Мк.14:66-72

Дворец в Иерусалиме, занимаемый Анной и Каиафой, был выстроен на четырёхугольном дворе, куда входили через сводчатый проход, или вестибюль; на дальнем конце двора, вероятно, со входом по короткой лестнице, была зала, где собирался комитет синедриона, осудивший Иисуса Христа на смерть. Только два апостола, опомнившись после своего первоначального страха, следовали, хоть боязливо и издали, за печальным шествием воинов, уводивших Спасителя из Гефсиманского сада. Один из них, любимый ученик, известный первосвященнику, может быть, как молодой рыбак с озера Галилейского, был беспрепятственно допущен во двор, без всякой попытки скрыть свои симпатии или свою личность. Не так было с другим. Неизвестный галилеянин, он был остановлен у двери молодой привратницей, имевшей, очевидно, приказание не допускать внутрь двора неизвестных и сомнительных людей. Припомним, что суд над Иисусом старались произвести без всякой огласки, и присутствие при этом Его учеников и сторонников было для судий нежелательно. Да и гораздо лучше было бы, если бы апостола Петра совсем туда не пустили, потому что это была бурная, ужасная ночь, ночь подозрений, а Пётр был слаб, и его сильная любовь перемешивалась со страхом; и однако он пытался пробраться в самую средину своих опасных врагов. Иоанн помог ему и, будучи знаком с первосвященником, употребил всё своё влияние, чтобы добиться пропуска. Смело и неблагоразумно, скрывая лучшие мотивы, заставившие его прибыть туда, и, вероятно, делая вид, что он пришёл из простого любопытства, как случайный зритель, Пётр вошёл во двор, подошёл к костру, горевшему посередине его, и сел между первосвященнических служителей, гревшихся у огня. В это время к группе около костра приблизилась служанка первосвященника и, вглядевшись в подозрительного пришельца, ярко освещённого красноватым пламенем, признала его и воскликнула: И ты был с Иисусом Назарянином. Пётр совершенно растерялся: кругом была чуждая ему толпа. На него враждебно и подозрительно смотрели сумрачные лица. Признаться — казалось опасным не только потому, что его могли прогнать со двора, лишив возможности видеть конец, но могло быть и хуже: тайный страх, может быть, не совсем основательный, коварно шептал ему о возможности быть арестованным в качестве соучастника Подсудимого. Ведь никому из учеников Господа не было известно, в чём Его официально обвиняли и насколько Его дело касалось каждого из них. Если Его сочли опасным политическим преступником, то, очевидно, ученики были Его единомышленниками и составляли шайку заговорщиков. Так или иначе, но тайный страх и тревога охватили Петра. Он забыл, как ещё совсем недавно, в ту самую ночь, он с горячностью отверг от себя простое подозрение в возможности измены.

Если и все соблазнятся о Тебе, я никогда не соблазнюсь, ...Хотя бы надлежало мне и умереть с Тобою, не отрекусь от Тебя (Мф. ХХVІ, 33, 35).

Он забыл и... отрёкся.

Без сомнения, отречение в данный момент представлялось Петру лишь уклонением от ненужной опасности. Но остановился ли он только на этом? Увы! Одна ложь почти неизбежно влечёт за собой другую. Сказавши однажды неправду, вы уже принуждены её поддерживать, чтобы не быть уличённым в обмане, и тогда исправить свою намеренную или ненамеренную ошибку и чистосердечно в ней признаться становится уже гораздо труднее, чем сказать правду с самого начала, ибо тогда придётся сознаться в том, что вы солгали. Но этого уже не допускает привычное самолюбие, и очень быстро ненамеренное «уклонение от истины» развивается в сознательное её отрицание. Есть много несчастных людей, которые однажды попавшись в сети собственной лжи и не находя в себе мужества разорвать их решительным и честным признанием, долго путаются в петлях этой лжи и кончают тем, что примиряются с ней до такой степени, что она начинает казаться им правдой.

На некоторое время отречению Петра, может быть, поверили, потому что оно было очень открыто и настойчиво. Но оно послужило ему напоминанием об опасности. Виновато он удаляется от пылающего костра к сводчатому входу во двор, когда послышалось пение петуха, на которое, по-видимому, Пётр не обратил внимания. Он вздохнул только на короткое время. Предсказанная Господом измена преследовала его и здесь. Привратница указала на него стоявшим неподалеку служкам как на бывшего несомненно с Иисусом Галилейским. Ложь показалась теперь более чем необходимою, и, чтобы обезопасить себя от дальнейшего подозрения, Пётр подтвердил её клятвой. Но теперь, казалось, бегство было уже невозможно, оно могло только подтвердить подозрения, поэтому отчаявшись, мрачный Пётр ещё раз решил присоединиться к недружелюбной и склонной к подозрениям группе, стоявшей у огня.

Прошёл целый час. Для Петра это был страшный час, который нельзя было забыть. Тяжёлое чувство допущенной лжи, сознание всё увеличивающейся опасности, несомненно, удручающе действовали на его нервную, порывистую натуру. Его галилейское наречие, грубое и гортанное, природная живость характера, соединенная теперь с величайшей робостью, особенный интерес к известиям о ходе суда над Иисусом Христом и множество других обстоятельств час от часу более и более оборачивались против Симона. Петру, очевидно, не доверяли, несмотря на его отречение, и вдруг один из стоявших у костра снова обратился к нему: Точно ты из них; ибо ты Галилеянин, и наречие твоё сходно. А другой к этому прибавил: Не я ли видел тебя с Ним в саду?

Как упало сердце Петра при этих зловещих словах! Он оцепенел от ужаса, по выражению Златоуста, и, забыв всё, начал клясться и божиться, что не знает Человека Сего.

И вдруг запел петух! И вспомнил Пётр предсказание Иисуса Христа: Прежде нежели петух пропоёт дважды, трижды отречёшься от Меня. Вспомнил свои уверения в преданности и любви и понял, что изменил им, понял своё падение.

И в ту же минуту Господь, как говорит евангелист Лука, обернувшись, издали взглянул на Петра.

О, этот взгляд! В нём не было упрёка, не было негодования. В нём было лишь страдание и невыразимая грусть! Пётр помнил этот молчаливый взгляд всю свою жизнь. Это был последний прощальный взгляд, которым Господь подарил Своего пылкого, но нестойкого ученика. Живым своего Равви Пётр больше не видел. И как много говорил этот взгляд! В нём Пётр прочёл, что падение его не укрылось от Господа, что Учитель слышит его отречение, его безумные клятвы и что это великое любящее сердце уязвлено глубокою скорбью. Спаситель страдал, и в этом была доля вины одного из лучших Его учеников.

Жгучею болью отозвался этот взгляд в душе Петра. Точно острое, холодное жало впилось в его сердце, когда он понял роковое значение своего клятвенного отречения, греховную тяжесть которого он, может быть, вполне не сознавал до сих пор.

Он вышел вон и плакася горько. Оставаться в этой грубой толпе, среди безучастных или враждебных людей дольше было невозможно. Душа рвалась от рыданий. Горе, необъятное горе, какого Пётр, наверное, никогда раньше не переживал, нельзя было скрыть под личиной равнодушного любопытства. Хотелось плакать, стонать, бить себя в грудь и лежать во прахе, чувствуя над собой страшную, давящую тяжесть греха и горя.

Он вышел, и тёмная ночь приняла его в свои объятия с его горем, с его тоской. И в ту ночь не было никого более одинокого, чем апостол Пётр, оплакивавший свою измену в муках возмущённой жалящей совести.

О чём плакал Пётр?

В том вихре мыслей и чувств, который поднимается обычно в нравственно чуткой душе, встревоженной грехом, всегда бывает трудно разобраться вполне. Здесь столько обрывков неясных мыслей, мелькающих воспоминаний, горьких сожалений, язвительных упрёков своей слабости!.. Не слышно только лживого шёпота самооправдания, да самолюбие прячется, как побитая собака, от бича взволнованной совести. Но в этом хаосе душевных переживаний всегда есть центральная идея, основное чувство, от которого все прочие рождаются, как мелкие искры от раскалённого железа, положенного под молот.

Для Петра это основное чувство было оскорблённая любовь. Его горе было горем благородного, любящего сердца. Любить так сильно, так беззаветно, как любил Пётр, и оскорбить Любимого своей изменой так грубо, так безжалостно, не понимая даже хорошо, как могло это случиться, — это было невыносимо тяжело. В ту минуту ему казалось, что хуже этого ничего не может быть и что всё погибло.

«Всемогущий Боже! — вероятно, думал он. — Ведь я сам... сам исключил себя из числа Его учеников, сам лишил себя счастья быть в среде близких Ему людей, с которыми Он делил Свои скорби и радости, которым поверял Свои заветные думы, которым отдал всё Своё великое, всеобъемлющее сердце! И я сам лишил себя Его любви и благословения, отказался от того, что всегда было для меня дороже всего в жизни. И никогда, никогда более не назовёт Он меня Своим апостолом, Своим другом!..

Но ведь я же люблю Его! Ведь не могу я обмануть своё сердце, которое так болит и стонет, когда я думаю о том, как глубоко я оскорбил Его!

«Не знаю Человека Сего», — сказал я. Не знаю я! Не знаю своего Учителя, с Которым столько лет ходил вместе среди сынов Израиля, с Которым сроднился, казалось мне, всей душой неразрывно, от Которого я видел столько участия, столько незаслуженной любви и всепрощающего милосердия; слышал столько великих слов жизни, которые с жадной ревностью собирал я, как драгоценные жемчужины, падавшие с Его благословенных уст!

Он дал нам так много!.. Щедрою рукою рассыпал перед нами столько сокровищ божественного знания; неутомимо, с бесконечным терпением, с кротким снисхождением к нашей грубости и тупости учил Он постоянно глаголам жизни вечной, желая ввести нас в царство Своё и дать бесконечное счастье. Он отдал нам всё: Свои силы, Свою любовь, Свои откровения, а теперь готов отдать Свою кровь, Свою жизнь... И чем отплатил я Ему за Его самоотверженную любовь и милосердие?!

Позорным отречением!

Да, я отрёкся! Отрёкся именно тогда, когда Ему особенно нужно участие, поддержка. Над Ним издеваются, смеются, на Него клевещут, Его ругают и бьют. Ему готовят смертный приговор. Душа Его скорбит смертельно, и нет утешающего. Кругом только враги, полные ненависти, злорадствующие при виде Его скорби! О, как дорог в эту минуту один участливый взгляд — даже не слово, сказанное громко, которое может лишь навлечь опасность и бессильно потонет в хоре враждебных голосов, а просто вид сострадающего, сочувствующего человека среди этой жестокой, безжалостной толпы! И наверное, Он взором Своим искал кругом Себя этого ободряющего сочувствия. «Ждах соскорбящаго, и не бе, и утешающих, и не обретох...» А Он смотрел... Он видел меня. Но что Он нашёл во мне? Малодушного, лукавого изменника, способного лишь на лживые уверения в любви и преданности, когда кругом всё спокойно и когда можно рассчитывать на участие в Его будущей славе! Но лишь только поблекли эти надежды, лишь только повеяло холодом опасности и угрожающих невзгод, и что сталось с этими уверениями, с этими лживыми клятвами?! Всё забыто! Ему я клялся, что отдам жизнь за Него, но не отрекусь, — здесь ещё усерднее клянусь, что не знаю Его и не имею с Ним ничего общего... Такова цена моих клятв! И какою болью должно было сжаться Его измученное сердце, когда Он заметил, что от Него отказывается тот ученик, от которого Он вправе был ожидать верности...

Я отрёкся... Он не получил от меня ни одного сочувственного взгляда, ни одного ободряющего знака!.. Одиноко стоящим, грустным и беззащитным оставил я Его среди этих зверей, которые мучают Его, бьют, издеваются и плюют на Него. И в эту чашу страданий и скорби я, считавшийся Его учеником и другом, прибавил ещё столько горечи, несомненно более едкой, чем все эти ругательства и побои! Получить удар от близкого, от друга — бесконечно тяжелее, чем от врага...

Он называл меня скалой. Он поручил мне утвердить братий моих... О, как жестоко насмеялся я над Его надеждами! Скала превратилась в кучу пыли, развеянной ветром, а те, кого я должен был утвердить, оказались все лучше, достойнее, тверже меня, ибо они не отреклись, как я!

И ведь Он предупреждал меня. С кроткой заботливостью предостерегал Он меня от предстоящего искушения, от опасности измены. Но я не верил. Не верил, забывая, что Он знает моё сердце лучше, чем я сам. В своей безумной гордости, в своей слепой самонадеянности я был уверен, что это невозможно. Я действительно считал себя твёрдой скалой, адамантом веры и преданности! Я забыл даже тот урок, который Он дал мне, когда я едва не утонул из-за своего малодушия и недостатка веры и был спасен Его рукой!

О, мой Равви! Дорогой, любимый Учитель! Прости меня, Твоего неверного, окаянного ученика! Прости моё малодушие, мою позорную измену! Ты видишь моё сердце! Ты знаешь всё, что есть в человеке! Ты знаешь, что я люблю Тебя... Я не смею сказать, что я люблю Тебя больше, чем все остальные; я не смею сказать, что, когда все соблазнятся о Тебе, я один не соблазнюсь, ибо я вижу совершенно противное — никто не отрёкся, никто не соблазнился, только я один! Но я, недостойный, слабый, я все же люблю Тебя, и сердце моё полно невыразимой скорби, ужаса и сокрушения. Прости меня, если можешь, если грех мой может быть прощён. О, знаю я — Ты можешь! В Своей великой кротости, в Своём божественном снисхождении Ты готов прощать седмижды семьдесят раз кающегося грешника. Ты можешь простить, но я... Я, вероятно, никогда не прощу себе и не забуду своего падения!»

И апостол Пётр не забыл. Святой Климент, ученик Петра, повествует, что он всю жизнь при полуночном пении петуха становился на колени и, обливаясь слезами, каялся в своём отречении и просил прощения, хотя оно было дано ему Самим Господом вскоре по Воскресении. По сказанию Никифора, глаза святого Петра от частого и горького плача всегда были красными.

Нам кажется преступление Петра незначительным. В самом деле, ведь в душе он остался прежним верным и любящим учеником. Ведь если он отрёкся, то это отречение было неискренно и допущено было лишь для того, чтобы избежать опасности и, может быть, для того, чтобы не быть выгнанным со двора первосвященника и не лишиться, таким образом, возможности видеть своего Равви и суд над Ним до конца. Кто из нас не поступил бы точно так же в подобных обстоятельствах?

Грех Петра можно определить не как прямую, действительную измену, а как недостаток смелости и твёрдости в вере и отказ от открытого исповедничества.

И однако этот грех казался самому апостолу чрезвычайно тяжёлым, а древняя христианская Церковь не допускала таких отречений даже при страшных языческих гонениях и отлучала согрешивших от общения.

Святые отцы Церкви держатся такого же взгляда. Вот как рассуждает об этом святитель Иоанн Златоуст:

«Странное и неслыханное дело! Тогда как только что задерживали Учителя, столько воспламенился, что схватил меч и отрезал ухо; а когда надлежало обнаружить большее негодование, более воспламениться, слыша такие порицания, тогда он отрекается! Ибо кого бы не привело в ярость то, что происходило тогда? И однако ученик, побеждённый страхом, не только не показывает никакого негодования, но и отрекается, не сносит угрозы бедной бессильной служанки. И не однажды, но и в другой и третий раз отрекается, и в короткое время и не перед судьями (ибо тогда, как вышел в преддверие, спрашивала она его). Не тотчас почувствовал и своё падение. Лука говорит, что Иисус воззрел на него (Лк. ХХІІ, 61); то есть он не только отрёкся, но и тогда, как пел петух, не вспомнил сам по себе, а надобно было, чтоб напомнил ему опять Учитель; взор служил ему вместо голоса. Так он был поражён страхом!»

Христианин не должен самовольно искать опасности и страданий за имя Христово, не обязан публично заявлять о своём исповедании там, где это не требуется обстоятельствами, ибо в таком самовольном выступлении всегда есть доля гордости и самонадеянности; но когда ему вопрос о вере поставлен в упор, тогда он не смеет отказаться от открытого исповедничества, и это исповедничество должно быть кротко, смиренно, но твёрдо. Тот же апостол Пётр, после пережитого им урока, увещает в І-м своем послании: Будьте всегда готовы всякому, требующему у вас отчёта в вашем уповании, дать ответ с кротостью и благоговением (1 Пет. Ш, 15).

Апостол Павел пишет ученику своему Тимофею: Верно слово: если мы с Ним умерли, то с Ним и оживём; если терпим, то с Ним и царствовать будем; если отречёмся, и Он отречётся от нас (2 Тим. II, 11-12).

Вспомним при этом и слова Самого Господа, сказанные Им задолго до Своих страданий:

Кто постыдится Меня и Моих слов, того Сын Человеческий постыдится, когда приидет во славе Своей и Отца и святых Ангелов (Лк. ІХ, 26). Сказываю же вам: всякого, кто исповедает Меня пред человеками, и Сын Человеческий исповедает пред Ангелами Божиими; а кто отвергнется Меня пред человеками, тот отвержен будет пред Ангелами Божиими (Лк. ХІІ, 8-9).

Страшная угроза! А между тем, как легко мы отрекаемся от Христа даже в обстоятельствах не столь тяжёлых, в каких оказался апостол Павел. Припомним своё прошлое; как часто мы пристыжали самих себя перед насмешниками и ругателями имени Божия! Как часто умолкали мы перед клеветниками и держали себя так, как будто бы мы совершенно не знали Спасителя и знать о Нём ничего не желали! Как часто в пустой светской болтовне мы слушали кощунственные анекдоты и не смели ничего возразить, боялись открытым серьёзным словом остановить рассказчика! Как часто мы побеждались совершенно ничтожными, незначительными искушениями! Как часто в минуты неудач и неприятностей роптали мы на Бога и отходили от Него в досаде, что Он не помогает нам в наших невзгодах и не исполняет наших молитв! Один взгляд, одно слово, незначительное прекословие или вопрос не вовремя, ничтожнейшая неприятность, самая пустая вещь нередко бывают для нас поводами к тому, чтобы отречься от Иисуса Христа и Его учения. Особенно мы видим это в настоящее время: не говоря уже о нашей интеллигенции, которая почти вся безбожная, но даже люди, считающие себя в глубине души верующими, совершенно свободно и просто отказываются от своей веры, официально записываются неверующими из боязни потерять место или заработок и забывая, что нет никакой пользы человеку, если приобретёт весь мир и погубит душу свою. Боятся недовольного взгляда, хмурого вида своего начальника и выбиваются из сил, чтобы отклонить от себя малейшие подозрения в религиозности. А ведь отвергшийся от Христа пред людьми отвержен будет пред ангелами Божиими!

Почему, с точки зрения христианского учения, отречение от Христа, чисто внешнее, притворное, всё же считается тяжёлым грехом?

Прежде всего, всякая ложь, с какою бы целью она ни говорилась, есть грех, и ничто не может оправдать её, ибо первым виновником лжи является диавол. Он был человекоубийца от начала, — говорит Господь, — и не устоял в истине, ибо нет в нём истины. Когда говорит он ложь, говорит своё, ибо он лжец и отец лжи (Ин. VІІІ, 44). Служение Богу должно быть чисто и безупречно и лжи не допускает. В области нравственно-религиозных отношений ложь никогда не ведёт к хорошим последствиям, хотя бы нам и казалось так. Если кое-что, может быть, и выигрывается при этом в смысле чисто внешнего благополучия, то, с другой стороны, ложь причиняет большой нравственный вред тому, кто лжёт, и этот вред не уравновешивается полученной выгодой уже потому, что истинное христианство никогда не стремится к внешнему благополучию, пренебрегает им и на первый план прежде всего ставит достижение нравственного совершенства.

Если человек в критическую минуту не находит в себе мужества, чтобы открыто исповедать своего Спасителя и Господа, то это доказывает, что вера его слаба и что мотивы страха, житейских удобств и земного благополучия в нем сильнее любви к Богу; а в этом случае он подлежит приговору, изреченному в Откровении Иоанна Богослова Ангелу Лаодикийской церкви: Знаю твои дела; ты не холоден, ни горяч... Но, как ты тёпл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих (Апок. ІІІ, 15-16). От христианина требуется преданность и верность Богу, не боящаяся ни угроз, ни страданий, ни смерти. Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни (Апок. II, 10).

Если отречение является немалым грехом с точки зрения личной нравственности, то в его церковно-общественном значении оно представляется ещё более тяжёлым. На исповедании мучеников и верных учеников Спасителя Христова Церковь укреплялась, росла и наконец завоевала мир, и наоборот, всякое отречение, всякое колебание веры, обнаруженное слабыми, неустойчивыми чадами её, замедляли её рост и разлагали внутренне. Соблазн слабости и малодушия очень велик, и всякий единичный пример отречения неизбежно вызывает в среде робких и маловерных печальное подражание, оправдываемое указанием на других отрекшихся, причём для них совершенно безразлично, отреклись ли эти другие притворно или действительно.

Вот почему христианская церковь принимала строгие меры по отношению ко всем отрекшимся, хотя бы это отречение и было притворным, вынужденным страхом смерти и мучений.

Причина падения апостола Петра ясна: это — его самомнение и самонадеянность. Если и все соблазнятся, но не я, — говорит он. Этим самоуверенным обещанием он ставит себя выше других учеников и даже как будто осуждает их за то, что в них нет его горячей любви и преданности. Нет никакого сомнения, что он любит Господа со всею пылкостью своей честной, прямой натуры и искренно желает остаться Ему верным даже под угрозой смерти. Но он забывает одно: что никогда, ни при каких обстоятельствах человек не может рассчитывать на свои собственные силы и ручаться за своё поведение, если он не опирается на помощь Божию, ибо без Мене не можете творити ничесоже, — сказал Господь (Ин. ХV, 5). А когда человек надеется на себя, забывая о Боге, то оставляет его благодать Божия и, предоставленный самому себе, человек неизбежно падает, мучительно познавая в этом падении свою нравственную немощь. Эти уроки допускает любовь Божия, чтобы научить человека смирению. Они необходимы, ибо без искушений и падений человек никогда не познает своей слабости, а не познав, он не может всей душой прилепиться к Богу, чтобы в Нём одном искать помощи и поддержки в борьбе за своё спасение; и эту благодатную помощь Господь оказывает не самонадеянным, но смиренным. Такой урок смирения, очевидно, нужен был апостолу Петру, и, пережив в слезах и муках покаяния своё падение, он уже уверенно свидетельствует перед читателями своего послания:

Бог гордым противится, а смиренным даёт благодать. Итак смиритесь под крепкую руку Божию, да вознесёт вас в своё время. Все заботы ваши возложите на Него, ибо Он печётся о вас (1 Пет. V, 5-7).

Вот первый важный урок, который даёт нам евангельский рассказ об отречении Петра, — урок смирения, урок надежды единственно на помощь Божию, урок необходимости для христианина всецело отдаться в волю Божию и только в ней искать себе опоры и спасения.

Другой урок, вытекающий из прочитанной повести, это урок об условиях покаяния.

Пётр пал, но он не погиб так, как погиб Иуда в своём отчаянии. Если ангел невинности оставил его, то ангел покаяния кротко протянул ему руку свою, и в этом покаянии Пётр нашёл себе прощение и спасение.

Какие чувства отразились в покаянии Петра и сделали его плодотворным? Мы знаем, что Господь внял этому покаянию и даровал прощение Своему согрешившему апостолу.

Мы уже видели, что основным чувством в покаянии апостола Петра было чувство оскорбленной любви, горькое сознание, что своим грехом оскорбил, огорчил любимого и любящего Господа. От этого сознания и рождается то чувство смирения и сокрушения, которое является необходимым условием истинного покаяния, ибо сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит (Пс. L), как говорит пророк Давид; и в другом месте:

Близ Господь сокрушенных сердцем, и смиренныя духом спасет (Пс. ХХХШ).

Далеко не всегда наше покаяние проникнуто этим чувством и потому не всегда может быть приемлемо. В пастырской практике церковных таинств определённо можно наблюдать разные виды покаяния, различные по своим мотивам и настроениям исповедников.

Чаще всего встречается исповедь, основанная на одной привычке, без участия какого бы то ни было чувства. Исповедник вяло перебирает свои грехи, а иногда даже не даёт себе труда припомнить их, требуя, чтобы это сделал за него священник, и на каждый вопрос безучастно отвечает: «Грешен, батюшка!», думая лишь о том, как бы скорее освободиться от этой неприятной обязанности и получить разрешение. В такой исповеди нет ни сокрушения, ни смирения, и вряд ли такое покаяние принимается Богом, ибо оно может только оскорбить Его величие и правосудие. Здесь нет ни сознания своей виновности, ни желания и намерения исправиться, а потому не может быть и прощения. Почему такие теплохладные христиане считают всё-таки нужным приступать к таинствам исповеди и причащения Святых Таин? Причина заключается в ошибочном взгляде на таинства, которым приписывается чисто механическое действие, своего рода opus operatum католической церкви. А между тем твёрдо надо помнить, что если можно причаститься Святых Таин не «во исцеление души и тела», но «в суд и в осуждение», точно также и в таинстве покаяния можно не получить разрешения грехов, но ещё более прогневать Бога.

Есть другой вид покаяния, основанием которого служит самолюбие или гордость и который встречается преимущественно у людей, только что начинающих сознательный подвиг христианской жизни, когда ревность (часто не по разуму) ещё не растворена смирением и чувством собственной немощи. Человек в первом порыве усердия рвётся к Богу, к «почести высшего звания», стремится скорее достигнуть высших ступеней совершенства, принимает на себя различные подвиги, иногда и непосильные. Сначала всё идёт хорошо. Успехи заметны и несомненны. Кажется, остаётся сделать ещё одно усилие и можно достигнуть идеала христианского совершенства — святости; и, не зная ещё, что это совершенство приобретается тяжёлым трудом и длительным упражнением, человек почти начинает любоваться собой и достигнутыми успехами. Увы! Тут-то и подстерегает его жестокое искушение... Один допущенный неверный шаг, и вдруг страшное падение, нежданно-негаданно совершённый грех отрезвляет от самолюбивых мечтаний! Развеяны мечты о святости, разбиты иллюзии о своём совершенстве... Человеку начинает казаться, что он скатился ещё ниже, чем был прежде, и вот тогда в душе рождается неопределённое чувство какой-то обиды или скорее досады на себя, на обстоятельства, даже на Бога, за то, что допущена непоправимая ошибка, которую можно было бы предотвратить; уничтожены разом все достигнутые успехи и плоды тяжёлых усилий. Может в эту минуту родиться разочарование и даже злое отчаяние. Это то же чувство, которое переживает талантливый художник, испортивший одним неосторожным, неловким мазком свою прекрасную картину — плод высокого вдохновения и настойчивого труда. Это чувство, переведенное в покаяние, может сопровождаться сокрушением, но, конечно, здесь нет смирения, ибо в основе его лежит гордость и обманутое самолюбие.

Иногда покаяние основывается на чувстве страха. Человек боится будущего суда, боится наказания и стремится испросить себе прощение. Этот вид покаяния выше двух первых, но всё же не является совершенством в своём роде. Здесь, несомненно, есть смирение, но сокрушения может и не быть.

И, наконец, высшая форма истинного покаяния — это покаяние апостола Петра. Человек скорбит о том, что своим грехом он огорчил и прогневал своего любимого и любящего Отца Небесного; сознает свой грех как тяжёлую к Нему неблагодарность в ответ на все Его благодеяния и плачет о том, что грех удалил его от Любимого.

В таком покаянии есть и смирение, и сокрушение.