<...> Было лето 1921 года. Проходя недалеко от Маросейки, я решила зайти. Шла всенощная. Было еще светло, и храм был совсем пустой. Я стала сзади в главном приделе, где проходила служба. Открылись царские врата, и священник вышел на литию. Он был молодой, черноволосый, коротко остриженный и показался непохожим на русского. Я постояла и ушла. В начале зимы заходила еще раз во время поздней обедни в воскресенье. Я стояла сзади, народу было много, все куда-то двигались, переходили, мне не было видно службы и священников. «Нет, это не для меня», — подумала я и ушла.
В конце 1921 года у нас организовался студенческий кружок. Душой и главным двигателем был Володя Чертков. Мы хотели заниматься русской культурой: религиозной философией, литературой и искусством. Среди нас были и студенты философского отделения, и словесники. Предложений и тем оказалось много. Люди были молодые, живые, только что пережившие революцию и заново, самостоятельно вырабатывавшие свое мировоззрение. Заканчивавшийся учебный год не дал нам возможности развернуть работу. Но осенью Володя вновь нас собрал. Очень быстро выяснилось, что за летние месяцы все проделали какой-то внутренний путь, и поэтому сразу договорились, что хотим заниматься изучением церковной православной культуры и ее источников — святых отцов.
Единогласно было решено, что нам нужен руководитель; называли отца Лазаря[2], отца Сергия Мечева и Сергея Николаевича Дурылина[3]. Володе было поручено переговорить с ними. Он договорился с отцом Сергием Мечевым, и тот пришел к нам. Помню комнату, неярко освещенную, и мы сидим и слушаем доклад Володи о русской культуре. Потом началось обсуждение. Многие говорили совсем не по докладу, а о том, чем была полна душа. Помню, что встал вопрос о двух путях: о мире и монастыре. Отец Сергий говорил мало, слушал нас и, как потом передавал Володя Криволуцкий, остался очень доволен.
Но вот он ушел с Володей. Мы были не только радостны, но даже веселы. Побежали по Мясницкой. Было поздно, народу на улицах мало, сыпал снежок, подморозило и было скользко. Мы бежали, раскатываясь под воротами, и громко разговаривали. У Златоустинского переулка остановились: впереди четко вырисовывалась черная фигура отца Сергия в скуфейке, который переходил улицу с Володей.
Начиная с первой беседы, все в жизни начало меняться. Ожидание встречи, содержание бесед — становилось главным. Основными вехами для нас были эти беседы. Каждая открывала новые просторы; становилось легче дышать и радостнее жить. Первые беседы были о мире, о Церкви, затем о молитве, о вере.
Пятого февраля 1922 года в неприсутственный тогда день Парижской коммуны было решено отслужить молебен для нашего кружка. Молебен служили отец Сергий и отец Николай Чертков в правом приделе Котельнической церкви. После молебна все пошли к Чертковым, где и происходила очередная беседа. Этот день пришелся на субботу третьей недели Великого поста. Домой мы шли по набережной. Многие отправились ко всенощной, а мы — в университет, на семинар И.А.Ильина[4]. С тех пор пятое февраля мы всегда считаем нашей годовщиной.
Особенно значительны для меня были беседы о Церкви. Они открыли то, чего я никогда не знала и что одно могло дать душе мир и успокоение.
В детстве я не знала живого религиозного чувства. Мы произносили молитвы утром и вечером, учили Закон Божий; одно время мама читала нам Евангелие, но до сердца это не доходило. В церковь мы ходили только летом, когда жили на даче, где мама пела в хоре. Мне было трудно стоять в храме, я со страхом боролась с охватывающей меня дурнотой или со смущением, так как мы стояли впереди и на нас с клироса смотрела мама и ее знакомые. Первый раз я горячо и сознательно молилась в семнадцать лет. Тогда я узнала, что значит веровать, надеяться и предавать себя воле Божией.
<...> И вот на беседах отца Сергия я почувствовала наконец источник воды живой. Мне стали открываться сокровища церковной мудрости, учение о смысле жизни человека, об устроении души, о путях спасения. Слушая отца Сергия, душа звучала цельным чувством, утверждая: да, да, да! Казалось, все это знакомое и родное, но почему-то бывшее сокрытым от меня.
В 1921-м и начале 1922 года мы ходили в храм Николы Явленного. Постом 1922-го я там исповедовалась. И вот в Великий Четверг я пришла к обедне на Маросейку и хотела причащаться, поскольку накануне исповедовалась на общей исповеди у отца Александра (в храме Николы Явленного). Простояв обедню, я почувствовала, что не могу подойти к Причастию, не испросив еще раз разрешения у одного из здешних священников. Выбор был между отцом Лазарем, батюшкой Алексием и отцом Сергием. К Батюшке мне хотелось, но его я боялась. Мне и тогда и потом казалось, что он видит меня насквозь, что это особенный, непостижимый для меня человек. Отца Сергия я стеснялась, но поскольку он меня знал по беседам, решила идти к нему. Это было нелегко: исповедовал Батюшка, а отец Сергий стоял у иконы святителя Николая. Уже пели запричастный стих, меня торопили. Исповедоваться я не умела, а тут и совсем растерялась. Исповедь вышла поспешная, и я ее не помню.
Это был первый раз, когда я причащалась в нашем дорогом храме. С тех пор я стала бывать только в нем. Но когда моя душа потянулась сюда, все больше утверждаясь в том, что здесь мое место, начались всевозможные неприятные «случайности». Они, казалось, способствовали тому, чтобы меня изгнать. Во время службы было невероятно тесно и душно, меня толкали, кто-то из сестер сказал что-то обидное. Но случилось и кое-что посерьезнее.
В один из праздников я была у ранней обедни, а после этого, не возвращаясь домой, должна была идти на вокзал, где работала в дружине Помгола, затем в столовую и в университет. Со мной был большой тяжелый портфель, который я попросила взять в свечной ящик. И вот после обедни портфеля не оказалось, его кто-то унес. Портфель был подарком, а в нем лежала зачетная книжка, пропуск в столовую, книги из университетской библиотеки и новая, заказанная для меня мамой шапочка. Я растерялась от ужаса и стояла, не зная, что делать. Тут Александра Ивановна, утешая меня, сказала: «Идем к Батюшке скорее, я ему скажу». Я испугалась еще больше, но не успела ничего сообразить, как меня втолкнули на клирос, и я очутилась перед Батюшкой. Он стоял строгий и огорченный и даже вздрогнул от этого сообщения. А я просила: «Батюшка, я боюсь мамы, помолитесь за меня». — «Не бойся, я помолюсь». Батюшка меня благословил, и я ушла из храма. Помню, как бежала по Тверской. Страха не было, было весело, и я не понимала, что же случилось. Так первый раз батюшкина молитва отогнала страх и все устроила: мне выдали другую зачетную книжку, мама не сердилась, и у букиниста нашли взятую в библиотеке книгу.
Я продолжала ходить в Ленинскую библиотеку и заниматься университетскими предметами, но постепенно характер выписываемых книг становился иной. В то время можно было выписывать все, что угодно. Там я прочла «Святыню под спудом» и «На берегу Божией реки»[5], там лежал у меня первый том «Добротолюбия». И странно, я так и не осилила творений Антония Великого. Я прочитывала несколько страниц, и это чтение доставляло мне такое особенное чувство удовлетворения, что я не шла дальше, а в следующий раз читала то же самое.
Весной 1922 года началась реформа Московского университета. Нам было объявлено, что наше отделение закрывается, а кто хочет получить диплом об окончании, должен сдать все экзамены к сентябрю. Многие студенты решили сдавать и начали готовиться. Я посчитала это невозможным, ведь мне оставалось девятнадцать серьезных экзаменов на три месяца. И уже летом, на святого Владимира, я вдруг решила спросить отца Сергия. Он без всяких сомнений посоветовал сдавать. Обещал молиться сам и просить об этом Батюшку. Началось первое большое дело «за послушание». Трудно представить, как могла бы я это выполнить без их молитв: мне предстояло сдать два древних языка, которых я совсем не знала, четыре курса истории философии и многое другое. Я занималась день и ночь и часто изнемогала.
В храме почти не бывала. Изредка забежишь к концу службы, стоишь и смотришь, как подходят к Батюшке под благословение. Иногда я думала, что глядеть нехорошо, но очень уж интересно было смотреть на лицо Батюшки и на подходивших к нему. До сих пор в глазах запечатлелось быстрое изменение выражения его лица — то ласковое, то строгое, взгляд, ищущий кого-то вдали. Когда я подходила к нему, он всегда мне что-нибудь говорил. Один раз, помню, сказал: «Ты что, спишь?» — и я обиделась. А однажды посмотрел радостно: «Ты растешь! Расти, расти». Я опять недовольна — Батюшка с кем-то путает, я уже не расту. Мой рационализм отталкивал меня от батюшкиной благодатной жизни, и, отталкиваясь, я всегда чувствовала боль. Стояла я в то время за службами у печки. Тогда еще была большая печь там, где потом устроили левый клирос. Здесь я чувствовала себя как-то спокойнее: сзади никто не видит, и спереди никто не оборачивается.
Помню, как сдавала последний экзамен. Торопилась на беседу к отцу Сергию, которая проходила у нас. Он встретил радостно, поздравлял и обещал подарить свой университетский значок.
Я была переутомлена занятиями, и к концу зимы 1923 года начала подниматься температура. Родные подумали об обострении туберкулеза и положили меня в военный госпиталь, а оттуда отправили в санаторий в Болшево. На пасхальной неделе я не выходила, и отец Сергий в первый раз приехал навестить меня. Мне не хотелось уезжать из Москвы, но отец Сергий уговаривал, обещал устроить свидание с Батюшкой, который в это время не служил, а лежал у себя в комнатке.
Идя к Батюшке, я вся трепетала. Он спросил, почему не хочу ехать. Я сказала, что боюсь надолго уезжать далеко от храма, от него, от отца Сергия. Он посмотрел на меня очень сосредоточенно и твердо сказал: «Мы увидимся еще раз». Потом долго выбирал иконку из пачки и благословил меня иконой Благовещения.
Я уехала. Была ранняя весна, в лесу еще кое-где лежал снег. Погода стояла прекрасная. Каждый день приносил новые цветы, новые краски. У меня были с собой книги, данные отцом Сергием: жизнеописания первых оптинских старцев. Скоро я нашла выход в чердачное окно и уходила туда читать молитвенное правило. В середине мая пошли разговоры, что из-за ремонта всех отпустят на неделю домой. Я очень обрадовалась. Так и получилось, и я приехала домой. На другой день побежала на Маросейку. Батюшка служил раннюю, а я пришла между двумя обеднями. Стала в очередь, думала получить благословение. Но вскоре народ засуетился, и Батюшку быстро вывели из алтаря. Меня оттеснили, и Батюшка уже был за мной. И вдруг обернулся, сделал движение ко мне и благословил. Я вспомнила: «Мы увидимся еще раз». Это было последнее благословение — последний раз видела Батюшку. Я вновь уехала в санаторий — немного скучала, хотелось в храм. Отец Сергий прислал мне с Лялей[6] записочку.
Девятого июня вдруг затосковала, не находила себе места. Сочиняла письмо отцу Сергию с просьбой разрешить уехать, но никак не могла найти причину для отъезда. Стало казаться, что завтра утром обязательно кто-нибудь приедет, и пошла собирать цветы. Несколько раз уходила из дома и приносила цветы. Комната, балкон — все было заставлено цветами. Уверенность была столь велика, что пошла купить бутылку молока, чтобы угостить того, кто приедет. Утром отправилась встречать гостя по просеке. Но время прихода с поезда прошло, а никого не было. Я продолжала волноваться — чувство ожидания было реально. Только вошла в лес, как раздался голос мамы, звавшей меня. Она приехала вместе с Лялей. Лялечка отвела меня в сторону и сказала, что отец Сергий прислал ее сообщить о смерти Батюшки и разрешает приехать. Вскоре они уехали, увезя Батюшке цветы, которые собрала накануне. Я оформила отъезд и на другое утро с рассветом ушла на станцию. Идя полем, собрала огромные букеты росистых васильков и ромашек. Мне казалось, что цветы хотят послужить украшением батюшкиного гроба. Приехав, направилась в церковь, где уже стоял батюшкин гроб и шла обедня. Вечером, за заупокойной всенощной, в первый раз получила благословение надеть косынку и стояла с другими сестрами, охраняя гроб и священнослужителей от напора громадной толпы. Домой не возвращались в эту ночь, а сидели в церкви, на дворе, и пили чай у Анны Ивановны.
В пять часов утра в храм пришел отец Сергий. Остались только сестры, и он прочел батюшкино надгробное слово. Оно смутило, так как было написано не по законам мира сего и не могло быть понято душой, не просвещенной благодатной жизнью. Оно обнаружило мое убожество, и я горько плакала — не о Батюшке, а о себе самой. О том, что мы все вместе, все понимают, оплакивают, любят Батюшку, а я одна не способна понять и почувствовать горе. Помню, как постепенно в мою душу приходило утешение, что не все потеряно, что можно просить Батюшку и меня принять в его семью. Во время литургии я, как и все, испытывала радостное чувство большого праздника. С этим чувством торжественной радости мы проводили Батюшку на Лазаревское кладбище, где его встретил Святейший Патриарх Тихон; чувство это не покидало нас все последующие дни.
<...> После девятого дня отец Сергий благословил меня поехать в Дубки, на хутор к Чертковым, куда они давно приглашали. Я поехала с мамой. Помню, как на полустанке встретили нас Володя с Шурой. Был чудесный день начала лета, только что прошел дождь, и опять засияло солнце. Деревья, луга, тропинки, все было омыто, все сияло чистотой и свежестью. Володя и Шура, молодые и веселые, тоже сияли, шлепая по лужам босыми ногами.
В первый раз увидела я Дубки с их простотой и трогательной природой: цветочные луга, березовая роща, опять луг, опять роща и, наконец, дубовый лесок с маленькими прудами и домом. Так много хорошего здесь пережито, передумано, что нежное чувство к этому месту осталось на всю жизнь. Здесь произошло первое знакомство с детьми, с которыми потом соединилась моя жизнь. Здесь мы узнали об аресте отца Сергия и затем, через месяц, о его освобождении. Сюда он приехал уже осенью.
Я жила наверху в небольшой комнате, похожей на келейку. Направо угольник с иконами, у окна небольшой стол, справа полка с книгами и кровать. Окно выходило в березовую рощу, которая ночью напоминала колоннаду храма. В Дубках я прожила три лета подряд, познала радость одиночества, радость новоначалия, радость уединения, радость от занятий святыми отцами. В это время у меня было уже небольшое молитвенное правило. Оно было дано мне еще весной 1922 года. Сперва несколько молитв из утреннего и вечернего правила для мирян, которые отец Сергий отметил карандашом в моем часослове. Затем все без выпусков. Читала я в это время авву Дорофея и готовилась к занятиям с детьми.
Вместе с Женей[7] мы занимались с детьми еще до Маросейки, но когда пришли туда, то и детей приводили и продолжали занятия уже под руководством отца Сергия. Кроме того, предстояло заниматься с новой, младшей группой.
Помню, я записывала особенно интересовавшие меня вопросы, и когда отец Сергий приезжал, я их ему читала. А он разъяснял. Эта тетрадь сохранилась. Ответы отца Сергия помню приблизительно. Особенно запомнилось мне лето 1924 года, проведенное в Дубках. Отец Сергий посылал в Дубки сестер — на время отпуска или просто отдохнуть — и поручал мне заботиться о них. Он приезжал несколько раз, принимая близко к сердцу обстоятельства нашей жизни. Не только отношение друг к другу, но и все мелочи. Присылал деньги, продукты. Дело не всегда шло хорошо, народу было много, люди были трудные, возникали обиды, недовольства.
Запутываясь в своих переживаниях и поступках, но горячо желая правильных отношений, я часто приходила в уныние. Мне хотелось на все иметь разрешение и совет отца Сергия, а это было невозможно. Я писала тогда дневник, а отец Сергий прочитывал его частями и отвечал мне. Это давало мне душевное равновесие.
В 1924 году после отъезда сестер я прожила в Дубках до глубокой осени. И на все просьбы вернуться в Москву отец Сергий отвечал отказом. Он знал, что пребывание в одиночестве было накоплением сил для будущего. В то лето я прочла «Столп и утверждение Истины»[8]. Читала очень внимательно, по одной главе в день. Затем творения Макария Египетского. Готовилась и к занятиям с детьми по богослужению. Осенью много гуляла одна по лесам, даже в дождливую погоду. Сердце переполнялось иногда радостью жизни, благодарностью за то, что Господь привел меня на Маросейку, и ожиданием еще большей полноты жизни.
Одной из существенных сторон для всех собравшихся вокруг отца Алексия духовных детей было устроение своей души, уподобление ее Первообразу, стяжание Духа Святого. Это делание жизни было так реально, так увлекательно. Красота человеческой души! Красота внешнего мира, природа, небо, цветы — все, что заставляло меня всегда и трепетать от радости и страдать, все это восполнялось теперь неведомой красотой и радостью. Я чувствовала, что эта красота возможна, я была уверена в этом, я уже реально с ней соприкоснулась. И эта красота была святость, и она была достижима для меня.
Помню, в это время меня как-то укорили и посмеялись за то, что я сказала: «Я хочу быть святой». Но тогда это было так просто, так логично, и в этом не было гордости. Не прославления и чудес хотела я тогда. Просто в этом выразилось мое чувство, постигшее, что «образ есмь неизреченныя Твоея Славы». Мне казалось, что человек, работающий над своей душой, ощущает нечто подобное ваятелю, создавшему прекрасное произведение искусства. И думалось мне: почему же эта форма красоты — красота поведения, отношения к людям, чистоты мысли, добрых чувств — не увлекает людей, почему они ее не чувствуют?
Той осенью, прочтя как-то мой дневник, отец Сергий написал мне:
Посылаю Вам, Т., Ваш дневник.
Радуюсь за вас всей душой. Из «разговорного» христианства Вы, хотя и с величайшим трудом, хотя и чуть-чуть еще, но определенно переходите к христианскому деланию.
Я за Вас теперь буду особенно молиться.
Возьмите все, что дало Вам пребывание совместно с сестрами. Не потеряйте этого.
Молитесь за Женю: ей сейчас очень трудно. О Дубках и слышать не хочет. О докторе тоже. Считает, что кроме Анны Андреевны никто ей ничего не даст. Храни Вас Господь. Посылаю Вам просфору из Сарова. Поделитесь со всеми.
Гр[ешный] нед[остойный] иер[ей] Сергий.
Посылаю три рубля на мясо.
Это был первый этап, по которому повел меня отец Сергий, — деятельная работа над собой в тесном соприкосновении с людьми, в служении им. Отец Сергий знал, как опасно для души, когда без внутреннего делания возгорается интерес к творениям святых отцов, как легко, увлекшись поражающей ум правдой их мыслей, красотой и стройностью их душ, принять читаемое и понимаемое как свое собственное, сделать все это предметом ума, предметом эстетического чувства. Он часто напоминал нам, что творения отцов «деяньми» читают, т.е. без собственного делания нельзя ни читать, ни понимать их. Поэтому творения эти следует читать по мере возрастания и не браться за тех отцов «Добротолюбия», которые говорят о делании, до которого мы еще не доросли.
В 1924-25 годах я не ходила ежедневно на работу и поэтому бывала на литургии еще и по средам. Любовь к нашему маленькому храму возрастала. Поднимешься, бывало, по высокой лестнице, приложишься к святителю Николаю у входа — к нашему «хозяину», как говорил Батюшка, и сразу хорошо становится: тепло, уютно, точно пришла в настоящий, родной дом. Знакомые иконы, знакомые, родные лица, все на своих местах. И вот быстрые шаги, какое-то замечание у свечного ящика, и — немного сжавшаяся фигура отца Сергия мелькает у Феодоровской, затем на клиросе...
Богослужение, совершаемое духовным отцом, имеет громадное значение. В общей богослужебной молитве рождается и укрепляется правильное отношение к духовному отцу. Это совместная жизнь и совместное предстояние. Постепенно в проповедях и беседах отец Сергий открывал нам истинную сущность богослужения. Он подходил к богослужению как к величайшему деланию. Для него это было предстояние событиям жизни Господа нашего Иисуса Христа, Пречистой Его Матери и святых. Батюшка утвердил начало старческого служения на богослужении, отец Сергий продолжал его дело, раскрывая постепенно и внешний строй богослужения и его внутренний смысл. Не все могли ходить в храм ежедневно, но все знали, что утром и вечером совершается служба. Все мы в то время стремились как можно чаще приходить в храм, но отец Сергий не позволял — каждый имел свой день. Духовный отец знал меру каждого, его духовные и физические силы, домашние обстоятельства. Первые годы многим из нас пришлось дома вести борьбу с родными за возможность посещать такой далекий храм. Наша новая жизнь и стремление посещать «свой храм» была непонятна родителям. Они искренне болели душой за детей, которые переставали бывать дома. Отец Сергий уговаривал считаться с домашними, не раздражать их и порою уступать, не идя в церковь. «Лучше не сделать дела, — говорил он словами отцов, — а сохранить устроение».
Конец 1923 года и два последующих были трудными в жизни Маросейки. Четыре года отец Сергий священствовал при Батюшке, имея много духовных детей. Но вдруг после его смерти получил их множество. Отец Сергий был молод и не обладал батюшкиным опытом. Он и по характеру был иным, а батюшкины духовные дети привыкли к руководству исключительного старца. Трудно пришлось им, невероятно трудно было и отцу Сергию. Кроме горя о потере Батюшки, пришлось поднимать много греховного: обиду, зависть, ревность. Отец Сергий изнемогал. Трудно пришлось и нам, его духовным детям. Мы должны были терпеть, а терпеть не умели. «Отец Сергий в первую очередь должен помочь батюшкиным, а вы потерпите», — и нас не пускали. Это было великое испытание. И вот мы узнали, что отец Сергий хочет отказаться от духовного руководства — произошло что-то тяжелое и непоправимое. Он уехал к отцу Нектарию. Над нами словно нависла темная туча. Несмотря на общее уныние, я ни разу до конца не поверила в возможность такого крушения. Мне казалось, что это конец для меня, и больше я думать не могла.
Но вот вернулся отец Сергий. Он собрал сестер и поговорил с ними: он остается! Был отслужен молебен Царице Небесной. С тех пор каждую среду вечером выносили на средину храма икону Божией Матери — сперва Феодоровскую, а потом Владимирскую — и пели Параклис. На эту службу собирались, по возможности, все духовные дети отца Сергия.
Мой личный путь к приятию духовного руководства, особенно его начало, был труден и для меня, и для духовного отца. Прошло много лет, пока отношение к духовному отцу стало ровным, пока выросло в душе полное доверие и простота. Поначалу моя душа была замкнута и не умела открываться. Она точно боялась отказаться от убогого замкнутого устроения, боялась всего, что было непонятно уму. Отец Сергий подходил осторожно, никогда не требовал откровенности. Он ждал, а я мучилась и хотела открыться, но не могла.
Прочтя жизнеописания оптинских старцев, а также епископа Феофана Затворника «Что потребно покаявшемуся и вступившему на добрый путь спасения», я чувствовала необходимость духовного руководства, желая его всей душой. Я не сомневалась в том, что это верный путь, и не хотела другого духовного отца, кроме отца Сергия. Но всего этого оказалось недостаточно. Для получения этого дара пришлось пролить потоки слез. Я хотела быть откровенной и открыть отцу Сергию свою душу, а приходя к нему, молчала. Молчала сперва от смущения, потом — не зная, что сказать. Все становилось ничтожным и пустым. И, наконец, от ужаса, что сама все разрушаю и сейчас уйду, тогда всему доброму наступит конец. Отец Сергий ждал, успокаивал, спрашивал, опять ждал. Какая же это была мука! Я уходила, спросив о каких-нибудь пустяках, с тяжелым сердцем и горькими слезами.
Время шло, я научилась описывать свои переживания, писать исповеди. Отец Сергий читал их при мне. Я добавляла — он отвечал. Это во многом помогало. Это была форма, которая облегчала общение. Но подлинное отношение к духовному отцу вырабатывалось иначе. Отец Сергий постепенно вводил меня в свое дело, в дело служения маросейской семье... Когда мы говорили о ком-то, решали то или иное дело, разговаривать было легче. Мы все больше понимали друг друга. Я привыкала, и все легче становилось говорить о себе. Росли доверие и любовь. Послушание отцу Сергию не было трудным. Я радовалась, когда делала то, чего хотел он. А он был так осторожен. Раньше, чем решить какие-нибудь дела, он всегда спрашивал, а как смотрят на это мама и папа, что думаю сама, заставлял высказывать мысли и сомнения.
Было два тяжелых момента, когда казалось, что все крушится и я все теряю. Один из них произошел в 1924 году. Я пошла на исповедь. Не помню уж, в чем было дело, но на какие-то мои слова отец Сергий сказал: «Вы врете». Я считала, что была права, и снести таких слов не могла. Надо сказать, я очень гордилась тем, что никогда не лгала. Я вскочила с колен, ушла с клироса, выбежала из церкви и без остановки неслась до батюшкиной могилки на Лазаревском кладбище. Мне казалось, что возврат невозможен, что теперь все кончено.
Второй случай произошел значительно позже, году в 1926-27-м. После поздней обедни я встала в очередь к отцу Сергию, так как надо было исполнить поручение. В это время я, по благословению отца Сергия, ходила к знакомой каждый вечер в четверг, ради больной Нины. Мне не хотелось стоять, а время шло. Передо мной отец Сергий очень волновался, беседуя с одной сестрой. Я стояла с сознанием самопожертвования. Когда подошла к нему, отец Сергий посмотрел темными гневными глазами и сказал одно слово: «Артистка». Сила этого слова была невероятна. Все рушилось, мне казалось, что я теряю реальность. С тех пор прошло двадцать пять лет, а сердце все еще сжимается при воспоминании. Несколько лет оно заставляло меня трепетать. Я помертвела и ушла. Помню, как вышла, села в трамвай. Весь мир стал болью. И вдруг, проезжая мимо памятника первопечатнику Ивану Федорову, я почувствовала облегчение. Какой-то свет проник в душу, и я смогла произнести молитву. Какой-то голос говорил: «Ну что случилось? Ну что такое? Ничего ужасного», — и душа стала выходить из состояния мрака. Боль и ужас теснились около нее, а не в ней. Так я приехала домой. Прошел день, другой...
Вечером я пошла на Маросейку и после всенощной подошла под благословение. Я трепетала, но, подойдя, обрадовалась и не могла удержаться от улыбки. Отец Сергий смотрел с удивлением. «Пришла? Пришла? А я так молился за Вас Преподобному...» Я это чувствовала. Темная сила была отогнана и не смогла разрушить наших отношений. Но в течение многих лет воспоминание об этом было как острый нож. Позже отец Сергий объяснял мне, как вредны в духовной жизни всякие «позы» и как они часто у нас случаются. Мне это было свойственно. Нельзя останавливаться, нельзя углубляться в те или иные состояния, иначе получается поза. Мы обижаемся, а потом пребываем в позе обиженного, не желая из нее выходить. В случае, о котором говорила, я тоже находилась в «позе» жертвы. Но и этого урока было недостаточно. Теперь вспоминаю, сколько раз мне хотелось, чтобы духовный отец увидал мою печаль или уныние. Я носилась с этим состоянием. Только серьезные и тяжелые переживания учили простоте.
К первой батюшкиной годовщине в 1924 году отец Сергий благословил всем сестрам сшить одинаковые серые платья. С тех пор мы большей частью, особенно в праздники, всегда были одинаково одеты.
В начале лета этого же года сестры ездили с отцом Сергием в Николо-Угрешский монастырь. Собрались на вокзале, ехали в одном вагоне. От станции шли довольно долго, большей частью полями. С нами шла маленькая дочка отца Сергия, которую часть дороги нес на плечах К. Пришли в монастырь к вечеру, пили чай и стали укладываться на ночь на галерее, которая окружала дом. Вдруг услышали шаги и голос отца Сергия. Он проверял, кто где устроился, и некоторых, более слабых здоровьем, отправлял спать в помещение. Мне не хотелось уходить, но пришлось послушаться. Отвели нас в большую пустую комнату.
Утром все собрались в маленькой церковке в доме митрополита. Отец Сергий провел общую исповедь, но я не подошла. Я пребывала в унылом состоянии, застыла в одной из «поз», и не могла себя перебороть. Во время литургии я стояла у открытых южных дверей, и было видно, что происходило в алтаре. Особенно сильное впечатление произвело причащение владыки Макария[9], которого привезли на кресле. Страшно было, что я в столь плохом состоянии находилась так близко к святыне. После обедни и чая вместе с отцом Сергием ходили осматривать монастырь. Он рассказывал историю монастыря. Потом ходили за благословением к митрополиту Макарию. Обратно мне пришлось ехать на лошади. Проезжая небольшим лесом, увидели чудные большие колокольчики, соскочили с телеги и набрали громадные букеты. Мы так увлеклись, что разбрелись по лесу и после с трудом отыскали лошадь.
С митрополитом Макарием (Невским) в Николо-Угрешском монастыре (1925)
В Николо-Угреше было сделано несколько фотографий. По поводу одной из них я писала летом в своем дневнике: «Нюра привезла карточки Николо-Угреши. Я не могу смотреть на отца Сергия с владыкой. Это поистине ужасная фотография. Как мог он так выйти? Такое бесконечно скорбное лицо. Я не могу смотреть без слез на это лицо. И ведь дело в том, что не просто скорбь на нем, отвлеченно какая-нибудь скорбь, а именно то, что ты доставила, то, что ты сделала тогда зимой, и вот еще тогда... и тысяча, тысяча раз и все это невыносимо, и стыдно, и больно».
И Батюшка, и отец Сергий часто напоминали своим духовным детям о необходимости постоянной молитвы. Недостаточно молиться лишь во время утреннего и вечернего правила, необходимо в течение дня постоянно возвращаться к Богу, предстоять пред Ним. Отец Сергий благословил читать молитву Иисусову — просто внимательно повторяя ее. Помню, я всегда делала это, идя по длинной Донской улице к сестре в больницу. Скоро я привыкла к этой молитве, но, по-видимому, неправильно взялась за дело. Пришлось признаться отцу Сергию, что начинает сильно болеть голова. И когда я пришла к нему, он взял письма старца Анатолия и прочел мне одно:
Письмо я твое читал, читал и не мог надивиться: как это девочка мне показалась умная, внимательная, а какие глупости плетет. Она верит помыслам, что творить Иисусову молитву есть нечто важное. Глупенькая ты, преглупенькая. Я же тебе говорил, что эту молитву, как не требующую ни книг, ни поклонов, ни других тяжелых подвигов, дают старухам, больным и окаменелым сердцем. Конечно, кто ужасно любит ходить в церковь — придет прежде всех, не пропустит ни одного слова в церкви, придет домой, обливается слезами, зря свою нищету и недостоинство, такому, конечно, молитву Иисусову не стали бы навязывать. А ты, глупенькая, во всем повинная: ни молиться, ни смириться, ни любить оскорбляющих, ни слова Божия слушать, ничего подобного не умеешь. А хочешь спастись. Что же нам оставалось с тобой делать? Вот мы и дали тебе легонькую, прелегонькую молитву — всего-то пять слов. А ты и тут ухитрилась отыскать что-то особенно великое, отличающее тебя от других, то есть: что собственно тебя должно бы смирять, то в безумии думаешь этим гордиться. Врагу, разумеется, страшно, что такая девчонка, ни на что не годная, вдруг спасется, и потому всячески тебя уловляет и внушает такие лживые и глупые мысли, что ты будто бы должна гордиться тем, что именно должно смирять тебя. Оставь же глупости, притекай к Иисусу, а не к диаволу. Иисус умер за тебя, значит, тебя любит. А диавол не умер, а скорее тебя хочет умертвить. Так и не слушай его. Я и батюшку Амвросия спрашивал о тебе: он тоже сказал: «Пусть продолжает, а диавола не слушает. А горло и грудь болит за недостоинство». Ибо и всякая, и особенно эта старушечья молитва, назначается только для больных и непотребных, хуже которых всех я непотребный.
В течение зимы 1924-25 годов отец Сергий собирал нас несколько раз до ранней обедни в будни, чтобы провести общую беседу о нашем поведении, об отношении к духовному отцу и друг к другу. Мы сидели на полу, на коврах, а отец Сергий стоял у аналоя на солее. Не могу точно воспроизвести содержание этих бесед, так как они не были записаны...
Дальнейший текст записок, фактически представляющий собой дневник их автора, не имеет прямого отношения к личности о.Сергия и потому опускается в нашей публикации.
(1923-1929)
Первый раз я увидела отца Сергия Великим постом, в день Благовещения, в год смерти батюшки отца Алексия, когда мне было десять лет. Жили мы тогда в небольшом переулке, выходящем на Котельническую набережную, в доме, расположенном напротив церкви, в которой служил папа. Нас было пятеро сестер и брат Володя.
Володя как-то сказал нам, что в день Благовещения поведет нас исповедоваться к отцу Сергию. И вот мы отправились на Маросейку. Из нашего переулка вышли на набережную и двинулись гуськом за Володей. Тронулся лед и шел по Москва-реке огромными глыбами. Воздух был насыщен весной. На фоне голубого неба сияли купола Кремля. Все кругом радовало и веселило. С набережной мы повернули в Китайский проезд, выходящий на Варварскую площадь. Оттуда поднялись в гору и вышли на Маросейку, где увидели небольшой храм, одной стороной плотно прилегающий к глухой стене жилого дома. Перейдя улицу, вошли в храм, поднялись по крутой внутренней лестнице. Народу в храме было много. Стояли две очереди на исповедь: одна, очень большая, к отцу Сергию, другая, поменьше, к отцу Лазарю. Нас, детей, провели к отцу Сергию без очереди. Как прошла исповедь, в памяти не осталось, помню только, что встретил нас отец Сергий очень ласково, и я ушла от него в каком-то по-детски приподнятом настроении.
Хочется несколько слов сказать о Володе. Он был очень религиозным с детства, глубоко самообразованным, необыкновенно жизнерадостным, веселым, добрым, горячим, обладал хорошим слухом и голосом. Много радости, веселья вносил он в жизнь нашей большой семьи. Много добра делал для других. Он готовился стать священником. В то неустойчивое время (1920-е годы) Володя многих привел к Церкви вообще и очень многих — к отцу Сергию, чем и мы обязаны только ему.
Так наши детские сердца потянулись туда, где нам все показалось особенным, хотя мы и воспитывались в религиозной обстановке. Но до Маросейки мы, дети, ходили только в один храм, где служил папа. К отцу Сергию мы привязались с первых встреч и вскоре стали ходить на Маросейку самостоятельно, без взрослых. Часто шли прямо из школы (когда учились в вечерней смене). Бегали обычно пешком, так как денег на трамвай не было. Жили мы очень скромно.
С большой любовью, теплотой и заботой принял нас отец Сергий под свое покровительство, в свою духовную семью, и мы глубоко почувствовали его большую любовь. Душа постоянно рвалась в храм, где служил наш дорогой батюшка. Как благодатно он совершал богослужения, как дорого было его благословение! Легко и отрадно было тогда на душе. Радость наполняла наши сердца. И мы, будучи еще детьми, легко выстаивали длинные службы, которые отец Сергий совершал по уставу. Батюшка стал для нас любящим, заботливым, никого не забывающим духовным отцом. Он все видел, все знал, все понимал, всех объединял, всех направлял. Он знал грехи каждого из нас. И знал то, что каждому из нас нужно. Он не только внутренне объединял всех своих духовных детей в одну семью, но усиливал это единение внешней обстановкой.
Церковь всегда была тесно заполнена народом. Братья и сестры нашей большой семьи стояли в храме на одних и тех же местах. Большинство несли послушания по церкви. В ризнице была оборудована раздевальня для своих. Без пальто стоять в храме было много легче. Большинство сестер носили косынки наподобие монашеских апостольников и надевали их с благословения отца Сергия. Также с его благословения сестры носили платья, пошитые из одинакового материала серого цвета, а братья — рубашки из такого же материала. Я была счастлива, когда такое платье сшили мне.
По двунадесятым и храмовым праздникам, в Великий Четверг и Великую Субботу, чтобы дать возможность причаститься всем, отец Сергий перед ранней литургией или после всенощной проводил для своих духовных детей общие исповеди в нижнем маленьком храме (в полуподвальном помещении), куда не допускали посторонних. Здесь же проводились спевки. Оплачиваемого хора не было — пели только свои. В главном приделе верхнего храма справа и слева от центра были отгорожены довольно большие места для правого и левого хоров, так как певчих было много. Регентами на правом клиросе были Мария Тимофеева и Клавдия Невзгодина, а на левом — Маруся Семенова и Анна Тарасова (в замужестве Отт). На солее между двумя приделами стоял аналой, где всегда исповедовал отец Сергий.
Углубляя внутреннее единение своих духовных детей, отец Сергий установил ежедневное чтение общей для всех главы Евангелия и уже впоследствии, чтобы твердо держаться (не сбиваясь) этого единства, Евангелие стали читать, начиная ежегодно с церковного новолетия (с 1 сентября по старому стилю), с первой главы от Матфея. Несмотря на то что маросейская семья была очень большой, отец Сергий неоднократно благословлял своих духовных детей одинаковыми иконами.
По большим праздникам и в Прощеное воскресенье мы ездили на кладбище, на могилку отца Алексия, где отец Сергий служил панихиду и всех благословлял. Когда ехали на трамвае туда и обратно, каждый старался садиться в один вагон с отцом Сергием.
Отец Сергий заботился об отдыхе каждого, советовал многим, как провести отпуск; помогал определиться с тем, куда пойти работать или учиться; благословлял интересоваться искусством, литературой; говорил, что почитать из светской или духовной литературы.
Своим духовным детям, наиболее эрудированным по разным вопросам, он поручал заниматься с более слабыми в этом отношении и с детьми. Заниматься с нами (небольшой группой детей) вопросами богослужения отец Сергий поручил Тане и Жене Куприяновым. Тогда они были еще очень юными, ходили с длинными косами. К ним мы горячо привязались. Для меня они остались воплощением внутренней и внешней красоты. Да, Таня и Женя сочетали в себе все — ум, знания, доброту, любовь, скромность и русскую красоту. Много хорошего они вложили в наши детские сердца.
Чаще всего мы занимались по воскресеньям. В нашей группе было одиннадцать человек. После поздней обедни мы с Таней и Женей шли всей гурьбой к нам или к ним домой (на Арбат). Ходили всегда пешком. После занятий Таня и Женя отправлялись ко всенощной. Мы, когда занимались на Арбате, шли с ними и заходили в храм, чтобы получить благословение отца Сергия. Он выходил к нам на амвон в том приделе, где не было службы, благословлял каждого, и после этого мы шли домой.
Обычно после каждой всенощной отец Сергий благословлял весь народ. Подходили к нему, так же как к кресту после обедни. В это время читались вечерние молитвы. Такой порядок, мне кажется, был заведен только у отца Сергия. Если он был не очень усталым, то часто сопровождал свое благословение словами: «Господь с вами» или «Господь с вами, родная», и произносил их так проникновенно и ласково, что тепло и радостно становилось на душе.
На Рождество Таня и Женя обычно делали для нас «елку», на которой всегда бывал отец Сергий и многие взрослые из маросейских. На «елках» иногда устраивали спектакли, сочиняли отцу Сергию гимны, приветствия, подбирали мотив. Приветствия батюшке обычно пели под руководством Володи. Однажды Таня и Женя сочинили для нас пьесу, которая называлась «Рождественская ночь». Эта «елка» осталась незабываемой. Содержание пьесы было такое: лесные и полевые цветы пробудились в рождественскую ночь. К ним явились три ангела и сообщили о рождении Христа. Столько души было вложено нашими незабвенными Таней и Женей в это маленькое, но необыкновенное творчество. Сшили они для нас и красивые костюмы, смастерили прекрасную декорацию.
Я была Незабудкой. Выступала первой. Боялась. Со страхом поднялась из снежного сугроба, и тут в гуще зрителей, где было темно, сверкнули два креста. Больше уже я никого и ничего не видела. Это были отец Сергий и папа. Стало еще страшнее, и я действительно с большим испугом, как это и нужно было, произнесла: «Что случилось? Кто нас разбудил?» и так далее.
Гимн и приветствия отцу Сергию все пели с такой душой, с таким подъемом! С нами на «елке» были тогда и наши маросейские регентши и другие певчие. Хор получился большой, управлял им Володя. Было очень торжественно. Для отца Сергия такое приветствие оказалось неожиданным. Он был сильно растроган и необыкновенно тепло ответил нам. Он говорил тогда о любви так, что хотелось плакать. Все были счастливы. А сверкающая огнями елка была такой Рождественской!
В те далекие годы были у нас еще и дорогие для многих Дубки, тоже тесно связанные с Маросейкой. Дубками называлось местечко, где среди леса стоял большой деревянный двухэтажный дом, от которого приблизительно на два километра не было никакого жилья. Дом этот достался по наследству или по завещанию моей старшей сестре Шуре от нашей бабушки. Летом здесь жила наша семья. Сюда, кажется начиная с 1923 года, приезжали многие маросейские и проводили здесь свои отпуска. Неоднократно бывал и отец Сергий. Особенно полюбили наши Дубки Таня Куприянова и Володя Коншин. (О Дубках написаны воспоминания моей сестрой Ирой, повторяться не буду).
Когда мы стали постарше, то с нашей группой (тоже по инициативе отца Сергия) стал заниматься некоторыми вопросами литературы отец Борис[10]. Осталось в памяти, как на первых занятиях он затронул вопрос о том, в чем некоторые русские писатели видели добро и зло в мире. В этом смысле очень интересно говорил тогда отец Борис о Достоевском, Гаршине, Чехове, Льве Толстом. Каждому из нас он дал темы для докладов. Но, к сожалению, занимались мы непродолжительно. Что-то помешало — не помню...
Забота отца Сергия обо всех нас не имела границ. С его благословения мы занимались еще и в третьем кружке — рукоделием. Занятия проводила пожилая маросейская сестра Елена Матвеевна (фамилии не знаю).
Отец Сергий был очень горячим и иногда очень-очень строгим. Были случаи, когда некоторых своих духовных детей он не принимал на исповеди и даже прогонял из церкви. Но бывало, что сразу после этого посылал за ними. И тогда по храму бежала сестра Павла или неспешной походкой плыла Мария Александровна Залесова, разыскивая провинившегося.
Я его строгости испытать на себе не успела. Но однажды, когда он был у нас дома в гостях, возможно, кто-то из старших что-то наговорил ему про меня. Он строго посмотрел в мою сторону (мы все сидели за столом) и сказал: «Кому нужна ласка, а кому таска». Но мне показалось, что глаза его все-таки улыбались. Так я и не поняла, относились ли эти слова ко мне или к кому другому. Ну, а если ко мне, тоже осталось не понятно: что же мне нужно — ласку или таску. Да, я была очень живым ребенком, может, чего и натворила. На Маросейке мне дали прозвище Мышка, которое в то время твердо закрепилось за мной. Все звали меня так до моего отъезда в Минск, даже отец Сергий иногда называл меня так. И вот совсем недавно, в день моего Ангела, я встретила в церкви Павлу. Когда спросила ее, узнает ли она меня (а не виделись мы более сорока лет), в ответ услышала: «Мышка?» Меня очень удивило, что такой я осталась в ее памяти. С ней, будучи на Маросейке, мы обычно встречались только в храме. В домашней обстановке мы бывали вместе, может, два-три раза. По-видимому, близость между членами нашей маросейской семьи была более тесной, чем мы сами себе это представляли.
Годы, связанные с Маросейкой, остались самыми светлыми в жизни. Они были насыщены общением с богато духовноодаренными людьми. В церкви, где отец Сергий с большим благоговением совершал богослужения, бывали так часто, что радость жизни не успевала покидать нас. И несмотря на то что жизнь иногда была очень трудной во многих отношениях и даже мы, дети, сталкивались с большими огорчениями и невзгодами, с отцом Сергием переносить все это было легко. Его заботам о своих духовных детях не было предела. Нас было много — он один. И невозможно постичь умом, когда же он успевал познать душу каждого из нас, заботиться о каждом, знать, что нужно каждому, каждого направлять и согревать своей неисчерпаемой отеческой любовью. Он вел каждого вперед. И казалось, что так будет всегда...
В 1929 году 29 октября наша семья осиротела...
С тех пор прошло пятьдесят лет. За эти годы я видела отца Сергия лишь однажды — в 1936 или 1937 году, точно не помню: исповедовалась у него в подмосковном лесу. Сестра моя Тоня ездила к отцу Сергию в годы его ссылки. Когда он увидел Тоню после нескольких лет разлуки, сразу обратил внимание на ее сильную худобу. Как он забеспокоился! Забросал ее вопросами: «Что с Вами? Вы больны? Как так можно... Немедленно покажитесь врачу». Его лицо выражало беспокойство, сочувствие, заботу. Он не мог успокоиться и без конца возвращался к вопросу о ее здоровье. Когда Тоня вернулась домой, то по распоряжению отца Сергия ее срочно направили к одному из маросейских врачей. Переменили для нее обстановку, значительно улучшили питание. Несколько месяцев она жила в семье Прянишниковых, где ее старательно лечили. Так, благодаря вмешательству отца Сергия, здоровье Тони было восстановлено.
И вот сейчас, когда думаешь об отце Сергии, чувствуешь его все таким же любящим, заботливым, обращенным к своим духовным чадам, всевидящим и никого из своей большой духовной семьи никогда не забывающим. Так ярко стоит он перед глазами в своем священническом достоинстве, озаренный такой прекрасной духовной и внешней красотой, в полном облачении, с крестом в руках, всех призывающий.
В моем восприятии отец Сергий ярко воплотил в своей жизни основные заповеди Божии, суть которых изложена словами Христа в 22-й главе Евангелия от Матфея: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим и возлюби ближнего твоего, как самого себя (Мф.22:37-39).
Наш дорогой батюшка через всю свою жизнь пронес неизмеримую любовь к Богу и к ближним. Вот таким, любящим всех, сияющим духовной красотой, встает он в моей памяти.
5 декабря 1979 года
[1] Фрагменты воспоминаний Татьяны Ивановны Куприяновой публикуются с незначительными исправлениями по: Куприянова Т.И. Автобиографические записки // Маросейка: Жизнеописание отца Сергия Мечева. Письма. Проповеди. Воспоминания. М., 2001. С.247-266.
[2] Священник Лазарь Судаков (? — 1923). Служил на Маросейке в 1921 — начале 1923 гг. вплоть до своей кончины на Рождество.
[3] С.Н.Дурылин (1886-1954) — священник, искусствовед, писатель. В начале 20-х гг. недолго служил на Маросейке.
[4] Ильин Иван Александрович (1883-1954) — философ, публицист, историк религии и культуры. В 1911-1921 гг. преподавал в Московском университете.
[5] Книги С.А.Нилуса об Оптиной пустыни и Дивеевском монастыре.
[6] Апушкина (урожденная Быкова) Елена Владимировна (1900-1999), духовная дочь отца Сергия, в то время — одна из слушательниц его бесед в студенческом кружке.
[7] Евгения Ивановна Куприянова, сестра Татьяны Ивановны.
[8] Речь идет о книге священника Павла Флоренского «Столп и утверждение Истины: Опыт православной теодицеи в двенадцати письмах».
[9] Святитель Макарий (Невский; 1835-1926). В 1912-1917 гг. — митрополит Московский и Коломенский.
[10] Священник Борис Холчев, впоследствии архимандрит (1895-1971).
