудь скорбь — пойдёшь к честным мощам, помолишься от души, и легко станет на сердце...

Да, рака Преподобного, обвеянная многими воздыханиями и слезами русских людей, является благодатным источником утешения. Одного молебна, совершаемого лаврской братией в два часа ночи, кажется, никогда не забудешь; а субботний параклисис, рано утром, в келии угодника Божия! Стоишь на сих дивных службах и радуешься, что святой Сергий благословил и тебе жить в стенах его обители. Пресвятая Владычица мира, пятьсот лет тому назад приосенившая Своим присутствием это место, не оставляет его и доселе. Как тут отрадно и спасительно!..

Большой простор, далее, в Лавре для священнодействия. Каждый день совершается одиннадцать литургий, вот и выбирай любую: в три часа утра — в церкви Святого Духа, в четыре часа — у преподобного Никона, в пять часов — внизу под Успенским собором, а затем в храмах Смоленском, Зосимы и Савватия и других. Господь сподобил меня в сане иеродиакона послужить во всех указанных церквах. Любил я ещё ходить буднями в Троицкий собор к вечерне — послушать пение стихир с канонархом. Чудное, стройное исполнение их могучим хором доставляло мне наивысшее духовное наслаждение.

Не только учёные монахи, но и все студенты Академии ясно чувствовали над собой покров Преподобного Сергия. Наступит утро, и потянутся добрые юноши из своих помещений к честной раке угодника Божия. Любовь учащейся молодёжи к Преподобному меня всегда трогала.

Были проекты перевести Академию в Москву. Если до конца разорять духовную школу, тогда понятно это стремление; при желании же ей богословского просвещения и церковного направления лучшего места не найдёшь, как именно в Свято-Троицкой Лавре.

Вторым излюбленным уголком иноков-студентов в моё время являлся Гефсиманский скит с Черниговскими пещерами. Отрадно было пройтись сюда приложиться к чудотворному образу Божией Матери в подземном храме[7]. Приятный запах ладана и масла, полумрак, низкие своды, мерцание лампадок — вся таинственная обстановка располагала здесь к духовному созерцанию. Отыщешь укромное местечко, сядешь на скамью и приведёшь в порядок разбитые мысли и чувства, потом зайдёшь к чтимому народом иеромонаху Варнаве.

Припоминаю следующий случай.

Помолившись однажды в пещерах, я с товарищем направился к его хибарке. Не успели мы взойти на крыльцо, как вышел сам подвижник.

Раздвигая собравшуюся в сенях толпу, он говорил: «Дайте пройти студентам, они люди занятые, их надо поскорее отпустить».

Подивились мы такой предусмотрительности и прозорливости старца, который в беседе со мной в этот раз предвещал: «Будешь неподалеку от Москвы архиереем, маленьким архиереем». Теперь пророчество исполнилось.

Блаженна была кончина отца Варнавы, последовавшая в пятницу на первой неделе Великого поста в храме Кротковского приюта в Сергиевском Посаде. Окончив исповедь, он вошёл в алтарь, чтобы пред уходом приложиться к престолу, но, сотворив поклон, вместе с ним предал и дух свой Господу!

Отец Варнава, как известно, устроил большой женский монастырь на Выксе[8].

Интересно его отношение к отцу Иоанну Кронштадтскому. В рукописном дневнике последнего нам пришлось прочитать такую заметку.

Слышу, — пишет батюшка, — старец Гефсиманского скита, отец Варнава, неодобрительно о мне отзывается. Что я ему сделал и чем не угодил? Нужно помолиться, чтобы Господь примирил наши сердца.

По-видимому, между этими двумя праведниками была какая-то рознь. Но так ли на самом деле? Когда у людей одинаковых настроений возникают разногласия по тем или иным вопросам, обыкновенно говорят: «Они мало знают друг друга». Подобное хочется думать и относительно названных нами светильников. Оба они считаются преданными сынами Православной Церкви, пастырями глубокой веры и духовного опыта, и неприязни у них не могло быть, а только критическое отношение одного к другому. Будучи строгим иноком, отец Варнава не одобрял, кажется, тех внешних приёмов и сокращений в богослужении, какие допускал отец Иоанн. Но, если бы он принял во внимание, что Кронштадтский протоиерей был не обычный священнослужитель, а духоносный молитвенник, тогда ему были бы понятны и особенности служения его, происходившие не от небрежности и неуважения к церковному уставу, а по соображениям высшего порядка.

Всем известно из истории расхождение преподобных Нила Сорского и Иосифа Волоцкого во взглядах на монастырские имущества.

В ту же бытность мою в Академии развилась горячая книжная полемика между лаврским архимандритом Никоном, впоследствии архиепископом Вологодским, и архимандритом Евдокимом по вопросу, какого типа и направления должны быть теперь монастыри — деятельного или созерцательного[9]. Недавно ещё возник богословский спор об имени Иисусовом.

Нам кажется, подобного рода разногласия происходят от одностороннего взгляда или оттого, что затронутый предмет рассматривается с субъективной точки зрения, сообразно с обстоятельствами и интересами времени, и тогда одна только любовь может примирить спорящих по недоразумению, та любовь, о которой апостол говорит, что она долготерпит ... не превозносится, не гордится ... не ищет своего, не раздражается... (1 Кор.13: 4-5), но её-то, к сожалению, у нас часто не хватает...

В Гефсиманском скиту мы заходили ещё к благостному отцу Исидору. Его домик находился между деревьями, в стороне от братских келий. Тут был особый мир. Доброта этого старца делала то, что к нему инстинктивно тянулись живые существа: птички, мышки, лягушки. Для всех отец Исидор готовил обед, со всеми делился, отчего у него внутри помещения и около него всегда можно было видеть множество расставленных по углам битых тарелок и черепков с остатками пищи, предназначавшейся для живущих вблизи воздушных и подземных обитателей.

Господь привёл меня посетить старца за три дня до его смерти. Я застал его уже умирающим.

Прощаясь со мной, он говорил: «Примите в назидание и утешение себе последние мои слова: крестная сила и размышление о страданиях Господа спасают христианина от всяких бед, воспоминание же о язвах Спасителя предохраняет от скорбей».

Отмечаю следующее интересное обстоятельство, имевшее место при кончине этого дивного подвижника.

Никогда не затворявший для посетителей дверей своей келий, он, почувствовав приближение исхода, велел всем уйти, заявив: «Я буду сейчас умирать, и вы мне не мешайте».

Жизнь отца Исидора прекрасно и подробно описана профессором Московской Духовной Академии священником Флоренским.

Недалеко от Черниговских пещер, в глухом лесу, стоит уединённый скит Святого Параклита. Это — особенная обитель. Дух Святый, Коему она посвящена, ощутительно на ней почивает. Тут поражает, прежде всего, простота насельников, а затем необычайная тишина; последняя напоминает то благодатное, тихое веяние ветерка, о котором говорит пророк Илия (3 Цар.19:12). Никогда не забуду святых переживаний, полученных мною здесь.

Зимняя ночь... Идёт утреня в нижнем подвальном храме. Пахнет дымком от натопленной печи. Посторонних лиц нет: на богослужении присутствуют только иноки, из коих многие согбены от трудов и старости. Прекрасно, внятно, с умилением читает канон послушник Николай. Каждое слово, произнесенное им, так и вкладывается в душу. Братия о нем отзывались: наш Николай — выдающийся человек. Господь наделил его большими способностями: он прекрасно рисует, пишет и рукодельничает. И думалось тогда: о, если бы этот раб Божий беспрепятственно прошёл весь свой путь! К великому прискорбию, начинающие иноческую жизнь с ревностью часто не выдерживают взятых на себя подвигов, ослабевают и возвращаются вспять, в мир, причём уже с худшим настроением, нежели с каким поступали в монастырь.

Духовная жизнь, говорят святые отцы, наука из наук, и её нужно изучать, проходить с большой осмотрительностью, под надзором и руководством опытных старцев.

Однажды в том же Параклите я посетил уважаемого отца Серапиона.

Показывая в окно во время беседы на рядом стоящий с его хибаркой домик, старец сообщил: «Здесь поселился с полгода тому назад молодой послушник из Сибири, удивительный молитвенник. Мне видно, как он всю ночь бодрствует и кладёт поклоны; дай Бог только вынести ему такие труды!»

Но что же потом случилось? Юный подвижник, сильно натянув струны своей души, стал ослабевать телом; надорванный организм скоро запросил отдыха и более лёгкой, свободной жизни. Началась реакция, отступление назад; и вот, впавши в духовное нечувствие, инок сначала перепросился в Гефсиманский скит в надежде, что здесь легче будет спасаться, а когда ему и тут показалось не по силам, перешёл в Лавру, откуда уже само начальство удалило его за приготовление мясной пищи в келии.

Так исполнились на нём слова Спасителя: Никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадёжен для Царствия Божия (Лк.9:62). И удивительно бывает то, что люди, не выдержавшие наружных подвигов, потом, при нравственном расслаблении, как бы стараются наверстать потерянное: если они повредили своё здоровье, усиленно начинают заботиться о пище; если проводили жизнь в скудости, хлопочут об удобствах и стяжании имения; если несли низкое послушание, стремятся к начальственным должностям и рады бывают повышениям, наградам и почестям.

Выше я упоминал об иеромонахе Серапионе, который поражал нас необыкновенной простотой, кротостью и смирением. У него одинаково находили привет и ласку учёные и простые, знатные и бедные. Побывать у старца, побеседовать, попить чайку после литургии являлось большим утешением. Уже подходя к его домику, каждый мог предугадать, что в нём живет раб Христов: к чистому душой, говорят, льнут голуби и садятся ему на голову, а у келии нашего подвижника привитали всегда блаженные, юродивые — эти дети Божии. Незлобие и доброта обитателя, очевидно, притягивали их сюда. Полвека прожил отец Серапион в Параклите и, говорят, за всё время ни разу не ездил в Москву, так что не имел никакого представления о современных изобретениях и новшествах. В указанном отношении он напоминал собою преподобного Павла Препростого. Когда, например, ему рассказывали о машинах, телефонах, автомобилях, старец совершенно не понимал их устройства, по-детски удивлялся. За такую простоту Господь наградил нашего авву по смерти великим почётом: не в пример прочим насельникам обители, его, по благословению Московского архипастыря, похоронили внутри храма, в котором он в течение пятидесяти лет неопустительно и усердно молился. Отец Серапион оказывал мне большое внимание и, что особенно ценно, считал для себя непременным долгом поминать моих родителей. Вечная ему память!

В том же Параклите ещё пользовались известностью и уважением схимонах Онуфрий, делатель молитвы Иисусовой, и иеромонах Порфирий; последний являл собой пример нестяжательности, суровости к себе. В его келии ничего не было, кроме угла с иконами, стола и голой досчатой кровати, пищу принимал только в трапезе, довольствовался простой монастырской одеждой. Отец Порфирий собственною жизнью свидетельствовал, что насельнику общежительной обители не следует иметь личных забот ни о хлебе, ни о лучшей рясе, так как всё необходимое ему даётся; дух и сердце его должны беспрепятственно воспарять к Горнему, Небесному Иерусалиму. В действительности же приходится наблюдать следующее: как бы ни были в монастыре обеспечены иноки, к сожалению, они стремятся к улучшению своего келейного быта и тем теряют драгоценное время для духовных подвигов. Преклоняться поэтому приходится перед такими редкими подвижниками, каким был отец Порфирий.

Ещё несколько слов о Параклите.

Когда я ночью стоял в его храме, то при глубокой тишине думал: «В настоящее время спит мятежный мир, но за него теплится молитва рабов Божиих — пустынников... Хорошо и уютно бывает в комнате, когда горит пред образом лампада — отрадно и на земле Русской, пока мерцают на ней, за страждущих в море житейском людей, живые светильники святой обители, горящие не вещественным елеем, а подвигами их насельников!»

Особенное же значение для меня имела Зосимова пустынь, вызванная к жизни наместником Лавры архимандритом Павлом и благоустроенная заботами старца-игумена Германа. Мне привелось знать её в то время, когда она ещё таила своё духовное сокровище внутри себя. Приезжали сюда только немногие.

Припоминаю такую страничку из истории обители. Великий пост... В деревянной монастырской чистой, уютной гостинице — тишина: по-видимому, в ней из гостей никого нет. Но выходишь из номера в коридор и наталкиваешься на человека: посетители есть. Но кто они, и почему присутствие их незаметно? Это такие же искатели безмолвия и уединения, как и ты, только люди разных профессий. Между ними можно встретить доктора, преподавателя, купца, архиерея, генерала, молодого студента, начинающего жить. Все приезжие — верующие. Трудно им, однако, вращаясь среди мира прелюбодейного и грешного, при действии там темных сатанинских сил, твёрдо держаться евангельских начал. Каждому из них нужна духовная поддержка, молитва святых старцев и проверка своей совести. Вот и стремятся они в святую обитель, эту духовную врачебницу и высшую школу христианской жизни.

Зосимова пустынь и приобрела в обществе значение духовной врачебницы. Тамошние старцы, игумен Герман и иеросхимонах отец Алексий, получили всероссийскую известность. С первых же дней моего пребывания в Лавре они приняли меня в свою любовь, и уже более двадцати лет я, по милости Божией, нахожусь с ними в святом общении. О них скажу более подробно потом, а сейчас продолжу воспоминания об академической жизни.

Келию отвели мне в больничном корпусе внизу, с левой стороны, вторая дверь по коридору, а рядом в комнате поместили двух моих товарищей — вдовых священников. Они были добрые люди, но жизнь наложила свою печать: часто постигало их подавленное, угнетённое состояние духа или, как говорят, хандра, и приходилось тоскующих утешать, ободрять. Бывало, жалеешь их, и в то же время благодаришь Господа за то, что Он избавил тебя от семейных уз...

Теперь много говорят о тягостном положении вдовых священнослужителей. Пропитанный земными, чувственными стремлениями мир готов разрешить для них второбрачие, но с точки зрения высших евангельских начал оно недопустимо. Вдовство лиц, находящихся в священном сане, рассматриваемо только как голос Божий, как испытание веры и преданности Церкви. В Москве мне пришлось знать одного иерея (отца Алексия Мечева), показавшего в этом отношении удивительный пример. Господь взял у него спутницу жизни, и он при погребении ее сказал следующее:

Дважды меня венчали: один раз с покойной супругой, а другой — с Церковью Божией и паствой при рукоположении в священный сан, причём первое предварило второе, как бы уступая место более важному и высокому. От семейных обязательств Господь меня теперь освободил, оставив только священство. Как же я должен отнестись к совершившемуся? Не есть ли это призыв к свободному и всецелому пастырскому делу? Да, так и нужно понять происшедшую по судьбам Божиим перемену в моей жизни, в противном случае я окажусь не служителем алтаря Господня, а рабом мира и страстей его.

Сильное впечатление, помню, произвела на присутствующих в храме произнесенная речь, ибо в ней был высказан взгляд святой и неоспоримо верный. Нет слов, трудно иерею, лишившемуся супруги, привыкать к своему положению, особенно если остаются малые дети, но вся могу о укрепляющем мя Иисусе Христе (Фил.4:13). Благодать Божия и собственные усилия всегда помогут в жизни. О вдовых священнослужителях и высшее духовное начальство должно иметь особое попечение, предоставляя им места в подходящих для них условиях.

На втором и третьем курсе я продолжал жить в том же больничном корпусе, но в другой келии. Со мною помещался студент-иеродиакон Евгений, ныне епископ Благовещенский[10]; с любовью вспоминаю сего иерарха, в то время светлого, доброго молодого инока. Мы с ним долго подвизались в диаконском звании, так как в Академии мало было лиц в этом сане. Сознаюсь, у меня проявлялась иногда даже зависть к иереям, имевшим возможность самостоятельно совершать Божественную Евхаристию; хотелось самому поскорее литургисать, при посещении родины помогать престарелому отцу, но Господь для смирения не сразу даровал мне священство, а через три года.

Благодарю же Пастыреначальника Христа за трёхлетнее моё диаконство, в течение которого я часто служил, причём всегда с приготовлением.

На четвертом курсе меня перевели в помещение, известное в Академии под названием «Афона»; оно находилось против инспекторской квартиры и было сухим, светлым, удобным. После больничных сырых, тёмных келий я тут вздохнул легко. Сожителями моими оказались: иеродиакон Платон, вольнослушатель, инок Высокогорской пустыни Нижегородской губернии, и Игнатий, поступивший из университета. Последний страдал припадками меланхолии, особенно усилившейся у него после принятия монашества. Недели две он казался милым, добрым, общительным, крепко верующим, но потом вдруг переменился: перестал ходить в храм, ни с кем не говорил, мало ел и всех сторонился. Удивительно то, что его настроение передавалось окружающим, — какая-то тяжесть наваливалась, и мы с нетерпением ожидали просветления души отца Игнатия. На примере собрата я дознал, как трудно жить с человеком, подверженным этому недугу; мне думается, здесь нужна исповедь, откровение, от которых больной обыкновенно отклоняется. Необходимо себя нудить к указанным спасительным средствам и бороться с подавленным состоянием духа, а близким — относиться к страждущим унынием с любовью и терпением.

Отец Игнатий по окончании курса Академии поступил в Томск заведующим церковно-учительской школой, где и скончался. Вечная тебе память, страдалец Божий!

Ректором при мне состоял Преосвященный Арсений[11], а инспектором — архимандрит Евдоким[12]. Епископ Арсений отличался сильным характером и умением поддерживать дисциплину. Стоило ему только показаться, как все приходило в трепет. Такая строгость облегчала мое послушание — благочинного храма. В отсутствие ректора волнуешься, чтобы порядок был в храме, с приходом его водворялась тишина, и чувствовалось легко и свободно. Владыка выдерживал нас всегда и везде: на приёме стоишь в струнку и порядочно трусишь, зато к окончившим курс он проявлял отеческую любовь и попечение. Последнее испытал и я, явившись к нему после каникул в звании кандидата Академии. Сбросив с себя начальнический тон, «патер» приветливо принял меня как сына и друга в своём кабинете, куда студентом не смел я «одним глазком заглянуть». Умел ещё Преосвященный Арсений воодушевлять к пастырству и истовому совершению богослужения; церковная жизнь при нём процветала. С удовольствием вспоминаю Страстную седмицу, Пасху и особенно праздничные вечерни и собеседования с общенародным пением. Не будь последних, мы не имели бы примера образцового ведения их.

В 1902 году, мая 9-го дня, отец ректор рукоположил меня в иеромонахи.

Поздравляя с новым саном, он говорил: «Ты носишь имя Арсений, что значит “мужественный”, а посвящение твоё случилось в день Святителя Николая. Николай же по переводу с греческого — “победитель народа”. Это даёт повод пожелать тебе крепости и сил в несении принятого тобою иноческого звания, а вместе успеха в апостольском уловлении людей ко спасению».

Инспектор архимандрит Евдоким как бы дополнял собою ректора. Он относился к студентам ласково, приветливо, а к инокам, кроме того, и покровительственно. Сидишь, бывало, в келии над сочинением, устанешь, заскорбишь, почувствуешь какую-то оставленность, одиночество — вдруг отец инспектор позовёт к себе, предложит проехаться с ним в Гефсиманский скит, Параклит, Вифанию, к Черниговской; с прогулкой рассеется тоска. По праздникам он же устраивал для церковников чаепития с беседами на злобу дня. К сожалению, не умели мы ценить такого внимания начальника. Многие начинали думать, что иначе и не может быть, отсюда малейший косой взгляд инспектора уже коробил нас и давал повод к осуждению и критике его действий и поступков. А авва Евдоким, как человек впечатлительный, действительно, не всегда бывал ровным и спокойным; всякие неприятности действовали на него гнетуще. Замечая, как он нравственно страждет, мы не хотели этого понять и требовали только ласки и привета. И выходило, что за свою же любовь и за всё доброе инспектор часто получал от студентов неблагодарность и нерасположение.

В Академии я имел много профессоров. Из них вспоминаю Дмитрия Фёдоровича Голубинского — святого старца, читавшего так называемую научную апологетику. От лектора требовалось выводы науки согласовать с Божественным Откровением. И Дмитрий Фёдорович, начиная с первой же лекции, являвшейся торжественным гимном Творцу мира, дивному «во всех делах Своих», блестяще выполнял поставленную ему задачу.

О доброй настроенности, простоте и смирении его в Академии много рассказывали интересного. Уже самый внешний вид Дмитрия Фёдоровича был необычным: он носил старомодный костюм — длинный пиджак с чёрным шёлковым галстуком на шее, и в таком одеянии весьма походил на служителя.

Как-то раз во время вступительных экзаменов к главному подъезду подкатил извозчик с двумя провинциалами-семинаристами. Видят — около входных дверей стоит какой-то старик. Думают — сторож.

«Помоги нам внести вещи», — обращаются они к нему. И тот безвольно и покорно, с большим трудом взваливает на себя чемодан и относит в приёмную. Но каково же было удивление молодых людей, увидевших на другой день знакомого им старца за экзаменационным столом в качестве профессора!

Нечто подобное случилось и со мною. В первый день по приезде в Академию я вошёл в храм и встал сзади. Совершалось всенощное бдение. Вдруг подбежал ко мне благоговейный пожилой раб Божий и попросил благословения.

Будучи в то время иеродиаконом, я отказал ему и невольно подумал: «Какой приятный старичок, по всей вероятности это здешний церковник».

После же открылось, что подходил ко мне тот же профессор Голубинский.

Помню, однажды в Лазарево воскресение пришёл он к ранней литургии. Дневное Евангелие, к сожалению, диакон произнёс невнятно, что весьма неприятно подействовало на религиозно настроенного Дмитрия Фёдоровича.

По окончании службы он вызвал меня из алтаря как благочинного и выразил по сему поводу своё прискорбие в следующих словах: «А я целый год с нетерпением ждал нынешнего дня, чтобы послушать в храме, как Господь наш Иисус Христос воскресил мёртвого Лазаря; ведь большая разница — читать Евангелие дома или же в церкви внимать ему, да ещё такому, как сегодня, в котором указывается прообраз воскресения каждого из нас».

Та же набожность заставляла Дмитрия Фёдоровича всегда ходить без фуражки по Лавре, а так как двор её велик (наш же старец любил обойти все святыни, на что требовалось много времени), то его в зимнюю стужу можно было видеть путешествующим по монастырю повязанным, подобно ребёнку, тёплым платком. Иногда он звал к себе ректора, инспектора и некоторых духовных лиц из студентов для служения молебна и беседы, а во время его болезни мы сами по личной инициативе ходили к нему. Радость недугующего профессора тогда была неописуема.

Как посвященный в Семинарии в стихарь Дмитрий Фёдорович считал себя чтецом Святой Православной Церкви и весьма дорожил своим званием. Один раз в году на Покров, в храмовый праздник, ему предоставлялось читать шестопсалмие, что он выполнял с великим благоговением, предварительно со страхом входя в алтарь за благословением. Думается, ничего подобного нельзя было найти во всей России! Правда, долго продолжалось его чтение, но с этим мирились и профессора, и духовенство, и нетерпеливое студенчество.

Умирая, Дмитрий Фёдорович завещал похоронить себя в стихаре, «на что», неоднократно говорил он, «я имею полное право». Трогательно было видеть святого старца, лежавшего в гробу в указанном одеянии и как бы дававшего такой урок: обязанности псаломщика часто исполняются у нас небрежно, звание его не почитается, тогда как чтец — необходимое лицо в дому Божием, а при разумном, серьёзном отношении к делу он может приносить громадную пользу верующим. Недаром архипастырь при поставлении его, облекая в священную одежду, усердно молится о нём. Помня это, всякий православный, проникайся уважением и к названному служителю Церкви.

А вот другой профессор — пример благовоспитанности и необыкновенной выдержанности. К нему ходили на лекцию не столько ради науки, сколько поутешиться его обходительностью и мягкостью речи. Какие бы ошибки ни допускал студент, этот профессор не удивлялся, не раздражался, а спокойно говорил: «Немножко не так», «Почти так», «Вы подумайте, а потом скажите», и, когда спрашиваемый поправлялся, он победоносно восклицал: «Совершенно правильно!» Эта деликатность происходила у него не из лести, потворства и человекоугодничества, а от природной нежности души и уважения к личности.

Остроумные академисты не преминули составить о нём анекдот.

Предлагает он вопрос на экзамене: «Скажите мне, пожалуйста, что значит vester?» «Топор», — отвечает студент. — «Немножко не так; топор бывает ваш и наш, так чей же?» — «Ваш», — говорит испытуемый. «Совершенно правильно! Vester — ваш», — заключает профессор.

Ещё один профессор библейской археологии. Жил он одиноко, с родной матерью, которая была для него самым дорогим существом в мире, целью жизни. Когда она скончалась, сын ходил ежедневно на её могилу, проводил там целые часы и, говорят, беседовал с умершею как с живою. Затем он принял священный сан. Что-то таинственное, мистическое наблюдается в подобной дружбе. Любящая мать несомненно является земным ангелом хранителем для всякого сына, тем более единственного, застраховывая своё детище от дурных влияний и особенно от проявления в нём низменных инстинктов; святые чувства служат здесь охраной чистоты и целомудрия. Случается, что учёный инок живёт с матерью, и, кажется, подобное совместное пребывание, кроме пользы, ничего другого и не приносит.

Преклоняюсь перед почтенною памятью и прочих моих наставников. Почти все они отличались религиозною настроенностью, талантливостью и ровным отношением ко всем студентам, светским ли то или духовным. Исключение составляли немногие.

Старшим помощником инспектора был у нас иеромонах отец Анастасий[13]. Поражал он студентов выдержанностью. Последняя обыкновенно приобретается только многолетней работой над собой; этот же, будучи молодым, обладал уже ею, равно как и многими лучшими качествами инока: молитвенным вдохновением, истовым совершением богослужения, спокойным, ровным характером и прочими. И удивительно то, что его манеры действовали как-то заразительно на других: некоторые невольно начинали подражать ему в общении с окружающими. Отец Анастасий быстро пошёл по иерархической лестнице, вплоть до архиерейства.

Перехожу теперь к воспоминаниям о студентах — молодых натурах, полных энергии, высоких стремлений, желаний и намерений. Их не интересовали будущая карьера, земные благополучия, всем хотелось осуществлять намеченные идеалы, все были люди способные, благонастроенные, чуткие к горю, нужде, несчастью и страданиям ближних. И понятно: в Академию собирались лучшие воспитанники Семинарии; они являли собой цвет духовного юношества. Меня предупреждали, что студенты презрительно относятся к своим товарищам-инокам, но я этого не испытал, напротив, получал от них только внимание и привет.

На моей обязанности как благочинного лежало наблюдение за ежедневным богослужением и воскресными беседами. Меня выручали те же светские коллеги: они участвовали в хоре, за ранними литургиями прислуживали в храме, руководили общенародным пением.

Академию иногда посещали почётные лица. Так, приезжал бывший ректор Академии[14]. Мы давно жаждали видеть этого покровителя учёного монашества, о котором шла слава как о весьма благостном, общительном и талантливом иерархе. И действительно, он одни только сутки пробыл, а память о себе оставил надолго. Прежде всего, Преосвященный совершил Божественную литургию, после неё за чаем в ректорской квартире состоялась его беседа с духовенством. Говорилось здесь много нового и интересного, затем высокий гость обошёл номера студентов и келий иноков, в том числе заходил и ко мне, причём так приветливо и благожелательно отнёсся, как будто давно меня знал. В довершение всего вечером им же предложена была в первой аудитории лекция, внесшая в нашу жизнь большое оживление. Вспоминая Преосвященного, думаешь, какими иногда великими и исключительными талантами Господь наделяет людей. Я говорю исключительными, желая Подчеркнуть умение указанного святителя подчинять своему нравственному влиянию учащееся юношество. Его знали слушатели не только духовных, но и светских высших учебных заведений; многих он расположил к Церкви, а иных привёл к монашеству. Жаль только, что у нас часто не признают гениев, — это случилось и с ним.

Закончу свои воспоминания об Академии указанием на способ ведения учебных занятий. Студенты мало посещали лекции, не практиковалось и «репетиций». Главное внимание обращалось на писание «семестряков», а затем кандидатского сочинения. Оценка последнего, между прочим, была настолько важна, что устные ответы теряли всякое значение. Такая постановка ставила Московскую Духовную Академию в особое положение в ряду «святилищ богословской науки» в России, а именно: ее считали передовой по научным работам.

Я писал кандидатское сочинение о преподобном Макарии Египетском. В мою задачу входило составить подробное житие святого, изложить в системе его творения и разобрать их с гомилетической стороны. Интерес к взятой теме охватил меня всецело; в течение всего года хотелось думать и говорить только о беседах преподобного.

Вспоминаю это и прихожу к следующему заключению: хочешь мыслить и переживать доброе — погрузись тогда в чтение слова Божия, изучение святоотеческих творений, и ты наверное отвлечёшься от суетного, мирского, греховного и сосредоточишься только на божественном, духовном.

Наступил последний экзамен по догматическому богословию, на который приехал Московский митрополит[15]. Меня вызвали первым. Около часа простоял я за столом, архипастырь предлагал много вопросов и в конце спросил: «Где находится текст: Вся могу о укрепляющем мя Иисусе Христе (Фил.4:13)?

По окончании испытаний в ректорской квартире мне позволили высказаться, желаю ли поступить на духовно-учебную службу или же остаться в монастыре. Я избрал последнее.

«Вот и хорошо, — сказал Владыка, — у меня как раз свободное место казначея в Чудовом монастыре, не угодно ли его занять?» «Как благословите», — ответил я. «Тогда направляйтесь в Москву, да поскорее, ибо там Вас уже ждут».

Так произошло моё назначение, хотя и с некоторой заминкой, ибо в то же время Синод, не зная о совершившемся определении, при рассмотрении наших списков предположил направить меня в Тифлисскую Духовную Семинарию. Только ходатайство того же благостного Владыки спасло меня.

Саровские торжества. Прославление преподобного Серафима

Архимандрит Арсений (Жадановский)

Получив назначение после окончания Московской Духовной Академии, я решил последние каникулы провести дома у родителей: своим присутствием хотелось утешить их, помочь отцу в священнослужении. Между тем Святейший Синод обнародовал определение о времени прославления преподобного Серафима. Сей последний, будучи при жизни светочем для современников, оставался таковым и по смерти. По крайней мере, у нас в Академии иноки-студенты благоговейно чтили его память, а 2 января совершали торжественную панихиду. Как ни приятно гостилось на родине, а душа запросилась на предстоящее духовное торжество; и, слава Богу, моё святое желание осуществилось. С благословения домашних мы с братом отцом Андреем и глухонемым племянником, отроком Александром, отправились через Пензу в Саров.

Православный народ тысячами двигался сюда с разных сторон; оборудованы были так называемые «богомольческие поезда». Очевидно, благодатный свет преподобного Серафима, о котором только что упомянули, разлился теперь по всей необъятной России и особенно сказался на настроении паломников. Если в обычное время в вагоне мы встречали шум, смех, грубость, невежество, нежелание уступить место, густые облака табачного дыма и тому подобное, то в данный момент в нём царила приветливость и обходительность. Все были воодушевлены религиозными чувствами. Возьмём хоть наших пассажиров. Помню, недалеко от нас сидел человек с приятным лицом, окружённый калеками и расслабленными. Думаете, он случайно оказался среди них, или, быть может, они его родственники? Нет, направляясь к угоднику, этот раб Божий повстречался с ними на разных станциях и из милосердия пожелал довезти несчастных до святой обители.

Поместившиеся на следующей лавочке внимали душеспасительной книге, которая читалась какой-то верующей душой. Раздавалось по вагону тихое умилительное пение: это любители вполголоса восхваляли Владычицу мира гимнами: «Заступнице усердная», «Не имамы иныя помощи» и другими.

Незаметно среди благочестивых спутников добрались мы до Сарова. Подъезжая к нему, заметили, что богомольцы расположились вокруг монастыря на довольно большом пространстве: в лесу, на лугах и по речке. Для них администрация устроила даже целый деревянный «городок» с бараками, гостиницами и лавками, в которых продавали хлеб и всё необходимое. Громадное собрание народа казалось издали ярмаркой, но более близкое знакомство с толпой свидетельствовало совсем о другом: беспорядочный рыночный крик и ругательства не оглашали здесь воздуха, а слышался сдержанный благочестивый разговор и раздавались молитвенные вздохи; все проникались смирением, покаянным чувством и переживали светлое, радостное и умиленное состояние духа.

К сожалению, мы приехали довольно поздно, 17-го вечером; торжества уже начались, прошли крестные ходы из Дивеева и других мест. Гостиницы были переполнены; вход в ограду обители и в храмы разрешался только по билетам. Нам сначала тоже хотелось добиться пристанища и пропуска, но долгое стояние в толпе около управления не привело ни к какому результату. У нас создался тогда следующий план: если преподобный Серафим примет наше усердие и любовь, то мы все увидим, в противном случае удовольствуемся тем, что издали помолимся ему, а когда схлынет народ, приложимся к честным многоцелебным его останкам и уедем.

С таким чувством спустились к речке на лужайку с целью обосноваться. День склонялся к вечеру, потянуло холодком. Нами овладела робость: выдержим ли ночлег на сырой земле и как быть с вещами в случае ухода в монастырь? В раздумье стали рассматривать окружающую местность. Кругом виднелись палатки, временные часовни для служения всенощных и молебнов и кое-где домики с загороженными дворами. Не попытаться ли узнать, что это за строения, не пустят ли нас туда? Подходим к одному — стоит страж. Спрашиваем: «Нельзя ли у вас переночевать?» «Здесь полицейский пост, а потому остановки нет никакой», — довольно серьёзно сказал служивый. Идём дальше. Попадается какая-то хижина, но у входа её встречается старенький монах (помню — отец Пётр). Обращаемся к нему с тем же вопросом. И этот даёт подобный же ответ, но более снисходительный, причём присовокупляет: «Поздно вы приехали, теперь нигде не найдёте ночлега; разве уж мне взять вас к себе? Я тут выдаю хлеб и имею комнату. Идите, пожалуй».

Добрый инок открыл двери хибары, и мы оказались в помещении. Скоро совсем стемнело, но свет не зажигался. Сложив наскоро свои пожитки, мы поспешили улечься на длинных лавках, чтобы идти к стенам обители и искать счастья, пропуска к духовному сокровищу.

Едва занялась заря, как мы были там. Народ уже стоял густыми колоннами. У святых ворот разъезжали конные стражники, а при входе стояли часовые и спрашивали пропускной билет. Не имея их, мы молитвенно воззвали к преподобному Серафиму и смело пошли прямо в ворота; нас никто не остановил, не задержал. Очутившись в ограде, не помня себя от радости, чуть не бегом отправились мы в больничную церковь преподобных Зосимы и Савватия к ранней литургии. Отстояв её, везде походили, особенно же долго оставались близ могилы преподобного, откуда так недавно извлекли его честные останки, и наконец присели на нижней площадке высокого крыльца настоятельского корпуса с мыслью пробыть здесь не выходя до самой всенощной.

День показался весьма длинным. Время тянулось, мы не пили, не ели; на колокольне пробило лишь одиннадцать, как вдруг обительские ворота распахнулись настежь; вошёл большой наряд полиции и пожарные. Первые стали удалять богомольцев, а вторые — производить поливку. Нам тоже грозила опасность. Что делать? Опять сердечный призыв к преподобному. На наше счастье в этот момент из помещения вышел какой-то послушник, очевидно, один из келейников приезжих архиереев, и сел на верхней ступеньке; мы к нему присоединились.

Перед нами как на ладони расстилался весь двор; видно было, что всех провожали, но нас никто не тронул, вероятно, принимая за обитателей корпуса. Через полчаса монастырь оказался совершенно пустым, лишь изредка какой-нибудь инок выглядывал из двери своей келий или по делу быстрыми шагами проходил военный. Мы продолжали сидеть на одном месте.

Наконец пришло время всенощной. Загудел колокол, заставивший всех истово перекреститься; счастливцы стали по билетам входить в собор. «Хотя бы в ограде удалось помолиться!» С такими мыслями мы поднялись и подошли ближе к храму. Началось богослужение. Окна все были открыты и до нашего слуха долетало с ясностью пение и чтение. «Слава Богу, и мы не совсем лишены молитвенного утешения».

Во время литии вышло духовенство и направилось в церковь преподобных Зосимы и Савватия за мощами угодника Божия. Тут мы ещё более утешились, так как могли видеть всю процессию и идти недалеко от священной гробницы, причём всё это время в ограде наблюдалось мало народа: очевидно, до перенесения мощей не пускали богомольцев, боясь большого скопления. Крестный ход окончился; цельбоносные честные мощи преподобного внесли в собор и поставили посредине. Мы продолжали оставаться вне храма, и опять к лучшему, ибо удостоились быть свидетелями беспримерной в христианской истории Саровской Вифезды.

Пронесся слух, будто распорядились впустить всех болящих. Главные ворота отворились, и через них массами двинулись несчастные: слепые, хромые, бесноватые; кто стонал, а кто плакал и рыдал... Иных несли на носилках, других тащили на руках. Скоро весь двор наполнился калеками, большая часть которых расположилась вокруг собора. Открылась трогательная картина...

Немало страдальцев встречается в приютах, на улице и в домах, но какая разница между обычными больными и сюда прибывшими! Те ищут помощи у земных врачей и часто, не получая ее, приходят в уныние, отчаяние и раздражение. Эти же всю надежду возложили на Господа, дивного во святых Своих. Они с верой и слезами просили преподобного утешить, исцелить, укрепить их, и такое упование не посрамило многих...

Вот кто-то сильно вскрикнул. Узнают причину, и что же оказывается? Слепой, не видавший долго света Божия, прозрел и — испугался... В разных местах особенно неистовствуют бесноватые. Окружающие их родные слёзно за них молятся, и — о чудо! — они успокаиваются, приходят в себя и начинают призывать угодника, которого только что в ужасных припадках проклинали.

Около нас проталкивается женщина, пропуская вперед отрока на костылях. «Это мой сын, — объясняет она всем радостно, — шесть лет не ходил он у меня, а вчера я искупала его в источнике, и тотчас, побросав палочки, сам пошёл».

Дивится народ всему совершающемуся, бросается группами то в одну, то в другую сторону, где происходят исцеления.

Особенно умилителен был момент, когда в первый раз громогласно запели: «Ублажаем тя, преподобне отче Серафиме...» Это величание, вырываясь из окон храма, точно небесным потоком пронеслось по всему монастырскому двору. Как в тёплую летнюю погоду, входя в липовую рощу или на луг, испещренный миллионами цветов, подует ветерком и тебя всего обдаст тонким благоуханием, так и тут при этом пении сердца всех наполнились неизреченным дыханием благодати Божией.

То было мгновение, подобное описанному в Святом Евангелии, когда Ангел Господень сходил и возмущал воду в Силоамской купели, и, кто первый спускался в неё, тот получал выздоровление (Ин.5:4), с той только разницей, что здесь не один, а многие исцелялись. Нами при этом была замечена комиссия, составленная из нескольких докторов, гражданских чиновников и духовных лиц, которая все время ходила среди страждущих и записывала все случаи Божественной помощи.

Между тем всенощная окончилась. Первые счастливцы, успевшие приложиться к новооткрытым многоцелебным мощам, стали выходить, а находящиеся вне храма — постепенно входить. Заняли очередь и мы и скоро также достигли неоцененного сокровища, с трепетом и радостью припали к нему, молясь за себя и всех близких. По выходе из храма, после двадцатичасового напряжённого стояния почувствовав, наконец, изнеможение, поспешили уйти на ночлег к своему доброму монаху отцу Петру. Пришлось проходить среди массы богомольцев и опять наблюдать дивную исключительную картину, которую, быть может, не всем участникам происходящих духовных торжеств удалось видеть.

Перед нами открылось всенародное «саровское моление». В разных местах слышалось громогласное, истовое чтение акафиста: группы людей, очевидно, избирали из своей среды благоговейных грамотеев и вместе с ними возносили хвалу новоявленному угоднику. Доносилось отовсюду плавное, расстилавшееся в воздухе пение «Воскресение Христово видевше», «Хвалите имя Господне» и других песнопений. Около часовни густая толпа продолжала стоять: там только что отслужили всенощную, и шли беспрерывные молебны. Была уже полночь, но никто не хотел идти на отдых, все продолжали молиться. Представьте себе при этом тихую летнюю ночь, вообразите каждого стоящего со свечой лицом к обители, купола храмов, которые блестели в ночном полумраке от множества зажженных огней, и вы поймете, сколь умилительным и необычайным являлось Саровское торжество. Воистину осуществлялось предсказание преподобного: «Придет время, когда в Сарове среди лета запоют Пасху».

Возвратившись в своё пристанище, мы быстро улеглись с намерением опять при первом же появлении солнечных лучей идти в монастырь. Едва рассвело, как мы находились уже там и опять, никем не задержанные, вошли в ворота. Раннюю обедню по примеру 18-го отстояли в больничной церкви и чувствовали себя удовлетворенными и счастливыми. Казалось, можно было бы и домой ехать, но преподобный Серафим пожелал утешить нас до конца, дав возможность молиться в храме даже за поздней литургией, торжественно совершаемой митрополитом Антонием.

Случилось это так. Пробило восемь часов утра; мы стояли у собора. У всех дверей теснились богомольцы, предъявляя входные билеты. На правой стороне послышался какой-то шум. Оказалось — вышел из церкви распорядитель и стал удалять толпившихся, указывая им на другие входы. Стоящие неохотно соглашались и волновались, однако он достиг своей цели: крыльцо было очищено, остались только два сторожевых солдата. Всё описанное совершилось перед нами, наблюдавшими издали за действиями начальника. Когда он исполнил взятую на себя миссию, нам как будто кто-то подсказал: «Теперь вы ступайте, вас не задержат». Подчинившись такому внушению, мы пошли, и, действительно, часовые нас пропустили, но с предупреждением: «Идите поскорее, а то выйдет начальник и опять накричит».

Итак, мы очутились в соборе. Тут повстречали знакомого, с которым ехали, брата арзамасского архимандрита Адриана, уже облачившегося в стихарь и приготовившегося прислуживать. Он с любовью взял нас под своё покровительство. Прежде всего, посодействовал отслужить нам самим молебен у раки новоявленного угодника, затем повел в алтарь и указал место, где стоять. Несмотря на то, что в Сарове в это время было около тысячи священников, из коих многие, не имея входного билета, не могли даже войти в храм, мы оказались в алтаре и видели, как во время малого входа вносили царскими дверями гроб с преподобным и ставили на горнем месте, знаменуя его духовное соприсутствие с совершающими Божественную литургию.

Здесь воистину Небесное сходилось с земным, действие благодати Божией ясно ощущалось. Нам передавали, что в течение всенощной и литургии у священной раки на виду всех стоял, по желанию настоятеля монастыря, один исцеленный, как живой свидетель чудотворной силы прославленного Церковью угодника Божия, преподобного Серафима.

По окончании службы, посетив источник, дальнюю и ближнюю пустыньку, мы, утешенные, уехали домой.

В Дивееве в этот раз мне не пришлось быть; туда я собрался, будучи уже на службе в Москве. Благодаря одному моему духовному сыну я заочно подружился с блаженной Пашей, которой постоянно пересылал письма и гостинцы, и она отвечала тем же.

Наконец, выбрав время, я с ризничим нашего монастыря лично проведал старицу.

Когда мы вошли в её домик, старшая келейница, мать Серафима, приветливо встретила нас и торжественно объявила: «Мамаша, к нам приехали московские гости, принимайте их».

Пашенька в это время сидела на полу в первой своей большой комнате, а около неё находились батюшка с матушкой. Наше появление заставило их проститься с блаженной, которая первому оказала ласку, дала даже поцеловать руку, вторую же погнала от себя.

Добрая мать Серафима затем посодействовала мне поближе познакомиться с Пашей. Она поставила около неё стул, пригласила сесть со словами: «Мы с батюшкой уйдём, а вы побеседуйте».

Оставшись наедине со столь необыкновенным человеком, я долго не решался первым заговорить, а только смотрел, как она молча пряла, поглядывая на меня, то ласково, то сурово. Такое наше объяснение без слов продолжалось по крайней мере минут сорок пять. Наконец старица окончила свою работу, поцеловала её и дала мне со словами: «Смотри, как пряду, даром что старая!»

Говорят, нужно было попросить её пряжу на память, но я постеснялся и это сделать, а только произнёс: «Да, матушка, очень хорошо», после чего она кинула её на кровать, а сама вздумала вставать с полу и, как грузная, кряхтела и затруднялась.

Я бросился ей помогать, взял под руки и начал подымать, что, по-видимому, доставило ей удовольствие, так как блаженная улыбнулась и сказала: «Я тяжёлая, смотри, как бы нам вместе не упасть». Затем со словами: «Я хочу отдохнуть» — подошла к дивану и легла, потягиваясь и зевая. Подвинув свой стул к её изголовью, я наконец набрался смелости и заговорил.

«Матушка, мне хочется устроить женский монастырь в память умерших моих родителей — благословите?» Ответ: «Моешь горох, и довольно с тебя, а заваришь кашу — трудно будет».

Истолковал я это так: «Управляешь мужским монастырем и не берись за нелёгкое, хлопотливое дело — создание женской обители».

Второй вопрос: «Помолитесь за меня и за родных моих братьев». Тут Прасковья Ивановна стала произносить какие-то бессвязные речи: о тёмных коридорах, в которых ходят невестки, о каком-то лишённом слуха мальчике. Мне показалось, что она намекает на глухонемого моего племянника. И ещё что-то толковала Паша, но непонятно и весьма неразборчиво. Затем, потянувшись и зевнув, закричала: «Давайте скорей чай гостям, пора чай пить».

На зов появилась мать Серафима и, объявив, что самовар давно готов, быстро накрыла на стол; вошёл отец казначей и мы вчетвером, помолившись, сели. Старица сама взялась разливать и угощать, причём слишком высоко поднимала чайник и, не попадая в стакан, проливала на сторону.

Я подумал: «Зачем Пашенька так делает, только портит скатерть». В этот самый миг она, посмотрев на меня, произнесла: «Ты не беспокойся, скатертей у нас много». И тут же, обратившись к моему спутнику, заявила: «А ты паперти мой, мой!»

Сделаю объяснение по поводу сказанных слов. Иеромонах монастыря, в котором я жил, был ризничим. По своей простоте он не всегда обращал внимание на чистоту храма и особенно папертей. Мне, как начальнику, не раз приходилось ему выговаривать, что не всегда нравилось старцу. И вот теперь блаженная за меня сделала внушение.

Сильное впечатление произвело это на моего спутника. Вернувшись домой, он, прежде всего, принялся за чистку церковных лестниц и уже до самой смерти держал их в образцовом порядке.

Выпили мы по несколько стаканов чая, причём старица любезно подкладывала сахар, давала кушать землянику, очищая её от земли, которую бросала в полоскательную чашку. Вздумав последнюю выплеснуть, она быстро поднялась и направилась на крылечко. Там стояли какие-то приезжие женщины; одна из них, увидев блаженную, бросилась к ней, схватила за ногу и повалила.

Это обстоятельство прервало наше пребывание у Пашеньки, оставшейся после случившегося в сенцах, где, сев на полу, предалась глубокому раздумью. Ни на какие заявления келейной она уже не обращала внимания. Подождав минут пятнадцать, мы простились с удивительной хозяйкой и поспешили в обительский храм ко всенощной. Мать Серафима приглашала ещё зайти, вместе помолиться и погостить, но, к сожалению, нам не пришлось воспользоваться ее предложением, ввиду срочного отъезда в Москву. Побывав у Параскевы Ивановны, я дня три испытывал радость, мир и отраду.

Посещение блаженной заставило меня невольно поразмыслить о даре прозорливости. Отрицающие высший духовный мир и внутреннюю жизнь человека не признают его, но таковые не правы. Против них говорят, во-первых, история религии, свидетельствующая о существовании во все времена людей, способных предугадывать будущее, знать происходящее за пределами их телесного зрения и читать мысли и чувства присутствующих.

В Богооткровенном Моисеевом Законе подобного рода лица назывались пророками, а в язычестве — прорицателями, гадателями, волшебниками, пифиями. Во-вторых, возможность прозорливости подтверждает наука психология, проследившая случаи ясновидения, которые, хотя и считаются патологическими, но начало своё берут от природных свойств нашего духа. В-третьих, в пользу того же говорят наблюдения каждого над жизнью сердца, могущего предчувствовать будущее и предугадывать настоящее, совершающееся вне нас.

Итак, человек обладает естественною способностью прозревать; в христианстве она может ещё усугубляться, усиливаться, с одной стороны, наличием получаемого свыше дарования (как утверждает святой апостол Павел, каждому даётся проявление Духа на пользу ... иному пророчество, иному различение духов... (1 Кор.12:7-10), а с другой — собственным развитием его, согласно словам того же апостола: Духа не угашайте (1 Фес.5:19). В частности же, вышеназванный дар изощряется очищением души от всякой скверны плоти и духа, высоконравственной жизнью, подвигами веры и благочестия. При перечисленных условиях приобретается та именно высокая степень прозорливости, которою так часто удивляют нас угодники Божии — эти земные ангелы и небесные человеки.

Там же, в Дивееве, мы заходили к Елене Ивановне Мотовиловой, современнице преподобного Серафима, принявшей нас весьма любезно. С нею удалось немного побеседовать о великом Саровском угоднике-подвижнике. Все её воспоминания о нём заключались в следующих выражениях: «Ах, если бы вы только видели угодника, какой он был добрый, ласковый! Этого не выразишь чувствами, не передашь словами! Меня, тогда ещё небольшую девочку, он всегда любил и ставил на стол».

Утешившись лицезрением столь приятной старицы, а ещё более получением от неё иконочки преподобного, написанной на дереве от его келий, мы возвратились в гостиницу, а затем выехали домой.

После возвращения с открытия мощей преподобного Серафима, пробыв несколько дней у родителей, я поспешил в Москву на место моего нового служения.

Приехал я сюда 3 августа 1903 года и прямо вошёл в храм приложиться к мощам святителя Алексия — испросить благословение на вступление в обитель. Время было послеобеденное, в церкви царила тишина; по дороге попались лишь две-три старушки-богомолицы.

Молясь у раки угодника Божия, невольно думалось: «Если бы святитель и меня преисполнил тем миром и благодатным утешением, каким обвеяны его многоцелебные мощи, тогда жизнь проходила бы спокойно и счастливо».

Отсюда я направился представляться наместнику — архимандриту отцу Иннокентию[16]. Последний любезно принял, накормил и отвёл меня в казначейскую квартиру, находившуюся в самом древнем небольшом двухэтажном доме, в углу за Михайловской церковью. Монастырское предание гласит, что тут некогда помещалась келия летописца Пимена, воспетого А.С.Пушкиным.

Москву я мало знал, а потому пожелал, прежде всего, познакомиться с нею. Я должен сказать — первое впечатление от неё получил весьма отрадное, особенно после моего родного Харькова, где давно уже я не был. Больше всего поразил нас Кремль со своими святынями. На всех четырех воротах неугасимо горели свечи в больших фонарях, что вечером и ночью, когда кругом замирала жизнь, придавало ему какой-то таинственный, священный вид. И не только здесь, но и по всей Москве на улицах, в учреждениях, в торговых помещениях и частных домах были развешаны иконы и теплились лампады.

Многочисленные храмы по воскресным и праздничным дням переполнялись народом, особенно же за ранними литургиями. Однажды нам пришлось проезжать утром и видеть, как по окончании обедни то из одной, то из другой церкви толпой выходил народ. А наступал Великий пост — народ, ища истовой, полной службы, устремлялся в Кремль и монастыри, чтобы исполнить священный долг говения и Святого Причащения. Отрадно было смотреть на густые массы людей, теснившихся в обителях и ожидавших своей очереди к исповеди.

Чтимые часовни также привлекали к себе молящихся. Идущий мимо них считал своей обязанностью зайти приложиться к святыне и поставить свечку. Особенно в этом отношении выделялась Иверская: её целые сутки окружали москвичи. В девять часов вечера она запиралась, но и это не отвлекало внимания богомольцев, продолжавших стоять в ожидании ночного бдения. То же нужно сказать и о Пантелеймоновской часовне.

Насколько процветала набожность в Москве, свидетельствовало празднование образу Боголюбской Божией Матери 17-19 июня, когда в продолжение трёх суток беспрерывно стояла очередь на Варварской площади, чтобы приложиться к чтимой иконе, которая в эти дни спускалась с проездных ворот. Святыня, во множестве находившаяся в соборах, часовнях, монастырях и приходских храмах, к тому же ещё развозилась по домам.

Помню, я шёл по Никольской улице. На углу против Казанского собора повстречался возок с Иверской, сделавший поворот на указанную улицу. Увидя приближение Небесной Покровительницы, толпа как бы застыла на месте. Все почли долгом обнажить головы; кто пал на колени, кто усиленно крестился, а кто, вперив свои глаза, долго смотрел вслед отъезжавшего дорогого духовного сокровища.

Следует вспомнить и о крестных ходах, всегда выходивших из Большого Кремлевского Успенского собора и направлявшихся иногда через всю Москву, например, в Новодевичий и Донской монастыри. Их бывало в течение года десять; последний, самый большой — в октябре, вокруг Кремля, в память избавления Москвы от нашествия галлов. Впереди шли хоругвеносцы со знаменами из десяти соборов: Успенского, Чудова, Вознесенского, Спаса на Бору, Благовещенского, Архангельского, Двенадцати Апостолов, Василия Блаженного, Казанского и храма Христа Спасителя.

Поражал ещё в Москве благочестивого русского человека звон её сорока сороков церквей, и особенно кремлёвский, с первым четырёхтысячепудовым колоколом на колокольне Ивана Великого. Особенно восхитителен и ясен он был в зимнее время, так как тогда всякий треск от мостовых на улицах прекращался и в воздухе водворялась тишина. Зазвонят, например, в шесть часов ко всенощной, и пойдёт перелив по всему необъятному пространству Москвы. Исключительным моментом в этом отношении была полночь Светлого Христова Воскресения, когда все с трепетом ожидали первого удара колокола в священном Кремле.

Привожу внешнюю картину московского церковного благолепия.

Священный Кремль с колокольней Ивана Великого, соборами, монастырями, храмами и часовнями.

Китай-город с соборами, монастырями, часовнями, подворьями и церквами.

Сама Москва с собором Христа Спасителя, монастырями мужскими и женскими, часовнями, подворьями, приходскими и домовыми церквами в больницах, богадельнях, приютах, учебных заведениях и частных домах.

А если в счёт поставить не одни только храмы, но и все приделы в них, то и получатся как раз те «сорок сороков» престолов, о которых говорится в истории Москвы.

Немного мне пришлось быть казначеем в монастыре, всего пять месяцев, но и за это время я успел познакомиться с хозяйством обители.

Наместник монастыря отец Иннокентий, хиротонисанный во епископа Аляскинского, уехал в Америку, я же занял его место. В Великую Субботу, 24 марта 1904 года состоялось мое посвящение Московским митрополитом в сан архимандрита.

Ставши начальником, я задумал духовно возвысить вверенную мне обитель и приблизить ее по внутреннему строю к лучшим современным монастырям, какими считались Зосимова пустынь, Святые Горы и другие. С этой целью начал предпринимать некоторые шаги.

Прежде всего, следуя завету святителя Алексия, запретил вход женщинам в ограду и келии.

Братии внушалось непременно посещать все церковные службы. Благочинный должен был за этим следить и в выданном ему журнале отмечать неисправных. Разговоры певчих на клиросах строго воспрещались. Посещение трапезы считалось обязательным, причём в рясе и клобуке. Курение табака и винопитие признавались безусловно недопустимыми.

Кроме внешних мер, проводились и духовные. Устроена была послушническая школа, в которой преподавались церковная история, богослужение, катехизис и аскетика; только усвоившие означенные предметы приписывались к монастырю. Поддерживалось стройное пение и истовое богослужение с расчётом удовлетворять богомольцев и нравственно воспитывать насельников обители. Священноиноки, к тому же, призывались к трезвению и духовничеству постоянным напоминанием о высоте носимого ими звания и важности приведения ближних ко спасению.

Трудно, однако, было налаживать монастырское дело: не хватало, как говорится, людей. Приходилось со стороны приглашать благонастроенных иноков. Между ними особенно выделился отец Филарет, приглашенный сюда из Свято-Троицкой Лавры.

В бытность мою в Академии он заведовал странноприёмною и кормлением богомольцев. Это высокое и святое послушание как раз гармонировало с его внутренними качествами: гостеприимством, обходительностью и тихостью. Нередко мы, монахи-студенты, забегали к нему в его уединённую келию, находившуюся под трапезным зданием, и утешались смирением и молитвенным настроением её обитателя. Рукоположенный затем в иеродиакона отец Филарет был назначен смотрителем митрополичьих покоев. После одного приёма почётных гостей он по своей общительности и доброте, без благословения начальствующих поделился остатками стола с некоторыми друзьями. За такое самоволие строгий наместник лишил «милостивого» Филарета видного послушания и взял «провинившегося» под особое замечание. В то самое время мне пришлось приехать в Лавру. Узнав об опальном положении уважаемого инока, я решил просить митрополита перевести его в нашу обитель, чему не воспрепятствовал и Лаврский Духовный Собор. Положительные качества отца Филарета так пленили меня, что допущенный им промах я счёл неважным.

Не всем, однако, нравились мои начинания; некоторые не выдерживали нового режима и уходили, но большинство из старших братий радовались порядку и нравственному процветанию обители святителя Алексия.

Гораздо труднее было с клиросными: в них всегда был недостаток. Очевидно, молодые люди, расположенные к иночеству, минуя шумную Москву, шли спасаться в тихие отдалённые пустыни; мы же оставались с так называемыми «кочующими» профессиональными певчими, которые были не то послушниками, не то мирянами. По виду — первыми, ибо носили длинные волосы и подрясники, а по внутреннему настроению — вторыми, так как курили табак, пили вино и любили свободу. Таких иноков приходилось исключать из обители, что увеличивало кризис в певчих, так что приходилось в шутку говорить: «Я уж решил с Ивановской колокольни кричать, не пойдёт ли кто к нам петь».

Через год после моего поступления в обитель, в 1904 году, меня посетили родители. Отец, никогда не предпринимавший дальних поездок, на старости лет движимый любовью ко мне, уже не совсем здоровый, решился на далёкое путешествие в Москву. Радость моя была неизреченна при посещении отца и матери, и думалось тогда, что я принимаю самих Ангелов, да оно так и есть: как назвать тех, в сердцах которых живёт к тебе одно только желание блага, успеха, здоровья, счастья, мира и покоя, если не Ангелами Хранителями? Посторонний человек, будь он первый твой друг, никогда не может заменить родителей.

Отцу весьма понравился монастырь. Неопустительно посещая все церковные службы и духовно утешаясь стройным пением и добрым настроением молящихся, он, возвращаясь из храма, обыкновенно в шутливом тоне говорил мамаше: «Мне так здесь хорошо, что я решил совсем остаться здесь, а ты поезжай домой».

Наши богомольцы, узнав о приезде дорогих гостей — родных, всячески старались оказывать им внимание: подносили просфоры, приветствовали при встрече. Большое усердие проявила к нам раба Божия Евлампия, одна из первых моих духовных чад, ныне уже умершая. Такое доброе отношение москвичей до слёз трогало родителей.

Между прочим, с ними познакомилась блаженная Дарьюшка из города Владимира. Она гостила в это время в Кремле, в Вознесенском монастыре, куда ходила ночевать моя мать, так как по заведенному у нас порядку женщины, не исключая и матерей, не могли оставаться на ночлег в братских помещениях. К сожалению, келейницы игумении расстроили мамашу, внушив ей, что я не умею вести себя с народом, который осаждает меня, ещё молодого и неопытного, благодаря чему я могу пострадать. Но, спасибо, Дарьюшка успокоила мать следующими словами: «Святитель Алексий и все московские чудотворцы сохранят твоего сына от всякого зла». После этого я стал названную старицу считать своей покровительницей и молитвенницей. Кстати, скажу о ней несколько подробнее.

Дарьюшка, будучи небольшого роста, с детским лицом, поражала всех твёрдой верой и бесстрастием. Полюбив её всей душой, я старался постоянно поддерживать с ней духовное общение. Большую радость доставляла блаженная, посещая меня, что обыкновенно происходило раз в год в конце лета, когда, закончив обычные путешествия по святым местам, она заходила в Москву проведать друзей.

Однажды и я ездил к ней. Это случилось зимой, в декабре месяце. Помню, мороз стоял необычайный. После Москвы Владимир произвёл впечатление патриархального города; извозчики и многие обитатели были закутаны в самые разнообразные одеяла.

«Вот где, — подумал я невольно, — люди не забывают, что голод да холод не свой брат. Стесняться тут нечего: завёртываться во всё тёплое, только бы не замерзнуть».

Дарьюшка жила в отдельном домике при женском Успенском монастыре, прославленном мощами мученика Аврамия Болгарского. Между многочисленными иконами, находившимися в её келии, выделялся образ Святителя Николая, перед которым особенно отрадно было молиться. Блаженная проявила ко мне особенную заботливость: укутывала платками, чтобы я не простудился, подстилала под ноги коврики и всё время приговаривала: «Твоя мамаша просила не оставлять тебя, вот я и должна исполнять её завещание».

В своей обители Дарьюшка для всех являлась живой совестью: сёстры боялись старицы, считая, что от неё ничто не скрыто. Особенно же она бичевала нравственную распущенность.

На другой день моего приезда рано утром мы с нею отправились прикладываться к мощам благоверных князей Владимирских, обошли все соборы, заказывая везде молебны по желанию моей спутницы. Весьма трогательно Дарьюшка провожала меня обратно в Москву: поехала на вокзал, ввела в вагон, где, став на колени, умоляла пассажиров дать мне место попросторнее и не беспокоить в пути; на платформе затем стояла до тех пор, пока поезд не тронулся, всё время утирая слёзы, молясь и бесчисленное количество раз ограждая меня крестным знамением. Вот эта удивительная Дарьюшка и подружилась с моею матерью.

Родителям я показал все достопримечательности Москвы. Побывали с ними в кремлевских соборах, кроме Христа Спасителя. Видели они, между прочим, и большой крестный ход вокруг Кремля, совершаемый ежегодно в октябре в память избавления столицы от французов; он произвёл на них неотразимое впечатление.

Недолго, однако, я утешался дорогими гостями, вскоре уехавшими. С глубокой грустью пришлось расставаться с родными. Сердце точно чувствовало, что это было первое и последнее их посещение; у отца усилился ревматизм ног до такой степени, что он с трудом стал ходить, а потом и совсем потерял способность обуваться. Болезнь его сильно повлияла на мать, которая вместе с ним начала прихварывать. К тому же весной, занявшись по обыкновению посадкой и поливкой цветов в саду, не поберегла себя, надорвалась и сама слегла в постель. У неё образовался рак в печени, быстро сведший её в могилу.

Два раза я проведывал страждущих родителей. Тревожно мне жилось в то время в Москве, каждая телеграмма беспокоила, и одна из них оказалась роковой.

Старший брат, отец Алексий, извещал: «Немедленно приезжай, мама безнадёжна».

Наскоро собравшись, я поспешил домой, где застал её ещё живой, но весьма слабой, почти умирающей.

Когда подошёл к её одру, она не выразила той радости, с какой раньше встречала меня, а только открыла глаза и тихо произнесла: «Это ты?» Очевидно, ничто земное её уже не интересовало. После моего приезда родительница прожила только три дня, испытывая ужасные мучения.

Я много думал, почему этот тяжкий недуг послан был ей Господом Богом, и пришёл к следующему заключению. Мать отличалась впечатлительным характером, благодаря чему имела столкновения с людьми, не питая в то же время к ним неприязни. Говорят: чем человек грешит, тем и наказывается, так и она: занемогла болезнью печени, которая считается органом раздражения. Но верю: Спаситель очистил её телесными страданиями, удостоив приготовиться к смерти частым покаянием и причащением Святых Животворящих Тайн.

Наступило 11 октября, последний день её земной жизни. С утра чувствовалось, что приближается развязка. Я не отходил от больной, просившей меня непрерывно читать акафисты, особенно Божией Матери «Всех скорбящих Радости». К вечеру страждущей сделалось хуже, были моменты, когда она совсем замирала; тогда я начинал петь отходную, которую пришлось повторить несколько раз. В десять часов мать стала тяжело дышать; у меня появилось желание крестить её при каждом вздохе. Такое положение продолжалось около часа. В одиннадцать часов дыхание стало реже и наконец прекратилось... Мать затихла, испустив дух с последним моим благословением...

До сего времени мне никогда не случалось присутствовать при кончине человека. В лице матери впервые предо мной совершился великий акт разлучения души с бренным телом. Подкрепив себя молитвой и упованием на волю Божию, я со многими слезами похоронил дорогую родительницу и возвратился в Москву к месту службы, оставив дома больного отца, крайне удрученного потерей спутницы жизни. Ровно через месяц пришлось лишиться и его. Скажу теперь о нём.

За несколько поколений восходит наше происхождение из духовного звания. Прапрадед отец Афанасий, прадед отец Стефан, дед отец Андрей, отец и, наконец, брат более ста лет священствовали в одном и том же приходе при Рождество-Богородичной церкви города Чугуева.

Отец родился в 1836 году сентября 13-го, в слободе Дмитровке Изюмского уезда. По окончании в 1857 году полного курса в Духовной Семинарии он в 1859 году был определён епископом Макарием[17] священником Писаревской Введенской церкви Волчанского уезда, где прожил около восемнадцати лет. В 1877 году по прошению переведен в Чугуев, на место скончавшегося своего отца, протоиерея Андрея. Здесь прослужил двадцать восемь лет. Отец был покорным сыном Святой Православной Церкви. Унаследовал от родителей серьёзность, несомненное трудолюбие, кротость и смирение. Литургию служил почти каждый день, так как сорокоусты по умершим в нашем храме были обычным явлением. Любовь к труду заставила его в свободное время заниматься садоводством, пчеловодством или каким-либо ремеслом, особенно же столярным, токарным и переплётным. Садик свой он так красиво разделал, что мы, дети, гордились его цветниками, дорожками и аллеями.

Нарушать пост считал для себя невозможным ни по каким причинам. Удивительный пример такого воздержания он показал во время своей тяжёлой болезни, лет за восемь до смерти. Случилось это так.

По обязанности председателя уездного отделения школ ему однажды осенью в дурную погоду пришлось отправиться в Духовную Семинарию. Дорогой он простудился и захворал воспалением лёгких. Правда, заботливый домашний уход быстро поднял его с постели; надо было только некоторое время посидеть дома, чего, однако, стремясь скорее начать пастырские занятия, не исполнил и вторично слёг. Был Филипповский пост. Доктора мало надеялись на выздоровление и для поддержания сил больного прописали ему мясной бульон, но отец даже в бессознательном состоянии не принимал скоромной пищи. Воду и лекарства пил, а когда подносили ложку горячего бульона, не открывал рта. Родные приходили в отчаяние и считали дни и часы, когда наконец настанет Рождество Христово и разговенье. И, слава Богу, наш постник дожил до праздника, с наступлением которого, причастившись Святых Животворящих Тайн Христовых, почувствовал себя лучше и скоро совсем поправился. Много здесь помогла также молитва отца Иоанна Кронштадтского.

Родитель всегда пользовался любовию и уважением своих прихожан, и прежде всего, в Писаревке. Когда он оттуда переезжал, всё село вышло провожать, стремясь выразить ему в последний раз своё внимание. Писаряне продолжали оставаться для всех нас близкими. Эти «родичи», как мы называли их в шутку, считали долгом время от времени проведывать старого батюшку. Они интересовались всеми событиями, происходившими в нашей семье, как говорится, «радовались и печалились с нами», представляя собою, таким образом, добрый пример духовной связи паствы с пастырем.

То же расположение питали к отцу и чугуевцы, любившие его за простое, отеческое обращение и за то, что он, довольствуясь доброхотным даянием, не обременял их платой за требоисправление. На нём, однако, исполнились слова Господа: Достоин бо есть делатель мзды своея (Мф.10:10), так как материально он всегда был обеспечен.

Уважали отца ещё за тщательное исполнение пастырских обязанностей и за охотное удовлетворение всех благочестивых желаний прихожан. Он с любовью совершал поминовение усопших и не уклонялся провожать покойников на кладбище, расположенное на большой горе далеко от храма. И такое усердие отца не было забыто. Он скончался глубокой осенью. Погода стояла дождливая, дороги были грязны, а идти надо было около трёх верст, и, несмотря на всё это, нашлось немало охотников нести гроб его на руках. Трогательно было слышать, как они вместо неудовольствия и ропота говорили: «Батюшка никогда не отказывался сопровождать наших умерших, слава Богу, что и мы удостоились следовать за ним до могилы!»

Когда исполнилось сорок пять лет служения отца в священническом сане, те же признательные прихожане решили поднести ему золотой крест, украшенный камнями, испросив на это благословение покойного архиерея Амвросия.

После торжественно совершенной юбиляром Божественной литургии представитель церковного собрания приветствовал его такими словами: «Дорогой и многоуважаемый пастырь! Двадцать пять лет ты почти ежедневно возносишь в сём святом храме пред престолом Божиим молитвы за нас, грешных, и своим примером учишь вере и добру. Просим же тебя не оставлять нас до конца дней твоих, а в знак нашей любви и благодарности приими сей святой крест, а вместе и земной поклон».

Отец, глубоко растроганный такой преданностью своих духовных чад, прерывающимся от волнения голосом едва произнес: «Благодарю вас, дорогие мои, за ваше расположение и доверие ко мне».

Да, паства ценила отца! Кажется, за все время у него не было ни с кем неприятностей или столкновения, и сердобольные богомолки при встрече с ним награждали его эпитетами «наша ягодка», «красное солнышко» и тому подобным. По отношению к своим детям он был опытным воспитателем, искоренявшим шаловливость, капризы и непослушание. Пока учились, мы видели в нём строгого и справедливого наставника, настойчиво требовавшего примерного поведения и хороших успехов, а по окончании курса — необыкновенно нежного и любящего родителя.

Случившееся с ним воспаление лёгких настолько, однако, подорвало его здоровье, что он за два года до кончины принужден был выйти за штат и передать приход старшему сыну отцу Алексию.

9 мая 1904 года произошло прощание отца с прихожанами, прощание трогательное, умилительное, сопровождавшееся многими слезами. Окончив литургию, он обратился к ним с последним словом, являвшимся вместе и завещанием:

Господь привёл меня закончить пастырскую деятельность в вашем приходе. Двадцать семь лет по мере сил я здесь трудился. За столь долгий срок мною совершено множество крещений, бракосочетаний и напутствований в загробную жизнь. На моих глазах одно поколение выросло, а другое сошло в могилу. Должен сказать, что я всегда утешался любовью, которой вы меня окружали. Да наградит вас Господь за это! Теперь по слабости здоровья вынужден покинуть приход. Оставляю его с радостным чувством удовлетворения, так как вижу храм наш украшенным, обогащённым ризницей, на что даже обратили внимание архипастыри Амвросий, Флавиан и Арсений[18] и высказывали нам по этому поводу своё удовольствие и благодарность. Радуюсь процветанию и церковноприходской школы, считающейся лучшей во всём уезде. Вы знаете, что не только местные жители, но и городские интересуются обучать в ней своих детей, так как здесь учат труду и благонравию. Полученное на Всероссийской нижегородской выставке одобрение за рукодельные работы и похвальный лист петербургского учреждения «Детский Мир» также свидетельствуют о полезном и добром направлении нашего училища.

Я ухожу от вас, а сын мой, отец Алексий, по милости Божией и благоволению архипастыря Арсения, назначается моим заместителем. Окажите ему, мои дорогие, такую же любовь, как и мне. Он человек опытный, благовоспитанный, будет вам примером благочестия и трудолюбия.

Сегодня совершено моё последнее служение в качестве вашего пастыря. Простите все мои прегрешения, совершённые за время долголетней службы, простите великодушно, если кого чем обидел, оскорбил. Я же ни на кого не помню зла и от всего сердца прощаю... Бог Своею благодатию и человеколюбием да простит и помилует всех нас... А когда я отойду из этой жизни, что является уделом каждого человека, прошу молиться о многогрешном протоиерее Иоанне. Не забудьте записать моё имя и в свои грамотки, которые с таким усердием давали мне для поминовения. Я же, со своей стороны, молюсь и буду молиться, да сохранит вас Господь от бед и скорбей и благословит жизнь вашу долголетием, счастьем и всяким благополучием.

По выходе за штат отец, пока позволяли силы, помогал брату отцу Алексию и до последней возможности посещал церковь, где и занемог. Однажды, ушедши туда без посторонней помощи, из церкви он уже прихожанами был принесен с ослабевшими связками колен. Это произошло на Рождественских праздниках в 1905 году. Но и потерявши способность ходить, больной не оставлял храма, куда его стали носить в кресле. От природы терпеливый, отец не падал духом, тем более что за ним сначала усердно ходила моя сердобольная мать. К великому прискорбию, и она захворала и скоро скончалась, оставив своего скорбного, слабого, беспомощного супруга. Смерть матери сильно повлияла на родителя, который стал грустить, что выражалось у него в необыкновенной тихости и кротости. Пережив её лишь одним месяцем, неоднократно напутствованный Святыми Тайнами, он незаметно для окружающих отошёл ко Господу 11 ноября 1906 года в четыре часа дня.

За несколько минут до смерти брат отец Алексий спрашивал его: «Как Вы себя чувствуете?» Отец отвечал: «Не беспокойся, голубчик, ничего, хорошо». Сказав это, он как бы собрался заснуть и... уснул сном вечным и мирным до Второго Пришествия Господа нашего Иисуса Христа. Последние слова: «Мне ничего, хорошо» — да будут предвестниками его блаженного состояния за гробом.

Духовенство города Чугуева, узнав о кончине всеми уважаемого протоиерея, не замедлило прибыть для совершения первой панихиды.

Похороны состоялись на пятый день, 15 ноября. Отпевание совершил, по благословению архиепископа Арсения, Преосвященный Евгений, епископ Сумский[19], с многочисленным сонмом священнослужителей, при большом стечении молящихся.

По окончании отпевания священник Покровской соборной церкви отец Николай произнёс следующие слова:

Блажени мертвии, умирающии о Господе... (Откр.14:13).

Давно ли, возлюбленные во Христе братие, мы в сем самом храме молитвенно проводили в загробную жизнь рабу Божию Феодосию, горячо любимую супругу ныне почившего вашего духовного отца, а нашего досточтимого сослужителя отца Иоанна?

Ещё не успела, как говорится, высохнуть земля на её могильном холме, не успела покойная, по верованию Церкви, в сороковой день предстать пред Господом для выслушивания себе приговора и восприятия уготованного ей венца, как вслед за нею пошёл и верный и неразлучный друг её жизни отец Иоанн... Ещё не изгладилась из нашей памяти та трогательная картина прощания его со своей усопшей супругой, при которой мы все ровно месяц тому назад присутствовали в сем храме и у могилы почившей. Обессиленный болезнью, а ещё более скорбию о потере жены и друга, прикованный к постели отец протоиерей тем не менее настоял на том, чтобы его принесли в храм на отпевание, желая вместе со всеми молиться о упокоении своей супруги и воздать ей последнее целование. Помню, без глубокого умиления нельзя было смотреть на прощание двух любящих сердец: одного уже переставшего биться, а другого — едва бившегося; здесь без слов подтвердилось, что воистину любовь николиже отпадает. Это же чувство подвигнуло еле живого старца предпринять трудное для него путешествие к могиле погребаемой супруги, видеть собственными глазами место упокоения её, к которому и сам стал стремиться, чтобы скорее быть возле своей неразлучной спутницы жизни. Казалось, что он один без неё не жилец на свете, что он не вернётся уже домой! Однако Господь судил отцу Иоанну ещё возвратиться в своё осиротелое жилище, впрочем, ненадолго.

С этого времени страдалец, хотя и пребывал с нами немощным телом, но духом и сердцем вместе с той, без которой жизнь его сделалась тягостной. Он томился, скорбел и лишь во внутренней молитве о почившей, в любви, внимании своих детей и близких, а главное — частом общении с Подателем жизни — Спасителем, в Таинстве Святого Причащения, находил себе отраду и утешение. Смерть для него стала желанной, потому и кончина отца Иоанна была воистину мирной, тихой, с улыбкой на устах.

Блажени мертвии, умирающии о Господе, — невольно сказал бы каждый, видевший её.

Едва весть о смерти всеми чтимого пастыря разнеслась по городу, как всякий знавший его поспешил поклониться праху умершего. Вот и теперь, невзирая на неблагоприятную погоду, в храм этот пришло большое количество молящихся, какое в нём редко бывает. У гроба твоего, досточтимый отец протоиерей, собрались и старые, и малые, и твои, и чужие прихожане, учащие и учащиеся, близкие и далёкие родственники, и многочисленный сонм священнослужителей во главе с Преосвященным епископом Евгением, благоизволившим, к великому утешению осиротелых родных и всех здесь молящихся, совершать над тобою отпевание.

Что же нас всех сюда привлекло? Прихожане пришли отдать последний долг «своему горячо любимому, незабвенному пастырю», как выражено в надписи на этом венке, опытному духовнику, учившему их доброй, благочестивой жизни и спасению не только словом, но и примером жизни: добротою, кротостью, незлобием, трезвостью, неутомимым трудолюбием, напоминавшим собою разве только Божиих пчёлок, за которыми он так любил ухаживать. Учащиеся всех школ, имевшие тебя законоучителем, соединились здесь тесной, дружной семьёй в единодушной и усердной молитве за наставника, в котором всегда чувствовали чуткими сердцами не только учителя, но и отца, всю душу влагавшего в дело воспитания подрастающего поколения. Когда я два дня тому назад беседовал на уроке с бывшими ранее твоими, а ныне моими учениками городского училища о твоей мирной кончине и об обязанности каждого из нас не забывать о тебе в молитвах, на глазах многих я заметил слёзы... А эти венки, возложенные на гроб твой всеми школами, не служат ли ясным доказательством любви к тебе?

О том, чем был ты для своих детей, внуков, близких и дальних родственников, лучше всяких слов говорит самое их присутствие, искренние слёзы и глубокая скорбь, являющаяся, без сомнения, выражением добрых чувств к тебе.

Мы же, твои сослужители, ныне собрались здесь в последний раз молиться с тобою, хотя уже и бездыханным, но незримо присутствующим, и чтобы выразить воодушевляющие всех нас чувства искренней любви и глубокого уважения к тебе, дорогой собрат, за всегдашнюю готовность поделиться опытностью в деле пастырского служения, за постоянную приветливость, ласку и общительность.

Но моему ли слабому слову изобразить добрые качества твоей души, которые привлекли нас сюда? Прости же, глубокочтимый отец протоиерей, если я немощным словом нарушил твой святой покой! Одно лишь знаю, что оно сказано мною не для похвалы, ибо для чего хвалить, когда все здесь хорошо знают тебя как доброго пастыря и ты сам не нуждаешься в восхвалении, коль скоро предстоишь Господу, а для того, чтобы выразить сыновнюю любовь, зародившуюся во мне с первого же знакомства с тобою, и которую, я уверен, разделяют со мною и все собравшиеся ныне у твоего гроба...

Прости же, прости, дорогой и высокочтимый отец Иоанн! Да упокоит Милосердый и Нелицеприятный Судия, к Которому ты ныне грядешь, твою чистую душу в невечернем Царстве света и любви, а грехи, присущие каждому человеку аще и один день жития его будет, да простит Он, яко благий и Человеколюбец — вот наше пожелание!

А теперь общая всех присутствующих к тебе просьба: когда предстанешь Престолу Божию, помолись там о нас, ибо верим и надеемся, что Господь упокоит тебя с праведными, где нет места ни печали, ни воздыханию, но жизнь бесконечная, со Отцем и Сыном и Духом Святым. Аминь.

Так потерял я и отца. На похороны съехались многие родные. К вечеру, когда всё утихло, братья собрались на совещание. Все мы почувствовали, что со смертью родителей лишились семейного фундамента, путеводной звезды. Хотя никто из нас не оставался при них, имея должности на стороне, но сердце каждого было привязано к дому, ибо там хранилось общее сокровище — бесценная жизнь дорогих родителей. С кончиною отца и матери утратился интерес к родине, исчезло желание и стремление бывать там.

На нашем собрании было решено почтить память усопших постановкой на их могилах памятника с иконой и неугасимой лампадой, а оставшееся имущество распределить полюбовно. К утешению своему, должен отметить, что между нами царило взаимное уважение, мир и согласие. Говорят, это редко бывает при разделе наследства.

Вот краткое воспоминание о моих незабвенных и горячо любимых братьях.

Отец Алексий, протоиерей Александро-Невской церкви в городе, добрейший, обходительный, ласковый и необыкновенно гостеприимный человек. В молодости хорошо играл на скрипке и пел первым тенором. Будучи старшим в семье, нас, младших, всегда баловал гостинцами. Поехать на каникулы в село Отраду, где он вначале священствовал, было величайшим счастьем, ибо у него жилось привольно. В 1922 году на Пасхальной неделе, в четверг, отец Алексий скончался от общего склероза. Умер он мирно, по-христиански.

Следующий, отец Андрей, протоиерей Благовещенского собора, настоящий брат милосердия. Бывало, никто из домашних так хорошо не понаблюдает за больным, как он. Все перевязки, растирания и тому подобное лежало на нём. Аккуратный и исполнительный во всём, отец Андрей подорвал своё здоровье, служа в 1918 году в нетопленном храме. Скончался он в сентябре 1920 года от горловой чахотки.

Антонин Иванович, инспектор мужской гимназии, любитель пения и музыки, честный, правдивый, обладающий светлым, ясным мышлением. Некогда сам управлял хором в духовном училище и прекрасно играл на флейте. Мне казалось прежде, что он мало был привязан к родным, так как держал себя изолированно, но в действительности в сердце его всегда жила любовь к родителям и братьям, выражающаяся в настоящее время в частом и нежном воспоминании о них. Он — мой преданный духовный сын, постоянно болеющий душой за моё здоровье и благополучие. Скончался он в Москве в 1936 году.

Наконец, брат Николай Иванович, преподаватель математики, серьёзный человек, ныне священник. В дни юности очень порядочно играл на рояле, чем в каникулярное время всех весьма утешал. Спасибо ему за отца, любителя пения и музыки, с увлечением, бывало, слушавшего классические вещи из «Трубадуров» и тому подобные, и при этом нравственно отдыхавшего. Иногда у нас составлялся даже целый квартет, и тогда родитель приходил в духовный восторг.

Итак, по милости Божией, все мои братья вышли трезвыми, трудолюбивыми, а главное — глубоко верующими людьми. Умершим да будет вечная память!

В связи со смертью родителей находится моё участие в устроении женской обители «Гефсимания» близ города Зарайска Рязанской губернии.

Я всегда видел большую необходимость в насаждении женских монастырей, где труд насельниц соединяется с молитвой.

Ко мне обратился монах из часовни Гефсиманского скита с предложением помочь двум монахиням устроить общину около города Зарайска, на что требовалось разрешение епархиального архиерея. Я принял на себя заботу и, получив разрешение Владыки, заложил первый камень обительского храма и общежития, затем туда направилось более двадцати человек моих духовных чад. Я сам стал руководить жизнью вновь возникшей общины, получившей название «Гефсимания». Все доставшиеся мне от отца средства принёс туда в дар.

Первоначально моё намерение было таково: соединить устроение означенной обители с молитвенной памятью об умерших родителях, а так как первое благословение насельницам её исходило от святителя Алексия, то хотелось, чтобы они находились под покровом сего угодника. При открытии я говорил сёстрам следующее, чтобы эти мои первые слова остались навсегда для них завещанием:

Полюбите всей душой Сладчайшего Господа нашего Иисуса Христа, Его Пречистую Матерь и святителя Христова Алексия, ради которых вы оставили мир и пришли сюда. Тогда жизнь ваша в обители исполнится радости и утешения, тогда всемерно будете стараться о точном исполнении церковного устава, тогда безропотно понесёте молитвенные подвиги, труды и всякое послушание, тогда, наконец, не ослабнете в борьбе с врагом нашего спасения, искушениями и разными напастями.

Духовная жизнь — вот ваша цель и стремление. Достижение её, кроме первого условия — любви, облегчается ещё постоянным обнаружением греховных язв на исповеди. Всё же доброе да завершит в вас благодать Божия, которую стремитесь как можно чаще получать в Таинствах Покаяния и Причащения Святых Животворящих Тайн Христовых.

Аминь.

Как сказано выше, принять участие в строительстве женской обители навёл меня на мысль монах Гефсиманского скита, с которым я и начал работу, но у него скоро обнаружились свои взгляды. Прежде всего, он не усвоил мысли соединить «Гефсиманию» с молитвенной памятью о моих родителях. Затем ему как лаврскому иноку хотелось считать покровителем её Преподобного Сергия, а главное — самому быть наставником сестёр. Усмотрев в этом волю Божию, я отступился от забот по созданию обители, передав наблюдение над нею всецело иноку Лавры, так как держался того мнения, что одним и тем же пастырским делом не должны руководить два лица. Как по плоти не может быть двух отцов, так и по духу. Вот почему и святые апостолы каждый отдельно насаждали веру, как и говорит апостол Павел: Я старался благовествовать не там, где уже было известно имя Христово, дабы не созидать на чужом основании, но как написано: не имевшие о Нём известия увидят, и не слышавшие узнают (Рим.15:20-21).

Совместное участие может только тормозить и задерживать дело, а главное — связывать и смущать руководимых, которые будут недоумевать, от кого же принимать благословение и наставление, не говоря уже о возможности проявления здесь чисто человеческих чувств зависти, ревности и соперничества. Не оттого ли в приходах, где служат два или более священников, часто не бывает мира и согласия? У всякого духовного отца, тем более старца, должна быть своя верная ему паства. Каждая река течёт отдельно, а в совокупности они образуют бассейн, орошающий и оплодотворяющий целую страну. Так и в Церкви Божией: тот или другой пастырь работает над своей нивой, Богом ему указанной и предназначенной, а в общем получается единая жатва Христова.

Но если моя задача не вполне осуществилась при устройстве «Гефсимании», то она всецело выполнилась в Москве, где духовные чада усердно молятся о моих родителях, особенно в дни их памяти. Тогда накануне бывает парастас с общенародным пением, а в самый день — заупокойная литургия с панихидой. Да воздаст Христос Спаситель всем им за такую любовь, а мне да поможет нелицемерно и усердно вести каждого ко спасению!..

Несколько раз я ездил на место погребения отца и матери. Они похоронены в городе Чугуеве у стены кладбищенской Скорбященской церкви.

Автобиография Владыки Арсения осталась незавершенной. 8 июня 1914 года в Алексеевском храме Чудова монастыря состоялась хиротония архимандрита Арсения во епископа Серпуховского, и Владыка решением Московского митрополита Макария и Святейшего Синода был оставлен на дальнейшее служение в родной обители, по выражению чудовского богомольца, «в новом, ущедренном епископской благодатью звании»[20].

Труды Владыки Арсения с возведением в сан епископа умножились. Ведению его подлежало наблюдение за преподаванием Закона Божия в средних учебных заведениях Москвы, дела о назначении в них законоучителей, о присоединении к православию, о пострижении в монашество и принятии в монастырь и другие; Владыка становится председателем миссионерского Братства во имя святого митрополита Петра, Комитета по устройству внебогослужебных собеседований с народом, Религиозно-философского кружка учащихся и других религиозных обществ и организаций.

В 1911 году в кельях наместника Чудова монастыря устраивается храм во имя святителя Иоасафа Белгородского, а в 1913 году — пещерный Ермогеновский храм в Чудовом монастыре.

В 1913 году Владыка Арсений (тогда еще архимандрит) вместе с иеромонахом Серафимом (Звездинским), будущим настоятелем Чудова монастыря, духовным другом Владыки, совершили паломничество в Святую Землю.

В «Автобиографии» Владыка Арсений повествует о своих трудах по устройству женского монастыря «Тефсимания» близ Зарайска, не принесших ожидаемого духовного плода; наблюдение над новосозданной обителью и руководство ее насельницами было передано им монаху Гефсиманского скита.

Владыке Арсению же была уготована иная нива — быть духовником и старцем схиигумении Фамари (Марджановой) и сестер созданного ею Серафимо-Знаменского скита. Схиигумения Фамарь построила неподалеку от скита дом («киновию») с домовой церковью во имя преподобного Арсения, куда Владыка время от времени удалялся для отдыха, собирания духовных сил и молитвенных трудов.

Во время проведения Всероссийского Поместного Собора 1917-1918 годов Чудов монастырь становится местопребыванием членов Собора: священномученика Вениамина, митрополита Петроградского, архиепископов Арсения, Михаила, Иоасафа и других; члены Собора, находившиеся в Чудовом монастыре, пережили большевистский обстрел Кремля (27 октября — 3 ноября 1917 года), молясь в пещерном Ермогеновском храме.

В июле 1918 года солдаты стреляли в кресты Чудова монастыря; в августе того же года монастырь был закрыт и впоследствии разрушен.

У Владыки Арсения, стяжавшего своей молитвенной подвижнической жизнью высшие духовные дары (прозорливости[21], рассуждения), была многочисленная паства, которая с каждым годом увеличивалась.

С закрытием Чудова монастыря прерывается постоянная связь Владыки Арсения с пасомыми («где Владыка, там и паства его»; «чада Владыки Арсения не отрывались от молитвенного общения с ним ни на одно богослужение» )[22], и начинается жизнь скитальческая.

В наступившую эпоху гонений на веру и Церковь Владыка Арсений понес подвиги исповедничества и мученичества.

Летом-осенью 1918 года Владыка Арсений и архимандрит Серафим (Звездинский), будущий епископ Дмитровский, уехали в подмосковный Серафимо-Знаменский скит. Схиигумения Фамарь приняла от святого Патриарха Тихона послушание сохранять в безопасности их жизнь в своей тихой и малоизвестной обители.

Владыка жил в скиту в полузатворе до конца 1919 года, руководя жизнью скитских сестер. Владыка и матушка для сестер «составляли единое целое. Они руководили сестрами с обоюдного согласия, и все относились к ним как к родным, дорогим отцу и матери»[23].

В годы послереволюционного лихолетья главным утешением для Владыки Арсения было ежедневное совершение Божественной литургии в киновийном храме.

Велик был контраст между святой жизнью скита и тем, что совершалось за его пределами.

Пользуясь уединением, Владыка изучал медицину, живопись, церковное пение, музыку, занимался иконописанием; в скитском храме перед игуменским местом помещался Нерукотворенный образ Спасителя, писанный его рукой. Будучи по натуре, по воспитанию, по данной от Бога благодати благомыслящим, благоволящим и благонастроенным, умножившим свои дарования святой жизнью, Владыка находил утешение в этих «благородных занятиях» (выражение Владыки Арсения).

До 1919 года основные события жизни Владыки Арсения могут быть описаны с большой степенью достоверности.

Известно, что до 1923 года продолжалось его архиерейское служение в Серпухове. Почитание Владыки Арсения среди жителей Серпухова в те годы было велико, «все благоговели перед его именем. Народ в Серпухове вообще отличался большим благочестием; работницы текстильных фабрик, которых в городе было несколько, жили по-монастырски, зная только церковь и свою работу. Церквей было великое множество, почти на каждой улице, их постепенно закрывали и разрушали»[24]. Многие насельницы Серафимо-Знаменского скита были уроженками Серпухова.

До закрытия в 1924 году местом уединенных подвигов Владыки оставался Серафимо-Знаменский скит.

Уже с 1923 года Владыка Арсений «епархией не управлял»; в 1924 году он переехал в село Кузьменки под Серпуховом и жил в доме настоятеля местного храма протоиерея Михаила; за Владыкой последовали две келейные сестры — инокини Александра и Матрона из числа скитских насельниц. В половине дома, предоставленной отцом Михаилом Владыке Арсению, была устроена домовая церковь, в которой он служил. В Кузьменки приезжала жившая после закрытия скита в Марфо-Мариинской обители схиигумения Фамарь, скитские сестры и мирские духовные чада. В это время Владыкой были пострижены в иночество несколько скитянок.

В период 1925-1928 (1929?) годов Владыку Арсения несколько раз высылали за пределы Москвы и близких к Москве мест то в Серафимо-Понетасвский монастырь, то в Арзамас, когда точно — неизвестно.

В начале марта 1926 года Владыка был в Котельниках (под Москвой) при кончине и отпевании старца-митрополита Макария (Невского); в конце того же года в Серафимо-Понетаевский монастырь, где в то время находился Владыка Арсений, приезжал протоиерей Василий Постников вместе с сыном Иваном Васильевичем, принявшим через год после этой поездки монашеский постриг, рукоположение и ставшим духовником сестер Серафимо-Знаменского скита в период его существования в Перхушкове.

В начале 1927 года Владыка Арсений в Серафимо-Понетаевском монастыре постриг в мантию и облек в рясофор несколько скитских сестер. Келейные сестры Владыки следовали за ним туда, куда его высылали. В Серафимо-Понетаевском монастыре навещала своего старца и схиигумения Фамарь, обычно с кем-нибудь из скитских сестер.

После закрытия Серафимо-Понетаевского монастыря Владыка переехал в Арзамас. В Арзамасе Владыка снимал дом. В нем была устроена церковь, вокруг дома был цветник, во дворе — устроенная Владыкой беседка с вьющимися цветами. Паломничество к нему духовных чад никогда не прекращалось.

В начале и в середине 1928 года Владыка приезжал в Перхушково, где в то время на отдаленной даче подвизались схиигумения Фамарь, иеромонах Филарет (Постников) и десять сестер. В свой летний приезд он читал сестрам написанные им воспоминания об отце Алексии Мечеве.

Очевидно, в первой половине 1928 года и была написана Владыкой книга «Воспоминаний», за исключением написанного ранее очерка о святом праведном Иоанне Кронштадтском.

После окончания срока высылки Владыка вернулся и поселился в Котельниках, недалеко от станции Люберцы Казанской железной дороги.

О деяниях митрополита (будущего «Патриарха») Сергия (Страгородского) и о нем самом Владыка Арсений, так же, как и единомысленные с ним во всем епископ Серафим (Звездинский) и схиигумения Фамарь, имел суждение как о превысившем полномочия данной ему церковной власти и не имел с его последователями («сергианами») литургического общения. Но на вопрос Т.Н.Протасевой о том, «как быть с вопросом о «непоминовении», «как быть, если останемся без него» (то есть без Владыки Арсения), ответил «очень определенно»: «Иерархи отвечают перед Собором, паства должна идти в русле Церкви. Нельзя делать расколов»[25], т.е. Владыка Арсений (Жадановский) приравнивал действия митр.Сергия к раскольничеству.

В период новой волны арестов 1929-1931 годов были репрессированы и сосланы схиигумения Фамарь с некоторыми сестрами и иеромонах Филарет (Постников).

Забота о Владыке Арсении не оставляла матушку Фамарь и в далекой сибирской ссылке. В письмах ее к Т.М.Некрасовой она высказывала пожелания устроить Владыку в Малоярославце.

В 1936 году Владыка напутствовал схиигумению Фамарь перед кончиной и отпевал ее в домике на станции Пионерская, где она жила в последние годы по возвращении из ссылки.

Наименее известно житие Владыки Арсения в течение 1930-х годов, до времени ареста и мученической кончины. Сохранились отдельные воспоминания посещавших его в то время духовных чад. Посещения эти, по обстоятельствам времени и в силу конспиративных условий жизни Владыки, были редки.

По воспоминаниям Т.Н.Протасевой, Владыка жил в то время в Котельниках, по другим данным, он нашел убежище в дачном домике на станции Удельная.

13 апреля 1937 года Владыка Арсений был арестован в Котельниках. В феврале-июле 1937 года были арестованы священник Сергий Сидоров, бывший настоятель церкви святых апостолов Петра и Павла в Сергиевом Посаде, священник Михаил Шик, иеромонах Андрей (Эльбсон), священник Петр Петриков, Валентина Константиновна Засыпкина, Вера Емельяновна Рожкова (тайная монахиня) и монахиня Матрона (Чушева), секретарь Владыки Арсения, через которую устанавливалась связь с ним духовных лиц и мирян.

Владыка Арсений был обвинен «в руководстве и организации контрреволюционной нелегальной монархической организации церковников — последователей ИПЦ».

1937 г. Снимки из расстрельного дела. Москва (?)

27 сентября 1937 года, в праздник Воздвижения Честнаго и Животворящего Креста Господня, Владыка Арсений и все арестованные с ним священнослужители, монашествующие и миряне были расстреляны в зоне Бутово под Москвой.

Несколько явлений Владыки духовным чадам после своей мученической кончины (в сонном видении) описано в «Воспоминаниях» Тони Маросейской. Приводим здесь описание одного из них.

В начале 1941 года я видела во сне опять Владыку. Видела в каком-то частном доме. Владыка в светло-голубом облачении, с золотой митрой на голове; рядом с ним стоит иеродиакон в таком же светло-голубом стихаре, опоясанный крестообразно золотым орарем. У Владыки в руках крест и кропило, а у иеродиакона чаша со святой водой, и они громко поют молебен, и Владыка кропит весь народ святой водой.

Я подхожу к Владыке, он дает мне целовать крест и обильно кропит меня святой водой, и спрашивает: «Скажи, Тоня, есть ли у тебя хлеб?»

Я говорю: «Есть, Владыко». — «А когда не будет, тогда возьми из моего запаса, только ты у меня не голодай. А сахар есть ли?» Я говорю: «Есть, Владыко». — «А когда не будет, то тоже возьми из моего запаса». И еще раз кропит меня святой водой.

Я проснулась и думаю: неужели будет голод, что Владыка уже заранее предупреждает меня? И точно, через четыре месяца хлеб стали выдавать по карточкам и сахар тоже. Многие стали ужасно голодать, а я, по его молитвам, ни в чем не имела нужды, даже имела возможность помогать другим.

Вот как он заботился о своих духовных детях даже и тогда, когда нет его с нами.

Епископ Арсений (Жадановский). 1937 г. Из расстрельного дела. Москва

Примечания

[1] Епископ Сумский Иоанн (Кратиров), впоследствии епископ Саратовский и Царицынский; †1909.

[2] Харьковский Покровский мужской монастырь был основан в 1726, с 1799 — архиерейский дом.

[3] Неточная цитата: Это те, которые не осквернились с женами, ибо они девственники; это те, которые следуют за Агнцем, куда бы Он ни пошёл (Откр.14:4).

[4] Высокопреосвященный Амвросий (Ключарев), с 1882 — епископ, впоследствии архиепископ Харьковский.

[5] Святогорская Успенская пустынь находилась в Изюмском уезде Харьковской губернии.

[6] Местночтимая Святогорская икона Божией Матери находилась в иконостасе Покровского храма Святогорской пустыни.

[7] Чудотворная Черниговская икона Божией Матери находилась в пещерном храме во имя Архангела Михаила.

[8] Иверский женский монастырь в Нижегородской губернии, основанный старцем Варнавой, был учреждён в 1888.

[9] Подробнее см. в очерке «Строитель Зосимовской пустыни схиигумен Герман».

[10] Преосвященный Евгений (Зернов), впоследствии «митрополит» Горьковский; расстрелян в 1937.

[11] Епископ Арсений (Стадницкий) — ректор Московской Духовной Академии в 1898-1903, впоследствии «митрополит» Ташкентский и Туркестанский; †1936.

[12] Архимандрит Евдоким (Мещерский), будущий обновленческий деятель; †1935.

[13] Иеромонах Анастасий (Грибановский), — помощник инспектора в Московской Духовной Академии в 1898-1900. Будущий Первоиерарх РПЦЗ.

[14] Преосвященный Антоний (Храповицкий), бывший в 1890-1895 ректором Московской Духовной Академии.

[15] В эти годы (1899-1903) — священномученик Владимир (Богоявленский); †1918.

[16] Архимандрит Иннокентий (Пустынский), впоследствии архиепископ Туркестанский и Ташкентский; уволен на покой в 1923, в том же году перешёл в обновленчество; †1935 или 1942.

[17] Епископ Харьковский Макарий (Булгаков), впоследствии митрополит Московский; †1882.

[18] Управлявшие Харьковской епархией архиереи: Амвросий (Ключарев), Флавиан (Городецкий), Арсений (Брянцев).

[19] Преосвященный Евгений (Бережков), впоследствии епископ Костромской и Галичский; †1922.

[20] Новый викарий Московской епархии епископ Серпуховский Арсений // Голос Церкви. 1914. № 6. С.213-215.

[21] Приводим здесь отрывок из «Воспоминаний» духовной дочери Владыки Антонины (Тони Маросейской), ценный своим умилительным и назидательным содержанием:

Одну свою близкую духовную дочь он (Владыка Арсений. — Ред.) часто сажал с собой пить чай, а все остальные ходили на гостиницу, и только по большим праздникам оставлял всех у себя пить чай. В глубине души я очень завидовала той, которую он одну оставлял с собой пить чай. Вот, думаю, какая счастливая, вдвоем с Владыкой пьет чай!

Однажды приезжаю в скит; после обедни Владыка говорит мне: «Тонечка, сегодня останься со мною чайку попить».

Я очень обрадовалась, вот, думаю, и на мою долю выпало наконец это счастье попить чайку с великим человеком.

Когда я вошла в столовую, он посадил меня рядом с собой, налил чашку чаю, сахару не дал; на блюдечке лежала чайная ложечка, он ее взял и положил подальше от меня, и хлеба не дал, только смотрит на меня и говорит: «Ты поскорей пей-то, а то времени-то уж много, ты можешь опоздать на поезд».

Чай был очень горячий, налить в блюдечко я не смела, потому что скатерть была белая, и я боялась поставить чашку как бы не испачкать скатерть, попросить ложечку тоже не смела, а так пить изо всей чашки было очень горячо, а он как нарочно все поторапливает.Я возьму чашку в руки, чуть отопью и опять ставлю на блюдечко, измучилась, все губы пожгла и говорю: «Спасибо, Владыка, я больше не хочу», а сама и четверти чашки не выпила, а он смотрит на меня, улыбается и говорит: «Попей чайку-то, ведь хочется тебе со мной чайку-то попить». Я поняла, что это мне наказание, чтобы не завидовала.

Еще здесь находился один иеродиакон, который все время смотрел на нас.

Вдруг он и говорит: «Владыка, что же Вы ее мучаете, заставляете пить горячий чай, а ложечку взяли и убрали. Она, бедная, все губы пожгла».

Он тут как будто бы только догадался да и говорит: «Тоня, что же ты не скажешь, что тебе горячо, а я и не догадаюсь, почему ты не можешь пить!» Тут он мне дал и ложечку, и сахару, и хлеба и холодным кипятком разбавил чай.

Я наскоро выпила чашку чаю, от второй отказалась и внутренне про себя просила прощения, и давала слово, что теперь никогда не буду завидовать.

Вот как он отучал меня от зависти; по милости Божией и по его молитвам теперь никогда не завидую.

[22] По воспоминаниям духовной дочери Владыки Арсения.

[23] Протасева Т.Н. Воспоминания. Машинописная копия. Из архива Православного Свято-Тихоновского Богословского Института.

[24] Там же.

[25] Там же.