Что высоко у людей, то мерзость в очах Божиих[1].
Что высоко у людей, то мерзость в очах Божиих[1].
Сейчас у меня такое настроение, как если бы мне предстояло сесть в лодку и поплыть в море. Лодка маленькая, силы ничтожные, а море безбрежно. И знаешь, что отъедешь не дальше, чем муха залетит, но такое чувство свободы и бесконечности охватывает душу, что точно сливаешься с океаном жизни, и нет ни мысли, ни ощущения своего ничтожества, убожества своей лодочки.
В жизни мысли надежные минуты бывают тогда, когда стоишь перед темой необъятной и духовно близкой.
Для меня есть две таких темы — о жизненной правде учения Христова и о юродстве христианина в жизни мира. Безбрежно все христианство, но это — мой жизненный уголок. Едва-едва лишь задумаешься над этими вопросами, как видишь себя в необъятном, и безбрежном, и бездонном.
Второй вопрос, конечно, только уголок первого, но и он безбрежен, и он глубок достаточно. Сколько бы ни думал, сколько бы ни говорил, всюду — открытое, прекрасное море, волны одна за другой набегают на душу, и чувствуешь, что это не просто вопрос, что это не теория, не наука, не богословие, но самая жизнь, где все связано, сцеплено, как капли воды друг с другом. Жутко и трепетно бывает, когда начинаешь говорить или писать о юродстве, и тотчас встает необозримая, таинственная безбрежность исторических перспектив Божиего Царства, и душа хочет охватить весь мир и всюду увидеть Христов Лик в мире.
Сегодня моя дума о Мышкине[2]. Лицо вымышленное, конечно, и настолько загроможденное множеством деталей, что надо писать целые литературные исследования о романе и его героях. А для меня нет более чужой среды, чем литература. Мышкин — бесспорно, литература, но не одна литература, хотя бы по тому одному, что часто-часто при думах о Божием Царстве в мире вспоминаешь Достоевского и странного человека, явившего миру Христа. Хочется поэтому не думать только, но и говорить о Мышкине. Хочется, но и словно тоскливо на душе, что-то раздражает и отталкивает точно.
Думаю, что это — избитость темы. Кто только не говорил о Мышкине! Одни преклоняются в светлом восторге, другие издеваются над всем христианством. А главное — эти имена: князь, Настенька, Аглая, Ганя[3] и прочие фамильярности, это отвратительное сюсюканье. Впрочем, у меня большое эстетическое непонимание, но все равно, я должен считаться с этим и попытаться как-то видеть только общие очертания человека, а не детали романа.
Мне известны два различных типа отношения к личности Мышкина. Одни умиляются и благоговеют — осмелился-де среди мирской суеты быть верным голосу совести и слову Евангелия. Мышкин для них — святой в сюртуке. И если бы это был не роман, и подлинная биография, то Мышкина такие люди легко внесли бы в свои святцы и видели бы в нем предел совершенного самоотречения. Другие злобствуют и почти ненавидят. Для них, будь Мышкин реальной личностью, гораздо естественнее было бы предать его анафеме и отлучить его от Церкви. Пафос их внимания сосредоточивается на совершенной жизненной беспомощности Мышкина и на том влиянии, какое он имел на жизнь. Правда, люди умилялись, но плоды этого умиления были недобрые. Две женских жизни почти погибли. Друг Мышкина — Рогожин[4] — дошел до убийства, тема мирской, суетной жизни не только не рассеялась, но еще больше сгустилась, а сила добра еще даже уменьшилась. Это, думают они, не христианство, а пародия на христианство. Мышкин в этом случае хорошая иллюстрация к тому, как беспочвенны и отвлеченны все речи о жизненной правде Евангелия, как гибельно отрывать христианство от мировой культуры.
Вот какие трудности стоят сейчас передо мной. «Идиот» — художественное произведение. Но уже сказано, что литература — вещь для меня чуждая. Стало быть, предстоит богословская оценка литературного произведения. Но не похоже ли это на то, как если бы послания апостола Иоанна оценивать с литературной точки зрения? Конечно, и послания пишутся в литературной форме, но последняя имеет такое второстепенное значение, что нелепо специально говорить об этом.
Конечно, и «Идиот» предметом имеет религиозную жизнь человека, но центр тяжести — не в богословствовании, а в творческом создании цельного типа жизни. И при всем том, вероятно, и богословию можно здесь отвести маленькое место.
Вспоминается басня о беседе знаменитого художника о своей картине с сапожником. Последний, как знаток, точно указал дефект в контуре обуви.
Художник это принял к сведению, но отказался выслушивать дальнейшие замечания сапожника[5]. Так, быть может, некоторая ограниченная задача стоит и перед богословом, когда он беседует о Достоевском. Лишь бы только не перейти своих границ и не заговорить о том, что выходит за пределы богословия.
Итак, начинаю и прежде всего отмежевываюсь как от слепых почитателей Мышкина, так и от его поносителей. Сначала о первых.
Идея святого в сюртуке есть, если можно так сказать, жизненная идея. Никакого сомнения нет, что есть целый лик таких святых, неведомых церковному народу и не канонизированных Церковью. Но нет никаких оснований думать, чтобы Достоевский хотел в Мышкине представить такой тип. Достоевский хорошо знал всегда, что такое святость в церковном ее понимании. Никто не свят от себя и через себя. Величайшее прекраснодушие ни на шаг не приближает к святости. Последняя для церковного сознания есть наше освящение от Бога, а источником этого освящения является Церковь. Святой и в сюртуке, и в рясе, и в лохмотьях юродивого всегда и неизменно есть член Церкви, живой и активный. В Церкви именно — источник освящения мелкого человека, а святого — в высшей степени. И в Церкви же — источник жизненной силы для самого немощного и слабого человека. Мы знаем святых и калик, и юродивых, но в них мы чтим не это калечество или безумие, но ту силу, которая исходила от таких людей. И сила эта была соборная церковность. И в центре ее — живая связь со Христом. Если бы Достоевский хотел в Мышкине явить святого, то он, бесспорно, представил бы его в перспективе церковности, а между тем Мышкин представлен совершенно изолированным. Он говорил о Христе, немного о Православии, но все это отвлеченно — не показан реальный опыт живой связи с этим самым Православием, связи с Церковью. Нет даже опыта личного молитвенного подвига, и мне думается, что в этом источник всей внутренней немощности и безотрадности Мышкина. Он имел дар волновать сердца, но не был кормчим, который приводил бы обремененную и унылую душу в стихию Православия. Сам Мышкин часто духовно изнемогал. Конечно, это могло зависеть и от среды и от его болезни, но ведь всякий изнеможет, если не будет у него источника воды живой[6], восстанавливающей силу души. Такой источник — в Церкви. В ней множество таких сторон и фактов, которые делают сильными и могучими самых слабых и немощных. Укажем кое-что.
Прежде всего — авторитет Христа и авторитет Церкви. Это равно обязательно и для учащихся добродетели, и для учителя. Последний авторитет Мышкина для его слушателей — в его вдохновении. Он вдохновлялся, и этим вдохновением действовал на сердца. Потухает взор, истощается вдохновение проповедника — и всему конец. Самое прекрасное кажется нелепым, противожизненным. Иное было, когда за проповедником стоит лик Христов и многовековая история Царства Божиего на земле. Здесь проповедник и провозвестник сам по себе ничего не значит для силы и влияния слова. И для себя и для других он ничто сам по себе.
Еще, пожалуй, важны эти стороны церковной соборности для самого провозвестника. На Мышкина глядят люди очарованные, а когда он изнемогает, тогда ему не к кому обратиться, не за что ухватиться и не на кого опереться. Простого светильника нет, нет и того, что смогло бы и благословить, и осудить. Положение исключительно трудное и запутанное, пути новые, еще неизведанные. И одному Мышкину не по силам идти таким путем, куда уж тут вести других. И в этом случае в Церкви самый простенький духовник может сделать больше, чем самый мудрый книжник. Главное-то духовнику известно, путь этот самый правый известен. И если даже сбился с него сам церковный учитель, то все-таки может показывать правый путь другим.
А в миру даров без числа, нельзя не растеряться. Изнемогает Мышкин, не знает, на что опереться, не знает, что избрать, что другим посоветовать. И стоит, как слепой, и не видит главного, даже не вспоминает, что есть Церковь, исповедь, духовный опыт, простая духовная беседа.
И это — далеко не единственное. Другое, и не менее важное, — это среда. Разбудить душу от сна, суеты жизни и оставить ее в тех же условиях — это значит создать только новый источник страданий и разочарований. Рана в сердце — и ничего больше. А человек и без того слаб, и без того изнемогает. Всего лучше — не трогать, лучше глаз не открывать, совесть не пробуждать, если победить тоску не сможете, если приток чистого воздуха не дать душе.
Мышкин сам не имеет такой среды и другим не мог ее создать. А в Церкви все — такая среда. Что бы вы и думали о нашем богослужении и храме, но это во всяком случае особая среда. Здесь среди шума и суеты мира — всегда тишина, здесь среди бури страстей и злобы — всегда мир и покой для истомленной души. Это самое малое, что дает храм каждому входящему в него. А для людей веры здесь не только покой душевный, но и высшая радость, источник чистого вдохновения. И как бы ни были плохи церковные люди, все же это иная среда, здесь мир совершенно других оценок, других настроений, других интересов. Все это, конечно, тоже носит на себе печать жизненного базара, но при всем этом здесь есть особенная, своеобразная серьезность в отношении того, что вне Церкви кажется вовсе неважным и ненужным. Здесь ценится то, что вовсе игнорируется в мире, и обратно — вменяется в ничто то, что составляет центр внимания в жизни светского человека. Человек, оторванный от церковной среды, если он верующий христианин, всегда будет тосковать и изнемогать в своем одиночестве, как Мышкин.
Еще третье. Практика таинств и мистических обрядов обща всем религиям. В христианстве, и особенно в Православии, мы имеем удивительную гармонию самой тонкой мистической духовности И самой тесной связи с бытом, с прозой нашей будничной жизни. Здесь символизируется та близость Бога к человеку, без сознания которой не может быть и речи об освящении нашей жизни и нашего труда на земле. Не говоря уже об объективной стороне дела. Для каждого человека веры ясно, что в молитве и таинствах он получает дары жизни. Но и, естественно, здесь всегда живой источник питания, чувства нашего избрания на служение Богу, нашего отделения от мира для особой работы в нем. Поэтому в христианском делании нет места той депрессии, тому угнетению, каким закончилась работа Мышкина. Как бы ни была низка самооценка церковника, как бы ни было велико его недовольство своей работой, но унынию и угнетению места нет, ибо за мною, немощным и убогим, стоит целый мир подлинных реальных ценностей — и благодатных символов, и духовных даров, и праведных ликов.
Таким образом, мне представляется несомненным, что христианство Мышкина не церковное и тем самым не русско-народное. Вместе с тем так же несомненно, что оно, это христианство, все же русское, самобытно русское. Мышкин не только всем симпатичен, не только подлинно прекрасен, но и как-то особенно близок и понятен нам, дорог, почти любим. Это потому, что он плоть от плоти нашей и кость от кости. Христианство Мышкина — это русско-интеллигентское христианство. Прекрасна в нем искренность, чистота, высокое благородство души. Печальна в нем стихийная неумелость, незаботливость, бессилие, жизненная беспочвенность. В этом христианстве Мышкина есть много подлинно чего-то прекрасного, евангельски чистого, напоминающего евангельские лилии. Это основа, если можно так сказать, пассивной стороны христианства, христианского, и при этом подлинного, юродства. Но в Евангелии и в жизни Церкви это юродство неотделимо от всепобеждающей силы. Ее-то и нет в Мышкине, и христианство его поэтому одностороннее. В Мышкине оно прекрасно, и в тиши жизни он мог жизнь прожить, благословляя людей и своим светом светя им.
Но тот же Мышкин в условиях жизни сложной и тревожной становится неизбежно бессильным, и его христианство является не столько преображающим окружающую жизнь, сколько раздражающим и мучающим началом, как бы инородным телом в общественном организме, без способности преображения жизни по типу своего идеала.
В притче Господа о тесте и закваске мы имеем образ этого преобразующего начала. Закваска имеет преобразующую силу, и потому малая закваска квасит все тесто[7]. Один тарсийский безумец, подлинно юродивый Павел[8] покорил весь мир и построил великий храм Богу Живому. И каждый церковный святой проявляет эту подлинную силу в своей немощи. А Мышкин, искусный и прекрасный, был раздавлен окружающей косностью и плотяностью.
Если не с литературной, то с богословской точки зрения, Мышкин — яркая иллюстрация того, как немощен и бессилен христианин без связи своей жизни с Церковью.
Я не хочу этим сказать, что в Мышкине нет силы христианского духа. Она есть, и это сила такая большая, что если бы ее приложить с ясным разумением, то и дело было бы сделано больше, созидательнее. А без такого разумения и вне опыта Церкви — всюду рассеянность и спутанность. Не только вокруг Мышкина, но и в нем самом, когда он тяжко страдает от сознания своего бессилия, от незнания своего личного пути в мире.
Что думал Достоевский, когда писал своего «Идиота», — я не знаю. Нужно думать, что теперь, когда издается 13 томов неизданных его произведений[9], дневников и переписка, станет совершенно известным и замысел автора, и детали пути осуществления этого замысла. Но вполне несомненно, что автор не имел в виду унижать христианство и в лице Мышкина представлять его бессильным, бесплодным. Достоевскому лучше других было известно явление духа и силы в христианстве и через христианство. Но одно дело Достоевский, а другое — читатели и критики. Для многих из них Мышкин является лучшей иллюстрацией того убеждения, что христианство по самой природе своей проповеди нежизненно, бескровно. Мышкин — яркий показатель того, к чему приводит последовательное и прямолинейное осуществление в жизни заветов Евангелия — быть кротким и не противиться злу. Если хотите сделать христианство жалким и смешным, то будьте только прямолинейными, и вы доведете евангельские заповеди до абсурда, сделаете их орудием разрушения жизни. Мышкин, с этой точки зрения, погиб именно потому, что был наивно прямолинейным в понимании и проведении в жизнь евангельских заветов.
Эту точку зрения я и имел, между прочим, в виду, когда показывал оторванность Мышкина от исторических корней христианства, в чем, по-моему, причина его жизненной неудачи.
Но теперь от Мышкина я обращусь к среде, в которой он жил и действовал, и этой среде противопоставлено то истинное, что было в образе Мышкина, — христианское юродство как высшая мудрость жизни.
«Идиот» важен для богословской жизни более всего тем, что в нем с художественной силой передана встреча искреннего, христианского настроения со столичным, городским христианским бытом. И ясно до режущей яркости, что нет места Христу и в христианском обществе, разве только в потайных уголках человеческого сердца. Какой бы ни был Мышкин со своей растерянностью и беспомощностью, но ясно, что не в этой его болезненности причина трагического течения жизни его в России. Такими растерянными и взвинченными людьми у нас хоть пруд пруди, и все они больше или меньше беспечально восседают на плечах своих ближних. Причина боли и тоски, какую носил в себе Мышкин и какая заражала окружающую жизнь, — в самом свете, который он носил в своей душе, который жег сердца и совесть чувством непреодолимого разлада между этим светом в нашей душе и непроницаемостью тьмы всей нашей жизни. Точно свет наш, говоря евангельским языком, поставлен под спудом, а не на подсвечнике[10]. Сила «Идиота» — в жизненной правде, и правда эта — то, что Христос свет принес в мир, но люди более возлюбили тьму... потому что дела их были злы[11]. Трагедия и ужас жизни — не в болезненности Мышкина, а в бессилии крыльев всей нашей души, в бессилии самых лучших ее сторон, самых прекрасных и здоровых ее стремлений. Ужас — в том, что вся мнимохристианская жизнь окутана как бы тяжелыми цепями, которые и шагу не позволяют сделать человеку туда, куда влечет его свободный дух.
Кроме Мышкина, все — рабы своей эпохи, своего служебного положения, существующей моды, принятого этикета, существующего быта, капиталистического строя жизни. Мышкину, чтобы победить или по крайней мере не быть побежденным, нужно было испепелить весь устой существующего быта и переродить души людей. Но это же самое стоит в мире как задача всего христианства и всей Церкви. И здесь есть два пути: или сохранить во всей чистоте и неприкосновенности свет евангельской правды, независимо от режущего разлада Евангелия и жизни, или идти путем компромисса и создавать видимость христианского быта из того, от чего и честное язычество способно с ужасом отвернуться.
Первым путем шел Мышкин, и потому так дорог сердцу и привлекателен для нас его образ. Вторым путем шло и идет великое множество людей, и здесь же — те читатели и критики «Идиота», которые в неудаче жизни Мышкина видят достаточное доказательство неприложимости к жизни евангельских заветов во всей их чистоте. О Мышкине как-никак можно сказать словами Евангелия, что свет и во тьме светил, и тьма не объяла его[12]. А о всех проповедниках компромиссов приходится сказать, что они более возлюбили тьму. Ведь не Мышкин только — идиот с точки зрения мира, а и все христианство есть безумие. Тысячи лет мы знаем слова Евангелия, но это не только не преобразило, но и не изменило самих оценок его.
Христос на крест взошел, был поругаем и оплеван. Но если злоба поднимает руку человека, чтобы ударить в лицо христианина, то последний либо обязан драться, либо его сочтут трусом, идиотом, юродствующим. И так во всем — и в отношении к врагам, и в отношении к детям, и к моде, и к мнению «света», и к долгу, и к любви. Не сообразуйтеся с веком сим[13] — таков девиз апостола Павла, такова программа жизни и теперь всякого христианина, и в служении атому девизу — жизненная правда и красота образа Мышкина.
27 июля 1927 г.
Сила Моя совершается в немощи[14].
Кто не знает этой немощи в истории и повседневной жизни Церкви? Ее все видят, о ней все говорят. Одни смущаются и тоскуют, болеют душой, другие радуются, торжествуют, пальцами показывают. Но кто вместе с апостолом Павлом видит и чувствует эту Божию силу, в немощи человеческой действующую? Мы ищем великое, душой отдыхаем на дарах духа, в церкви молимся святым, прославленным Церковью, изучаем послания христианских мудрецов. Во всем этом источник нашей церковной гордости, благородного подъема духа, утешения в церковных скорбях. Перед этим духовным величием чувствуешь себя несовершенным, маленьким, ничтожным, но не унываешь — отражается в душе этот свет жизни праведной, и светлеет этим светом душа и радуется ему.
Это все воистину дивно и радостно, но все же далеко неполно отражает жизнь Божиего Царства на земле. Есть в этой жизни одна забытая сторона, та именно, что сила Божия в немощи совершается. Радостно и благодатно общение со святыми зодчими Божиего Царства. Но о ком из них и что мы знаем? Более сведущие из нас знают тысячи две имен, кое-какие сведения о жизни святых да прочитали несколько десятков книг святоотеческой письменности. Хорошо, конечно, и это, но недостаточно. Святые все относятся к прошлому, кажутся далекими во времени, недостаточно великими по своему духовному росту, а писания их звучат для нас, как голос из другого мира, и наставления их кажутся настолько превышающими наши силы, что и думать не приходится об осуществлении этих наставлений в жизни. Все настоящее представляется чем-то жалким, старым, неинтересным. А между тем Церковь Христова есть Его нестареющая Невеста. Она не только хранит неизменно во всей полноте благодатные пути и средства нашего освящения, но и творит, говоря апостольским языком, рост всего тела Церкви в любви[15], то есть нашим человеческим соработничеством с Богом[16], нашим самоотречением, подвигом нашей любви, силою нашей веры.
Церковь жива и действенна так же сегодня, как и полторы тысячи лет назад. Нищи мы и убоги духом, если только изучаем далекое и маловедомое прошлое Церкви, а не видим и не ощущаем силы Божией, действующей в человеческой немощи в наши дни, в современной церковной действительности, в окружающих нас людях, текущих весточках о жизни Церкви. Самый простой и неученый человек знает и может знать в этой области неизмеримо больше, чем самый ученый богослов в своих изысканиях, относящихся к далекому прошлому. И если наследие волнует, радует и питает нас духовно, то насколько ярче, жизненнее и полнее опыт нашего непосредственного познавания и ощущения действия Божией силы в Церкви, родной нам, в людях, нам близких и дорогих, в нас самих, наконец, насколько все мы являемся членами великого Тела Христова, Его Церкви.
Не в моей власти дать себе и другим глаза, чтобы видеть силу Божию, но думается, что такая способность видеть есть у каждого из нас. От себя я могу только советовать подумать об этом и посмотреть вокруг себя с церковной внимательностью. Со своей же стороны, решаюсь на маленький опыт рассказа о кое-чем виденном и пережитом.
Блаженны чистые сердцем[17].
Верстах в сорока от города в вековом буковом лесу существовал недавно, да и теперь еще, по-видимому, существует небольшой монастырь. Истории его я не знаю, но чувствуется, что строители его искали и умели найти подлинную тишину и уединение. Когда лет тридцать назад мы посетили эту тихую обитель, она была в большом запустении и существовала едва ли только не для того, чтобы туда ссылать на покаяние провинившееся духовенство, особенно грешных винопитием. Настоятелем в ту пору был назначен добрейший старец архимандрит Валентин Кузнецов.
Приехали мы в праздник часов в 10 утра. Служил архимандрит без диакона, пели несколько человек в рясах, народу было мало, да и праздник был так называемый церковный, то есть день присутственный. Настроение было какое-то особенное, нежно-церковное. Старец служил тихонько, так же и пели. Один из нас прошел в алтарь и говорил потом, что почти всю литургию старец плакал. А когда вышел он после литургии благословлять народ, то лицо его было, как лицо ангела. На прекрасном, светлом лице, окаймленном белоснежным покровом, царственно сияли бесконечно добрые голубые глаза. Из церкви мы пошли вместе с отцом Валентином к нему в домик и по дороге узнали самое характерное для монастыря и его настоятеля. Навстречу нам шел батюшка, такой же старенький, как и отец Валентин, совершенно пьяненький. Когда и где он успел это сделать, и придумать трудно.
Настоятель радостно приветствовал с праздником отца Иоанна, но тот, вовсе непонятно для нас, начал бранить и поносить последними словами настоятеля обители. Я застыл в изумлении и негодовании, но лицо отца Валентина светилось такою добротою и лаской и озарялось такою прекрасной улыбкой, что не оставалось места ничьему вмешательству:
— Бог с тобой, отец Иоанн, зачем ты бранишься? Оставь, Иоанн, ну, выпил для праздника и пой себе песни праздничные...
Но Иоанн не слушался. Мы шли скоро, догнать нас он не мог, но долго, долго, уже и в домике, доносилась его брань и поношение.
А отец Валентин в это время говорил нам в ответ на наши слова:
— Отец Иоанн — удивительный человек, это великая душа. Вы, — говорил он, обращаясь к нам, — еще не можете ничего в этом понять. Только священник-вдовец, как и я сам из вдовых священников, может понять страдания отца Иоанна, всей его жизни. Озлобление большое, но страдания еще больше. А у нас в духовном ведомстве не мог же он ни ласки найти, ни жалости настоящей. Он только первую неделю у нас, очень нервничает. А я крепко надеюсь, что у нас он отдохнет и хоть немного успокоится. Пить, конечно, не перестанет. Где уж в 70 лет! Но душа у него чудная, и как утешится здесь, так прекрасный священник из него опять будет... Вот только страх для меня, сегодня архиерей может заехать к нам... По расписанию не положено, так что встречи не готовим. Но будет в семи верстах, служит там сегодня и, чего доброго, сюда заглянет на новоселье ко мне... Ведь я недавно здесь. А с архиереем мы товарищи по академии.
Ровно в пять часов прибыл владыка, старенький, совсем хилый. Мы отошли в сторону, пока владыка посетил храм и кратко беседовал с братией. А после этого, всего лишь полчаса, побыл владыка в интимной беседе с настоятелем. Подали чай. Мы тоже присутствовали за чайным столом.
— Ну, как поживают твои пьяницы, Валентин?
— Все хорошо, — отвечает настоятель — живут, Богу молятся.
— Ну, а как же насчет водочки? Что-то вид у них болезненный?
— Нет, какая же здесь водочка, глушь совершенная, а из монастыря без моего благословения ни шагу.
— Ох, приятно слушать, да верится с трудом. Ты, Валентин, знаешь, какое я письмо получил не так давно? Пишут, что пьют твои покаянщики, а что когда выпить нечего, то сам настоятель поднести умеет.
— Правду написали тебе, Владыка святый, так оно и бывает. А только ты не смейся, я и с докторами говорил, так они тоже советуют не форсировать и не сразу браться круто. Да и не в водке дело, а в душах. А душу только лаской да жалостью и взять можно, если еще не опоздаешь.
Прощаясь, владыка обратился к нам с такими словами:
— Я вижу, что вы очень любите Валентина. Он теперь на особом послушании, пьяных к нему посылаю на покаяние. Он с ними, как мать с детьми, нянчится. Ведь правду сказать, монастыри не исправляют, а ожесточают еще больше. А Валентин многого достигает.
Один из нас уже перед самым отъездом владыки осмелился сказать ему, что как-то обидно, что отец Валентин, человек с академическим образованием и уже тридцать лет настоятельствующий в разных монастырях, не епископ и даже точно сослан в такую глушь. Владыка вздохнул и сказал, видимо, совершенно искренне:
— Валентина люблю всей душой, больше, больше всех товарищей. Но он до ужаса бесхозяйственен, ничего не могу сделать. А только и его дело хоть и незаметно для людей, но высоко в очах Божиих.
Скоро и мы простились с дорогим хозяином и, когда отъехали далеко, обернулись, чтобы еще раз поклониться провожавшему нас отцу Валентину. Последний стоял на крыльце, весь осиянный заходящим солнцем и махал нам своим красным платочком.
— Сегодня мы видели праведника, — сказал старший в нашей молодой компании. — Придется ли только еще свидеться когда-либо?
И правда, свидеться не привелось больше. Приблизительно через год-другой товарищ отца Валентина, тоже архиепископ, только в другой епархии, получил такое письмо: «Помолись, Владыко дорогой, за упокой души любящего тебя Валентина». Мы по неосторожности духовной приняли письмо за шутливый упрек за неаккуратность в переписке. Сейчас же было написано и отправлено заказное письмо отцу Валентину, но вскоре вернулось обратно «за смертью адресата». Запрошенный епархиальный архиерей ответил архиепископу, что отец Валентин скончался в тот самый день, когда было отправлено его последнее письмо.
[1] См.: Лк.16:15; синод, пер.: ...мерзость пред Богом. Статья является дополнением к статье: Экземплярский В.М. Христианское юродство и христианская сила // Христианская мысль. 1916. №1. С.63-86; № 2. С.53-67; № 3. С.28-43.
[2] Герой романа Ф.М.Достоевского «Идиот» (1874).
[3] Персонажи романа Ф.М.Достоевского «Идиот».
[4] Персонаж романа Ф.М.Достоевского «Идиот».
[5] Имеется в виду стихотворение А.С.Пушкина «Сапожник» (1829).
[6] См.: Откр.21:6.
[7] 1 Кор.5:6.
[8] Речь идет об апостоле Павле; см. прим.1 на стр.13.
[9] Достоевский Ф.М. Полное собрание художественных произведений Под ред. Б.Томашевского, К.Халабаева. Т.1-13. Л., 1926-1930.
[10] См.: Мф.5:15.
[11] 2 Ин.3:19.
[12] Ин.1:5.
[13] Рим.12:2.
[14] 2 Кор.12:9.
[15] См.: Ефес.4:16: ...все тело... получает приращение для созидания самого себя в любви.
[16] См.: 1 Кор.3:9.
[17] Мф.5:8.
