Я пришел для того, чтобы имели жизнь и имели с избытком[1].
...все Ваше. Вы же — Христовы, а Христос — Божий[2].
Разрешите начать сегодняшнюю нашу беседу о стремлении человека к личному счастью словами древнего мудреца — Екклесиаста:
Суета сует... суета сует — все суета![3] Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?[4] Все вещи — в труде; не может человек пересказать всего; не насытится око зрением; не наполнится ухо слушанием Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас[5]. Я, Екклесиаст, был царем над Израилем в Иерусалиме. И предал я сердце мое тому, чтоб исследовать и испытать мудростью все, что делается под небом.. Видел я все дела, какие делаются под солнцем и вот все — суета и томление духа![6] И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал, что и это — томление духа. Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь[7]. Сказал я в сердце моем «дай, испытаю я тебя весельем и насладись добром»; но и это — суета! О смехе сказал я: «глупость!», а о веселье: «что оно делает?»[8] И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в Иерусалиме; и мудрость моя пребыла со мною. Чего бы глаза мои ни пожелали, я не отказывал им; не возбранял сердцу моему никакого веселья; потому что сердце мое радовалось во всех трудах моих... И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их: и вот все — суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем![9] И возненавидел я жизнь: потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем; ибо все — суета и томление духа! И возненавидел я весь труд мой, которым трудился под солнцем потому что должен оставить его человеку, который будет после меня[10].
И обратился я, чтобы внушить сердцу моему отречься от всего труда, которым я трудился под солнцем[11]. Ибо что будет иметь человек от всего труда своего и заботы сердца своего, что трудится он под солнцем? Потому что все дни его — скорби, и его труды — беспокойство; даже и ночью сердце его не знает покоя. И это — суета! Не во власти человека и то благо, чтобы есть и пить и услаждать душу свою от труда своего[12]. Что было, то и теперь есть, и что будет то уже было[13]. Еще видел я под солнцем: место суда, а там беззаконие; место правды, а там неправда[14]. Сказал я в сердце своем о сынах человеческих, чтобы испытал их Бог, и чтобы они видели, что они сами по себе животные: потому что участь сынов человеческих и участь животных — участь одна; как те умирают так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом потому что все — суета! Все идет в одно место: все произошло из праха, и все возвратится в прах[15]. И обратился я, и увидел всякие угнетения какие делаются под солнцем: и вот слезы угнетенных, а утешителя у них нет; и в руке угнетающих их — сила, а утешителя у них нет. И ублажил я мертвых, которые давно умерли, более живых, которые живут доселе; а блаженнее их обоих тот кто еще не существовал, кто не видел злых дел, какие делаются под солнцем[16]. Есть мучительный недуг, который видел я под солнцем.. Как вышел он [сын] нагим из утробы матери своей, таким и отходит, каким пришел, и ничего не возьмет от труда своего, что мог бы он понести в руке своей. И это тяжкий недуг: каким пришел он таким и отходит. Какая же польза ему, что он трудился на ветер?[17] Все труды человека — для рта его, а душа его не насыщается[18]. Всего насмотрелся я в суетные дни мои: праведник гибнет в праведности своей; нечестивый живет долго в нечестии своем[19].
Счастье есть слово, не только ласкающее наш слух и приятно волнующее сердце, но и философский термин, в течение длинного ряда веков являющийся предметом самого тщательного исследования, самой серьезной защиты и самой ожесточенной критики. И на протяжении этой многовековой работы философской мысли сделано все, чтоб доказать совершенную невозможность видеть в стремлении к счастью не только практическую цель жизни, но и подлинно человеческий идеал. И все то, что с такой глубиной человеческого анализа высказано Шопенгауэром и с научным обоснованием доказано Гартманом[20], все это было ясно для испытующей мысли древнего мудреца Екклесиаста. И все-таки в своем отношении к счастью как ближайшей цели нашей жизни философская мысль беспрестанно возвращается к этому таинственному слову, точно никогда не может с ним расстаться. Так бывает в области теорий. Подобное видим мы и в действительной жизни. Люди стремятся к счастью, как камень к центру земли. Это старое изречение как нельзя лучше выражает всеобщность нашего стремления к счастью. Самая суровая пессимистическая оценка жизни не может отрицать этой всеобщности, а только объявляет такое стремление неразумным и неосуществимым. Этой всеобщностью стремления к счастью объясняется то непонятное, на первый взгляд, явление, что идеал личного счастья, тысячелетия назад признанный уже недостаточным, всегда и неизбежно стоит на нашем жизненном пути как манящий призрак, как самый мощный двигатель нашей воли к жизни, к борьбе и даже к жертве. Какой бы идеал жизни не ставил перед собой человек, какой бы святыней он не вдохновлялся, пройти мимо этого всеобщего стремления к счастью он не может, но необходимо должен определить к нему свое отношение, признавать его законность или отвергать его и порицать. В нашу задачу, естественно, не входит следить за борьбой различных философских направлений и приводить философские доказательства в пользу того, что идеал личного счастья является в равной мере и практически недостижимым, и морально недостойным человека. Это, как я сказал, сделано уже тысячелетия назад. Пред нами стоит другая, неизмеримо более сложная и жизненно серьезная задача — попытаться уяснить христианское отношение к этому стремлению к счастью, к этим всегдашним мечтам человека о жизни радостной и свободной, об удовлетворении всех стремлений нашей души. Называю эту задачу жизненно серьезной потому, что такой христианской оценкой важнейшего стремления нашей воли определяется, прежде всего, наше отношение к Лику Христову. Ответить на вопрос, светлый это ли Лик или темный, ответить не в туманных общих выражениях и не с утонченной затемненностью мысли — это значит прямо и честно сказать, признает ли христианство законность нашего стремления к счастью, готово ли оно благословить всю полноту наших психофизических сил и способностей, наших жизненно ценных отношений, нашего человеческого творчества. Если для ответа на этот жизненно серьезный вопрос мы раскроем страницы Евангелия, то найдем на этих страницах и цельный образ Господа Иисуса в те дни Его земной жизни, и Его Божественное учение, определяющее жизненные пути всех людей. Итак, прежде всего — евангельский образ Христа. Кто сможет и захочет отрицать, что это образ бездонно скорбный, что название муж скорбей[21] всего верней характеризует земной путь Господа. Недаром человек, глубоко любивший Христа, утверждает, что Он никогда не смеялся, но часто плакал. Но посмотрите на эту жизнь с другой стороны, со стороны отношения к горю и нужде людей, к стремлению их к счастью, и тогда образ Господа выступает в ореоле ярких лучей небесной благости и человеческой доброты. Справедливо отметил Друменд[22] то, не вполне доступное нашему пониманию, но радостно волнующее нас обстоятельство земной жизни Господа Иисуса, что все дела Его, Его Божественное всемогущество были направлены на то, чтобы делать людей счастливыми в самом будничном, обыкновенном смысле этого слова. Где бы ни проходил Христос, где бы Его взор ни встречал проявления горя и страданий, всегда, везде Он творил чудеса милосердия. Пойдите, скажите Иоанну, что слышите и видите: слепые прозревают и хромые ходят, прокаженные очищаются и глухие слышат, мертвые воскресают и нищие благовествуют[23]. Вот какими словами Сам Господь характеризует Свои дела на земле. Он строго отвечает искусителю, что не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом исходящим из уст Божиих[24]. Но когда взор Его обращен к народу, слушающему Его Божественные слова, Он говорит ученикам: Дайте им есть[25], Ему жаль народа, утомленного долгим путем. Он же на браке в Кане Галилейской претворяет воду в вино для человеческой радости. Он вечеряет с грешниками и мытарями, потому что знает тяжесть скорби и болезни не только тела, но и нашей души. Нужно было бы рассказать всю жизнь Господа, если бы мы захотели описать все проявления Его милующей и радующей любви. Ограничимся одним утверждением, что все дела Господа на земле несли в мир радость и утешение, и не было ни одного такого, которое бы стало преградой на пути стремления людей к счастью и радости. Такой представляется нам жизнь Христа, как она записана в Евангелии, таким же, по существу, было и все Его учение, и все евангельское благовествие. Когда пришел на землю Христос, люди особенно горячо ждали слова небесного утешения. Великое число рабов и угнетенных не имели ни времени, ни возможности мечтать о счастье, а те немногие, ради счастья которых страдало и угнеталось это множество, погибали от душевной тоски и разочарования. Все сердца были полны ожиданием, горели надеждой услышать новое слово, и это слово было Евангелие, то есть благая, радостная весть. Словом о радости рождения Христова начинается Евангелие и призывом к радости оно заканчивается. Даже в последние часы своих невыразимых страданий, предрекая ученикам великие скорби, Христос говорил о радости совершенной, которая победит мир. Этой новой, совершенной радостью была весть о Воскресении Христовом, победе над адом и смертью. И с этого мгновения радость Евангелия чистой рекой потекла в жизнь мира. Христос называл блаженными своих учеников, причастниками высшего доступного людям счастья, и слово Христово исполнилось среди всех гонений и скорбей в жизни Его учеников. Книга Деяний и Послания апостольские говорят о жизни этих людей. Их гнали и били все, кто только хотел, но они терпели голод, нужду и огорчения. Жизнь их увенчалась мученическим венцом. И все-таки слово радость проходит яркой нитью через эти писания. Радовались апостолы, когда они видели умножение Церкви Христовой, успехи своей проповеди, радовались, когда все были вместе, имея одно сердце и вкушая от одного хлеба Жизни; радовались и тогда, когда их гнали и били, среди всех невыразимых страданий и лишений. Радовались сами и к радости призывали всех верующих. Блаженными и счастливыми называли всех тех, слуха и сердца которых коснулась евангельская весть. И этот свет радости не погас и после апостолов, он ярко горел в сердцах верующих и тогда, когда началась эпоха гонений. Христиан распинали на крестах и сжигали на кострах, а они неизменно страдали и радовались, умирали с победными гимнами на устах. От эпохи первых веков христианства осталось много интересных памятников, говорящих о тех душевных настроениях, какие переживали христиане во время гонений. В этих памятниках дошли до нас отзвуки всех человеческих чувств, но я упомяну только о двух видах таких памятников — о мученических актах и о римских катакомбах. Первые представляют собой послания отдельных церквей, сообщающие о мученической кончине членов этой общины другим церквам и передающие подробности мучения, вторые интересны тем, что все стены катакомб испещрены множеством изображений, преимущественно символических, выражающих те настроения, с какими первые христиане предавали погребению тела своих усопших. И когда вы читаете мученические акты, то ясно чувствуете справедливость того утверждения древнехристианских историков, что кровь мучеников являлась источником распространения христианства. Эти мученические акты говорят о такой силе духа, о такой светлости лика мучеников, что в этих актах вы не найдете ни одного слова скорбного уныния, но радостную весть о победе света Христова над тьмою языческого неведения и злобы. А римские катакомбы, по свидетельству всех авторитетных исследователей, среди великого множества своих изображений не имеют ни одного, которое говорило бы о тоске, унынии и отчаянии, но все эти изображения в тиши катакомб громко говорят о радостях и утешениях христианской веры. Конечно, это была не та радость, какая царила во дворце Тиверия[26] в те мгновения, когда вдали от Рима на Голгофе умирал Христос, не то счастье, которое покупалось ценой чужих жизней и обездоливанием миллионов людей. Но все-таки радость Христова для человеческого сердца оказалась желаннее и дороже, чем радость Тиверия, — победил Галилеянин. Какая же это радость, вовсе отличная от мирской, о каком блаженстве говорит Евангелие, если это блаженство представляется неотделимым от страданий, соединимы ли с евангельским радованием наши стремления к счастью и полноте жизни? Было бы не просто односторонностью, но убожеством мысли думать, будто христианская радость является однородной с тем сентиментальным самодовольством и слащавой мечтательностью, которые стараются пройти мимо глубинной тайны человеческих страданий, закрыть на них глаза и жить лишь мечтами о сладком восторге и полете ввысь. Есть, конечно, и такое понимание христианства. Достаточно для этого пересмотреть сотни изображений Христа итальянской живописи XVI века, в которых Христос и на кресте имеет вид элегантного рыцаря, а вообще изображается то величавым аристократом, то мечтательным юношей. В богословии также нашло свое отражение такое понимание Евангелия, которое известно под именем «розового христианства». О нем не стоит теперь и говорить, оно выдумано единственно с целью до конца усыплять человеческую совесть, льстить нашему мелочному тщеславию и закрывать глаза на подлинную жизнь Церкви в мире. Нет, не таково Евангелие Иисуса Христа, не такова Его радость. Евангелие знает все наши страшные слова и знает тайну любви человеческой. Оно говорит о ненависти к самому близкому и дорогому в мире, о ненависти к самой своей жизни. Оно требует совершеннейшего самоотречения, неразрывно связанного с тягчайшими лишениями. Наконец, Евангелие ставит в неразрывную связь христианское совершенство, следование за Христом со скорбями и страданиями, являющимися прямым и необходимым результатом искания евангельской правды жизни и Божьего царства. Евангелие ясно и определенно говорит об этом и не только не обещает успеха и торжества добра на земле, но, напротив, говорит об узком пути в Царство Небесное, о скорбности христианских путей в мире, о торжестве и победе в нем зла и злых. В этом случае язык Евангелия мог бы показаться бесконечно суровым и слова его жестокими, если бы они не находились в неразрывной связи с самой сущностью христианского учения о жизни как жизни любви. Но любить всем сердцем, любить до совершенного самоотречения — это всегда значит отдавать свою душу другим, принимать в нее все человеческие страдания, болеть горем и скорбями всех. И, конечно, для такой любви радость — не в том, чтобы как можно больше отнять у других и не в том, чтобы наслаждаться своим благополучием, когда другие погибают. Источник этой радости — не здесь на земле только, не в наших колеблющихся настроениях и успехах, хотя бы и в делании добра, но в живой связи христианина с Богом, в сознании нашего общения с Его жизнью и неразрывно с этим — причастии Его блаженству. И в этом случае Евангелие дает христианину непобедимое оружие в борьбе со скорбями и страданиями жизни и бесконечный простор радостного восприятия мира. Самый пламенный оптимист не может пройти мимо бездонных человеческих страданий, и он первой своей задачей имеет указать путь к победе над ними. Откройте «Этюды оптимизма» Мечникова...[27] Он с мудростью прозорливца указывает на трех главных врагов, встречающих человека на пути к счастью. Но с горестной беспомощностью пытается бороться с ними. Болезнь, старость, смерть — вот эти три врага. Действительно, каждого из них достаточно для того, чтобы сделать самые мечты о счастье безумными и поиски его напрасными. Мечников в смелом полете своей научной фантазии мечтает о том, что наступит время, когда люди будут болеть меньше и жить дольше. Это будет когда-то, если, конечно, еще будет. Но что вы дадите душе человека, изнемогающего от болезни теперь, в данное мгновение истории, что вы скажете этим миллионам страдальцев, где укажете им источник радости, побеждающий их скорбь? Не надо быть Иваном Карамазовым, чтоб стыдиться лепетать им слова утешения о здравии и силе людей через сто-тысячу лет. Христианство не отвергает борьбы с болезнями, оно молится об исцелении их, таинства свои преподает во здравие тела и благословляет труд врача, направленный к служению людям и их счастью. Но только христианство ясно сознает недостаточность и бессилие одной заботы о здоровье тела, и оно указывает еще новый путь к победе над страданиями, новый источник радости и утешения. Прочтите «Исповедь» Толстого, и вы увидите, как полнота здоровья не могла помочь ему в деле самоутверждения, как постоянно мучила и преследовала его мысль о бесцельности жизни, как неотступно стоял перед ним ужасный призрак смерти. И тот же Толстой рассказывает о совершенно больном старике, оптинском старце, монахе, который, будучи разбит параличом, тридцать лет лежал почти без движения. Только левая рука его беспрестанно благословляла приходивший к нему народ, а лицо озарялось доброй и ясной улыбкой. И Толстой понял, что тысячи жизней работников для народа не могли дать последнему столько радости, ласки и утешения, сколько давал этот беспомощный больной. А вот другой художественный образ — «Живые мощи» Тургенева[28]. Здесь самые невыразимые страдания Лукерии побеждаются величием ее души, черпающей свои силы в живом сознании общения человека с Богом и полной преданности Его воле. Второй враг на пути к человеческому счастью, по Мечникову, есть старость. Здесь Мечников обещает людям более продолжительную жизнь и меньшую остроту чувства приближающейся смерти. Но что значат сто, сто пятьдесят лет жизни, о которой мечтает Мечников, или даже тысяча лет? Ведь ужас старости и призрака смерти — не в том, что невелико арифметическое число дней человеческой жизни, а в самой сущности душевных переживаний, связанных со старостью. Старость есть изжитие человеком себя, когда он видит самые дорогие свои мечты неосуществленными, надежды — обманутыми, силы — утраченными, красоту жизни — увядшей. Ужас этот — в том, что на смену моей жизни, еще переливающейся всеми цветами радуги, идут другие, ненужные, и я должен уступить им свое место, должен быть выброшен, как непригодный хлам.
В лучшем случае старость ожидает снисходительная жалостливость, которая может только усилить скорбь души. Гегель глубоко верно сказал, что грозна и страшна грядущая старость. Она не только может, она должна сгорать на медленном огне ненависти к молодому, сменяющему, и погибать в тоске от собственного бессилия и ненужности. Несколько лет жизни старика только увеличат чашу этого горя и неизбывной тоски. Христианство и здесь идет не с жалким лепетом утешения и ненужными словами жалости, но подходит к дверям старческого сердца с таким же призывом к жертве и самоотреченной любви, как и к сердцу вступающего в жизнь юноши. Оно призывает старость к старчеству. Это странное, таинственное слово христианского опыта. Старчество есть величайшая жертва и подвиг, это полнота человеческой жалости и все отдающей любви. Сущность старчества — в том, что человек добровольно отказывается от жизни своими интересами и начинает жить жизнью других. Он отдает им свое сердце, он живет их горем и радостью, он несет на служение людям весь опыт своей жизни. Толстой увидел красоту такой старости в оптинском монахе, а Достоевский — в лице Зосимы начертал цельный образ старца-христианина, радостного, со светлым лицом, с детски ясной улыбкой, подлинного победителя над временем и разрушением тела. Где же источник этого нового отношения к жизни, этой детской радостности вместо угрюмого озлобления? Число дней, разрушение тела, приближение смертного часа остаются теми же, таким же остается и отношение людей, но у христианина есть иные отношения, иная жизнь, иная жизненная работа, перед лицом которых нет различия между слабым и сильным, старым и молодым, убогим и прекрасным, — это жизнь в Боге и работа в построении Ему духовного храма из живых душ человеческих.
Пред лицом этого таинственного строительства бессильны человеческая мощь и красота. И чистый сердцем младенец, и живущий любовью старец в нем так же необходимы, как и полная сил юность и мужество. Новые молодые, приходящие на смену старому и отжившему, не чужие ему. Они соработники в общем деле, и христианская старость не терзается сознанием невозвратности прошлого и ужасом будущего, но полна чувством трепетного восторга. «Кончается жизнь моя, знаю и слышу это, но чувствую на каждый оставшийся день мой, как жизнь моя земная соприкасается уже с новою, бесконечною, неведомою, но близко грядущею жизнью, от предчувствия которой восторгом трепещет душа моя, сияет ум и радостно плачет сердце...» (Достоевский — слова Зосимы)[29].
Наконец, третий враг — смерть.
Мечников утешает человека, что он будет жить долго-долго, да и не заметит, как умрет. Действительно, такие счастливые исключения бывают среди людей, но глубоко прав Толстой, лично переживший весь ужас призрака смерти, когда решительно отбрасывает эти утешения Мечникова. По Толстому, весь ужас призрака смерти — не в том, что она придет скоро, на несколько лет раньше или позже, и не в болезненности умирания, ужас этого призрака в самом факте смертности живущего, в этом глубоком обрыве жизни, в этом жесточайшем насилии над человеческой душой. Страшно сознание, что я умру, но не менее страшен призрак смерти любимого. Мне обещают долгую жизнь, но неужели для того, чтобы быть свидетелем смерти других, любимых, чтобы видеть, как их дорогой лик покрывается темными пятнами смерти и земля стучит в доску гроба. Ни перед чем человеческая сила, человеческая наука, самое гениальное творчество настолько не жалки и не беспомощны, как перед лицом смерти. Здесь все слова и дела человека кажутся ненужными, бесцельными, а слова Мечникова — до непонятного пустыми и убогими. Но разве христиане не умирают, разве их тела нетленны? Не страдал ли сам Христос до кровавого пота в Гефсимании, не плакал ли он по скончавшемуся Лазарю? Все это верно. Христианское отношение к смерти самое серьезное. Смерть для христианина — это и самый страшный враг, «последний враг»[30], то есть такой, без победы над которым не может быть речи об оправдании жизни. Пока смерть царит на земле, все мы подвержены рабству вследствие страха смерти. Христианство ставит проблему смерти так остро, так трагически серьезно, как никакая другая религия, никакое философское учение. Вся судьба христианства решается тем, победима ли смерть. Если Христос не воскрес, говорит апостол Павел, то — суета вера наша[31], все — суета и томление духа[32], и если мы в этой только жизни надеемся на Христа, то мы несчастнее всех человеков[33]. Или смерть и вечный мрак ада, или воскресение и свет вечности. И все христианство утверждается на факте Воскресения Христова. И вместо безутешного уныния и шума погребальщиков раздается радостная победная песнь: поглощена смерть победою[34] Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?[35] — так говорит от лица всех христиан Павел Тарсийский.
Можно верить и не верить, но нельзя не признать, что вера в воскресшего Христа и надежда на воскресение в Нем всех, только такая вера может дать полную победу над ужасом смертного призрака. История ярко подтверждает правду сказанного. Вот какими словами Библия описывает смерть первого христианина: судили Стефана, который обвинялся в тяжком преступлении: хуле на святое место и на закон. И когда предстал перед синедрионом этот человек, то все, сидящие в синедрионе, смотря на него, видели лице его, как лице Ангела[36]. Заговорил этот человек, заранее обреченный на смерть, заговорил нежно и властно. Нежно о Боге, о Его любви и милости к народу Своему; властно и сильно о неправде мира и жестокосердии людей, с необрезанным сердцем и ушами. И когда говорил он это, слушатели его, эти судьи неправедные и «толпа озверевшая»...
...рвались сердцами своими и скрежетали на него зубами. Стефан же, будучи исполнен Духа Святого, воззрев на небо, увидел славу Божию и Иисуса, стоящего одесную Бога. И сказал: вот я вижу небеса отверстые и Сына Человеческого, стоящего одесную Бога. Но они, закричав громким голосом затыкали уши свои, и единодушно устремились на него. И, выведя за город, стали побивать его камнями... Стефана, который молился и говорил: Господи Иисусе! пришли дух мой. И, преклонив колени, воскликнул громким голосом: Господи! не вмени им греха сего. И, сказав сие, почил[37].
Согласитесь, что после описания такой кончины, становятся понятными слова Златоуста: «Смерть бывает лучше жизни»[38]. Не потому, что жизнь ненавистна или тяжела, не потому, что и смерть не может отлучить от жизни во Христе. Конечно, христианин знает трепет пред лицом смерти. Великие подвижники умирали с этим трепетом, но это не страх погибающего животного, не ужас от сознания угасающей жизни, но глубокое сердечное волнение перед лицом новой жизни, новых отношений. Один страх у христианина, говоря словами Златоуста, это — страх оскорбить Бога»[39], а все остальное, как-то: имущество, болезни и самую смерть, он вменяет ни во что. Но и этот страх не угодить Богу смягчается мыслью о том, что Страшный Судья есть, прежде всего, Небесный Отец. Потому-то и говорит история одинаково ярко как о том ужасе, с каким умирали несчастные жертвы человеческого суда без Христа, так и о той победной радости, с какой висели на крестах и горели на кострах христианские мученики. Если так вера в воскресшего Христа побеждала ужас личного призрака смерти, то эта же вера новым светом утешения озаряла и факт смерти любимых. Насколько более широка и более глубока любовь христианина к людям, настолько шире и глубже источник скорби в христианском сердце, когда отходят любимые. Но тот же апостол Павел пишет христианам: Не хочу же оставить вас, братия, в неведении о умерших, дабы вы не скорбели, как прочие, не имеющие надежды[40]. В чем же это собственно христианское утешение? Все в том же факте Воскресения Христова, всезнании Его победы над смертью и в надежде на воскресение усопших. Последние не умерли, но спят, подобно Лазарю, спят до последнего дня, когда они воскреснут первыми для радостного свидания с оставленными здесь, на земле. И мало того, вся жизнь Церкви говорит еще об одном утешительном сознании, что и эта временная разлука не есть разлука полная, что есть несомненные, хотя и чисто духовные отношения с усопшим, что есть целая область религиозного служения, где одинаково все — и живущие, и усопшие — являются соработниками в общем деле создания Богом человеческого Царства Христова. Отсюда — наша молитва о усопших и наша молитва, через них обращенная к Богу. Безумие, нелепость, приступ исступления, скажет человек, признающий Богом себя или материальный мир. Да, конечно, если Христос не воскрес. Но для веры в Воскресшего ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем[41]. Для такой веры смерти нет, и мы празднуем «смерти умерщвление, иного жития, лучшего, начало»[42].
Подведем итоги сказанному.
Думается, что теперь есть полное основание утверждать, что оптимизм Мечникова является безнадежным пессимизмом по сравнению с радостным утверждением жизни в Евангелии Иисуса Христа. Но, скажете вы, источник этого утверждения жизни — в касании мирам иным, в свете, сходящем с неба, а как же наша серая земля, наша будничная работа на ней, наши маленькие земные труды и радости, иными словами, каким мы нарисуем Лик Христов в условиях нашей повседневной жизни? Не увидим ли мы в Его небесной чистоте и святой серьезности решительного осуждения всему тому, что радует нас в этой жизни, что делает для нас эту жизнь полной и яркой? Толстой указывает на четыре условия человеческого счастья — связь человека с природой и жизнь под открытым небом при свете солнца, при свежем воздухе, общении с землей, растениями, животными. Нередко христианству ставят упрек в презрительном отношении к земле и вообще к этому миру. Такие упреки имели всегда своим основанием неумение понять, что та нелюбовь к миру и плоти, о которой говорит Новый Завет, не имеет никакого отношения к видимым красотам мира и к нашему телу. Речь в Новом Завете — о противобожеской стороне мирской и плотской жизни как результате греха. Но весь мир: и солнце, и звезды, и самая земля, и все, что на ней живет и ее украшает, все это в своей совокупности есть Божий мир, создание Божественного разума и любви, отражающее вечную силу и красоту своего Творца. Язычник, молящийся восходящему солнцу как своему Богу, духовно ближе к Христу, чем христианин, не замечающий красоты Божественного творения и не начинающий своего дня славословием: «Слава Тебе, показавшему нам свет»[43], не преклоняющийся в чистом восторге пред тайнами звездного неба. Прекрасно небо — Престол Божий, но не менее религиозно дорога и ценна земля. Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного[44], послал именно на нашу маленькую в мировом масштабе землю, и через это стала земля одно с небом. Христос для того снизошел на землю, чтоб нас возвести на небо, не отрывая от земли, но озаряя всю ее лучами Своей силы отреченной любви. Посмотрите на Евангелие с этой точки зрения. Не трудными философскими терминами говорит оно о высочайших духовных истинах, но всеми доступными образами из жизни нашей земли. Маленькие птицы, горчичное зерно, полевые лилии, виноградная лоза, нива хлебопашца, источник живой воды, хлеб насущный — вот те символы, в которых отражается бездонная глубина Божественного домостроительства. Христос говорит о мире так, как может говорить лишь художник о своем творении, и христианин не может проходить мимо этой красоты творения без чувства благоговейной радости. «Пади на землю и целуй ее, омочи ее слезами твоими, и даст плод от слез твоих земля, хотя бы и не видал и не слыхал тебя никто в уединении твоем. Верь до конца, хотя бы даже случилось так, что все бы на земле совратились, а ты лишь единый верен остался... Люби повергаться на землю и лобызать ее. Землю целуй и неустанно, ненасытимо люби, всех люби, все люби, ищи восторга и исступления сего. Омочи землю слезами радости твоей и люби сии слезы твои» (Ф.М.Достоевский)[45].
Второе условие счастья — труд любимый, свободный, притом непременно также и физический.
Евангелие почти не произносит слово труд, но когда говорит о труде, тогда придает ему значение жизни. Трудящийся достоин пропитания[46] и если кто не хочет трудиться, тот и не ешь[47]. Жизнь Иисуса Христа, как и Его апостолов, — непрестанный подвиг труда. Евангелие часто говорит о телесном изнеможении Господа Иисуса. Вся жизнь Христа «в труде» по образу великого пророка. «В труде» же протекала, по слову апостола Павла, жизнь всех учеников Христовых[48]. И там, где Евангелие учит истинной жизни, оно заимствует образы для такого учения из трудовой народной жизни. Это сеятель, сеющий семя на ниве, это женщина, приготовляющая тесто, это садовник, возделывающий виноград, рыбаки, всю ночь забрасывающие сети, — вот прообразы истинной работы в Божьем Царстве. Наша Церковь глубоко поняла это мистико-религиозное значение нашего будничного труда, когда усвоила ему равное значение с молитвою. Конечно, может быть такой труд, который, говорит Екклесиаст, труд бесплодный и бесцельный, который легко возненавидеть. Христианский труд всегда выступает со значением истинности, высшей ценности при своей малости и незаметности. Это потому, что такой труд носит на себе печать вечности, оказывается путем нашего служения Самому Христу, когда каждый кусок хлеба и кружка холодной воды является даром самому небу. Где, кроме христианства, можно встретить такой чистый источник непрестанной радости от своего труда, когда знаешь, что служишь им не только себе, не только людям, но и Самому Богу? Поистине не напрасно святые отцы усвоили труду значение молитвы.
Третье условие счастья — счастливая семейная жизнь. Если исключить вообще все случайности и общее всем людям страдание, одинаково угрожающее семье, как и каждому человеку, то, конечно, все согласятся, что первым, главным условием счастья в семье является взаимная прочная любовь. А Евангелие говорит о ненависти к отцу, матери, жене и детям. Сколько удивления вызывали эти слова, сколько искреннего и неискреннего возмущения, как нередко делались из этих слов выводы, противные самому духу Христова учения. Не могли или не хотели порою люди понять, что эта ненависть необходима для полной и совершенной любви, чуждой всего случайного, непостоянного, колеблющегося. Первая и наибольшая заповедь есть: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем разумением твоим...[49] Но если любить всем сердцем, то ясно, что ни для какой другой любви не остается места, и как естественно было бы ожидать, что дополнением этой заповеди второй заповедью, подобной первой, будет повеление не любить никого, ненавидеть мир. Но Евангелие говорит иное. Вторая же заповедь, подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя[50]. Трудно, конечно, представить себе большую противоположность, чем та, какая заключается в этих словах Евангелия, но эта противоположность примиряется в сложности самой жизни любви. Что значит любить всем существом, всем сердцем, всей душой? Конечно, не что иное, как полнейшее внутреннее единство с любимым, жизнь, всецело согласная с ним в мысли, чувстве и воле. Такова же и любовь всем сердцем в отношении Бога. Это есть жизнь, отражающая в себе Божественное отношение к миру и людям, то есть полноту Божественной любви. Любить Бога всем разумом, иметь ум Христов[51] — значит жить мыслями о спасении всего живущего, малого и великого, друга и врага. Любить Бога всем сердцем — это значит иметь те же чувствования, какие и во Христе Иисусе[52], то есть опять-таки полноту любви, милующей, прощающей, ласкающей, дарящей. Любить Бога, наконец, всею крепостью — иметь всегда свою волю в гармонии с волей Божественной, исполнять заповеди Его. Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, как Я возлюбил вас[53]. По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою[54]. В этом случае, как весь мир есть Божий мир, Божественная риза, так и все люди суть дети одного Отца (и всякий, любящий Родившего, любит и Рожденного от Него[55]). И мы имеем от Него такую заповедь, чтобы любящий Бога любил и брата своего[56]. Все человечество представляется в этом случае одной братской семьей, и этот универсальный христианский образ Небесного Отца и Его детей взят Евангелием из жизни семьи, корни любви которой, таким образом, возводятся на небесную высоту и оттуда снисходят на землю. Поэтому нас не должно удивлять, что основание всякой человеческой семьи утверждается на мистическом союзе Бога с людьми. Мужья, любите своих жен, как и Христос возлюбил Церковь и предал Себя за нее[57]. Высшего освящения союза мужа и жены не может дать никакое человеческое слово. Отсюда святость и нерасторжимость брачного союза в христианстве, отсюда взаимная любовь мужа и жены до самозабвения, отсюда нежная любовь к детям, бесконечная важность и серьезность любви и уважения к ребенку Евангелия. Четвертое условие счастья по Толстому — общение с людьми, падение тех перегородок, национальных, классовых, бытовых, которые в самых шумных городах могут сделать человека совершенно одиноким. Если мы только припомним слова апостола Павла, что во Христе Иисусе нет ни иудея ни эллина, ни раба, ни свободного, ни мужчины, ни женщины[58], то едва ли нужно будет разъяснять эти слова. Они являются выражением общего закона христианской жизни. Можно только добавить, что христианство не ограничивается разрушением тех перегородок, какие разделяют людей на враждебные лагеря. Недостаточно перестать видеть в людях врагов, чтобы иссяк источник человеческого страдания. Нужна еще общность жизни, общие интересы, взаимное участие, духовное единство, и это дается христианством в Церкви. В Церкви именно идея Небесного Отца, объединяющая людей в братскую семью, как бы восполняется идеей Матери, со всей лаской и нежностью материнской любви. Взгляните с этой точки зрения на все так называемые частные чины нашего Богослужения, на все молитвословия Церкви, и всюду вы увидите этот подход к скорбящей и одинокой человеческой душе со стороны Церкви. Подход со стороны людей, но не только во имя простого человеколюбия, но во имя благодатного объединения всех в Церкви. В таинстве же Евхаристии это объединение должно достигаться в самой полной мере, когда все христиане становятся одно через причастие единого Тела и Крови Господа. Древнецерковный обычай, требовавший от всех молящихся во время литургии обмена поцелуем, с особенной ясностью выражает эту внутреннюю, интимную связь всех членов Церкви между собой. Если же мы вспомним еще, что по вере Церкви с нами невидимо служат Богу Силы Небесные, что во взаимной любви объединяются в Церкви и усопшие с живущими на земле, то мы поймем, что церковное общение людей побеждает пространство и время, объединяет небо и землю и в одно мгновение соединяет настоящее с давно прошедшим. Самые смелые мечты о любви в человечестве никогда не могли подняться на такую недосягаемую высоту, на какой утверждается христианское миросозерцание. Теперь, мне думается, есть достаточно данных для ответа на вопрос об отношении евангельского идеала жизни в общении с Богом во Христе к нашему стремлению к земному счастью. Господь Иисус не для того сошел на землю, чтобы возложить новое бремя на усталые плечи человечества, и не для того, чтобы отнять у него право на те радости жизни, которые и без того являются лишь немногими мгновениями в ней. Нет, Господь пришел для того, чтобы люди имели жизнь и имели с избытком На вековое стремление человеческого сердца, всегда остающееся неудовлетворенным, Евангелие отвечает призывом «прийдите и найдете»[59]. То, что радовало всегда человека в жизни, повышало энергию, сообщало чувство жизненной полноты, неизменно остается нашим. Все ваше, вы же — Христовы, а Христос — Божий[60], все для вашей радости, для вашего счастья, ваша вся земля и исполнение ее. Христианство ничего не отнимает у нищего человека, но бесконечно расширяет его духовный горизонт, приносит ему бесценные дары новой совершеннейшей жизни, оно дает ему не только землю, но и небо. Не вина Евангелия, но закон нашего отношения к явлениям жизни, что, по сравнению с великим, малое кажется недостаточным и второстепенным. Евангелие требует совершенного самоотречения, самой полной преданности Богу, непрестанных подвигов любви. Но все это — для радости, вечного счастья человеческого. Царство Небесное в этом случае подобно человеку, который продает все что имеет, для того чтобы купить драгоценную жемчужину или поле с сокрытым на нем сокровищем. В этом случае христианин есть купец, ищущий драгоценный бисер. Его сердце радуется всеми земными радостями и благодарит за них Господа. Но христианину недостаточно этого, он ищет большего и совершеннейшего. Он строит здесь, на земле, город, но знает, что есть город небесный, художник и строитель которого Бог. Христианин живет в земном городе, трудится в поте лица, радуется сиянию дня, в веселии сердца ест хлеб свой, женится и замуж выходит. Но все это до того мгновения в жизни, когда у него явится сознание, что нельзя дольше оставаться гражданином этого мира без потери града небесного, тогда — мир или Христос. Все продает, от всего отказывается, чтобы со Христом быть[61]. Самоотречение христианина в этом случае есть подлинное самоутверждение личности; это потому, что источником такого самоотречения является не сознание тщеты всего существования, не презрение к миру и земле, но сознание обладания высшей ценностью. Подобно этому, и радость Евангелия включает в себя и подлинное человеческое счастье, только эта радость не ограничивается мерою нашей земли и суетными днями нашей земной жизни. Царство Божие для христианина есть не только земное, но и небесное. Земля есть только частица вселенной, и насколько последняя больше первой, настолько прочнее нити, связывающие христианина с небом, по сравнению с его земными привязанностями. Об этом Небесном Иерусалиме и будет теперь моя речь[62].
[1] 1 Ин.10:10.
[2] 1 Кор.3:22-23.
[3] Еккл.1:2.
[4] Еккл.1:3.
[5] Еккл.1:8-10.
[6] Еккл.1:12-14.
[7] Еккл.1:17-18.
[8] Еккл.1:2.
[9] Еккл.2:9-11.
[10] Еккл.2:17-18.
[11] Еккл.2:20.
[12] Еккл.2:22-24.
[13] Еккл.3:15.
[14] Еккл.3:16.
[15] Еккл.3:18-20.
[16] Еккл.4:1-3.
[17] Еккл.5:12, 14-15.
[18] Еккл. 6:7.
[19] Еккл. 7:15.
[20] Гартман (Hartmann) Николай (1882-1950), немецкий философ, основатель так называемой критической (или новой) онтологии.
[21] Ис.53:3.
[22] Друмменд, прав. Драммонд (Drummond) Генри (1851-1897), английский богослов и натуралист.
[23] Мф.11:4-5.
[24] Мф.4:4.
[25] Мф.14:16; Мк.6:37; Лк.9:13.
[26] Тиверий Клавдий Нерон (42 до Р.Х. — 37), римский император (14-37).
[27] Книга выдающегося русского микробиолога и патолога, лауреата Нобелевской премии (1908) Ильи Ильича Мечникова (1845-1916) «Этюды оптимизма» (1907), написанная в продолжение его же «Этюдов о природе человека» (1903), была посвящена вопросам старости, продолжительности жизни и естественности смерти.
[28] Имеется в виду одноименный рассказ И.С.Тургенева из его книги «Записки охотника». Лукерия — героиня рассказа.
[29] Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. Ч.2. Кн.6. Гл.2.
[30] 1 См.: 1 Кор.1 5:26; синод, пер.: Последний же враг истребится — смерть.
[31] 1 Кор.15:14; синод, пер.: ...если Христос не воскрес, ...тщетна и вера ваша: см. также; ...если Христос не воскрес, то вера ваша тщетна... (1 Кор.15:17).
[32] Еккл.1:14; 2:11, 17.
[33] 1 Кор.15:19.
[34] 1 Кор.15:54.
[35] 1 Кор.15:55.
[36] Деян.6:15.
[37] Деян.7:54-58, 59-60.
[38] Беседа 38 на Евангелие от Матфея // Свт.Иоанн Златоуст. Поли.собр.творений... Т.7. Кн.1. СПб, 1901. С.420.
[39] Беседа 14 на 2-е Послание к Коринфянам // Свт.Иоанн Златоуст. Полн.собр.творений... Т.10. Кн.2. СПб, 1904. С.604.
[40] 1 Фес.4:13.
[41] Рим. 8:38-39.
[42] Из тропаря 7-й песни канона Пасхи: «Смерти празднуем умерщвление, адово разрушение, иного жития вечнаго начало».
[43] Возглас в начале утрени.
[44] Ин.3:16.
[45] Поучения старца Зосимы из романа Ф.М.Достоевского «Братья Карамазовы» (Ч.2. Кн.6. Гл.3.)
[46] Мф.10:10.
[47] 2 Фес.3:10.
[48] См.: 2 Кор.6:5; 11:27.
[49] Мф.22:37.
[50] Мф.22:39.
[51] 1 Кор.2:16.
[52] Флп.2:5.
[53] Ин.15:12.
[54] Ин.13:35.
[55] 1 Ин.5:1.
[56] 1 Ин.4:21.
[57] Ефес.5:25.
[58] См.: Гал.3:28; Кол.3:11.
[59] См.: Мф.7:7; Лк.11:9: ...просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам; также: Мф.11:29: возьмите иго Мое на себя, и научитесь от Меня... и найдете покой душам вашим.
[60] 1 Кор.3:22-23.
[61] 1 Флп.1:23.
[62] На этих словах рукопись обрывается