Снова евангелист рассказывает о великом, удивительном чуде насыщения нескольких тысяч человек немногими хлебцами. Случай, почти аналогичный тому, о котором повествует шестая глава того же Евангелия. Небольшая разница лишь в цифрах: там евших было пять тысяч, здесь — четыре; там они насыщаются пятью хлебами, здесь — семью. Но сущность чуда одна и та же: и там и здесь мы видим проявление изумительной, Божественной, всемогущей силы Господа.
Как в первом случае, так и теперь Господь привлекает к участию в чуде Своих учеников: опять им приходится взять на себя дело раздачи народу благословленных хлебов, опять они являются при этом посредниками между Христом и Его слушателями, и опять через них Его благодатная сила творит великое чудо.
Это не случайно. Если вообще все слова и действия Господа никогда не были случайной игрой настроений, но всегда имели внутренний глубокий смысл, то тем более один и тот же приём, повторённый дважды, говорит о том, что здесь кроётся какая-то определённая цель. Повторение при одинаковых условиях — это почти система.
В чём заключается эта цель?
В тот период, к которому относится описываемое событие, Господь всё более и более переходит от общенародной проповеди к более частному делу воспитания в духе Своего учения лишь немногих избранных. Он всё более и более замыкается в узком кругу Своих учеников и им главным образом вверяет глаголы жизни вечной. Они должны быть продолжателями Его дела, и, чтобы быть надёжными последователями и достойными учениками Своего Великого Учителя, они должны ещё многому научиться. Вот почему Он так много уделяет им внимания, с любовью и терпеливой настойчивостью воспитывая их для будущего служения.
Дважды призывая Своих учеников к практическому участию в деле любви, совершённом Им в форме чуда, Господь, несомненно, имеет в виду всё те же воспитательные задачи. Раздача хлебов голодному народу — это эпизод в истории воспитания апостолов, это педагогический приём, употребляемый Господом с целью вызвать в них определённые чувства, мысли и настроения.
Характер этих чувств, которые Спаситель хочет вкоренить в сердца Своих учеников, отчасти выясняется далее, в 17-21 стихах той же главы.
Когда слова о закваске ученики понимают как упрёк в забывчивости и небрежности (ибо они забыли взять хлеба на дорогу) и чувствуют при этом невольное смущение, Господь спешит рассеять их заблуждение:
Иисус, уразумев, говорит им: что рассуждаете о том, что нет у вас хлебов? Ещё ли не понимаете и неразумеете? Ещё ли окаменено у вас сердце? Имея очи, не видите? имея уши, не слышите? и не помните? Когда Я пять хлебов преломил для пяти тысяч человек, сколько полных коробов набрали вы кусков? Говорят Ему: двенадцать. А когда семь для четырёх тысяч, сколько корзин набрали вы оставшихся кусков? Сказали: семь. И сказал им: как же не разумеете?
Смысл слов Господа совершенно ясен, и вполне понятно то, что Он хочет сказать ссылкой на Свои два чуда насыщения народа. Понятно также, к какому выводу из этих чудес Он хочет направить мысль Своих учеников.
Внутренний смысл Его упрёков сводится к следующему:
«О, маловерные!.. Люди с окамененным сердцем! Как мало на вас влияют уроки Божественного всемогущества, которые Я вам дал, и как в самых ясных и поразительных событиях вы не видите той заботы, которой Я вас окружил! Что рассуждаете вы о том, что нет у вас хлебов? Разве Я, ваш Учитель, напитавший тысячи несколькими хлебцами, не могу сделать для вас то же и накормить вас, если б даже вы совсем не взяли с собой хлеба? Как мало в вас доверия ко Мне, к Моему могуществу, и как слабо сердце ваше в своей суетной заботливости и в постоянных мыслях о житейском!..»
Больше доверия к Богу, больше упования на Его Отеческий Промысл и попечение и меньше привязанности к житейскому, меньше беспокойства из-за насущного куска хлеба, из-за средств поддержания жизни — вот что требует Господь от Своих учеников и последователей.
Два разительных факта чудесных насыщений должны были послужить реальной основой таких чувств и убеждений. Для зрителей и участников это был урок веры и надежды на Бога; урок без страха и смущения относиться к угрожающим опасностям и теснотам жизни и во всем полагаться на Господа, пекущегося о чадах Своих.
Не заботьтесь и не говорите: что нам есть? или что пить? или во что одеться? потому что всего этого ищут язычники, и потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всём этом (Мф. VІ, 31-32).
Чудом насыщения Господь показал Своим ученикам на деле, что они должны и вполне могут без смущения и сомнения следовать этому правилу, преподанному Им ещё раньше.
Все заботы ваши возложите на Него, ибо Он печётся о вас, — подтверждает один из ближайших учеников Господа апостол Пётр, своей многотрудною жизнью проверивший уроки своего Божественного Учителя (1 Пет. V, 7).
Но этим далеко не исчерпывается весь урок, который Господь желает внушить ученикам Своим.
Поручая им накормить голодных, Он вводит их в самый дух их апостольского дела, которое прежде всего и главным образом должно заключаться в служении людям. Первый раз под непосредственным руководством Своего Учителя и Господа они учатся практически служить и заботиться о том стаде, которое скоро должно быть вверено их пастырскому попечению.
Им предстоят громадные задачи: устроить Христову Церковь, привести к стопам Спасителя языческий, развращённый мир, возродить духовно и освятить грешное человечество, грубое, порочное, забывшее о своём небесном отечестве и погрязшее в грязной тине земных страстей и попечений. Они сами — «как овцы среди волков», а им нужны громадные силы, чтобы победить этих волков и поработить их Христу.
Где взять силы для этой гигантской общественной работы?
Господь теперь даёт понять и почувствовать Своим ученикам, в чём должна состоять их будущая сила влияния на других, поскольку она зависит от них самих, помимо действующей в них силы Божией благодати.
Конечно, дело апостолов было совершено Божественною силою. Апостолы — только её орудия. Но орудия должны быть особым образом приспособлены для того, чтобы сила проявила через них всю свою действенность. Эта-то приспособленность, позволившая силе Божией слиться с личностью апостолов настолько полно и тесно, что она была от них как бы неотделима, и может рассматриваться как их собственная сила.
В чём она состояла?
Вопрос для нас чрезвычайно важный, так как на каждом из нас до известной степени лежит долг апостольского служения — обязанность заботиться о нравственном возрождении и христианском воспитании окружающих нас людей. Мы призваны Господом не только к личному спасению, но и к тому, чтобы содействовать спасению братьев наших. Это долг христианской любви.
«Не могу поверить, — говорит святитель Иоанн Златоуст, — чтобы тот спасение получил, кто о спасении ближнего не радит». Эти слова вселенского учителя любил приводить святитель Тихон Задонский и прибавлял от себя: «Никто не может более Христа любить, как тот, который спасения ближнего ищет». Ту же мысль несколько подробнее поясняет святитель Димитрий Ростовский: «Христианин человек по Божией заповеди есть любити ближнего, яко себе. Аще же любити, яко себе, убо и спасение ему, яко себе желати и искати долженствует. Небрегий же о спасении ближнего, не любит того, яко сам себе, ниже имать истинныя любви к Богу. Но речет кто: довлеет ми себе смотрети, а не другого, довлеет ми своему спасению внимати, а не о прочих спасении пещися. Таковому отвечает святитель Златоуст, глаголя: аще и вся исправит, а ближнего не пользует, не внидет в Царство. Ни едино исправление велико быти может, егда приобретения других не преподает, сия есть не довлеет мужу добродетельному к спасению свое исправление, аще прочих ни пользует, ни исправляет. Паки кто речет: несмь учитель, ни иерей, ни духовник, ни пастырь душ; не належит ми кого учити, таковому отвечает св.Феофилакт: не глаголи: несмь пастырь, ни наставник, иныя учити и пользовати не долженствую: лжеши, учители бо не довлеют к наставлению всех ко единому; хощет же Бог, да каждо наставляет и созидает другого (1 Сол. V, 11, 14). Но и в Ветхом Завете Давид Святый, царь сущий, не имеет ли попечения о пользе ближних? Научу, глаголет, беззаконныя путем Твоим, и нечестивии к Тебе обратятся... Кольми паче мы новоблагодатнии то творити долженствуем».
Если, таким образом, мы обязаны не только думать о своём спасении, но влиять и на других, давая им почувствовать тепло и свет Евангелия и привлекая их к Богу, то неизбежен вопрос: как это делать? Как побеждать неверующие умы и порочные сердца, и от чего зависит действительное влияние на людей? Здесь так возможны ошибки: неумелыми приёмами вместо обращения можно лишь оттолкнуть человека и вместо любви вызвать в нём отвращение ко Христу и Его Евангелию, а это ужасно. Мы знаем, что пустая, назойливая, педантично-фарисейская проповедь вызывала часто лишь отрицательные результаты.
Вольтер, один из самых язвительных противников христианства, воспитывался в духовной иезуитской школе.
В чём же подлинная христианская сила влияния на людей? Эту тайну пастырства Господь открывает Своим ученикам, поручая им раздать благословлённый Им хлеб голодному народу.
Сила эта — служение.
В мирском понимании сильным считается тот, кто имеет в своём распоряжении все средства внешнего принуждения: властелин, опирающийся на могущественную армию и на многочисленный штат административных и полицейских сотрудников; богач, который может купить волю нужных ему людей и их руками расчистить все препятствия на своём пути; талантливый оратор или ловкий делец, подчиняющий себе других силою своего ума, красноречия или интриг. Но это — сила внешняя, сила кажущаяся. Можно этим путём заставить людей исполнять приказания повелителя, принудить их делать то, что ему надо, но возродить их нельзя.
Это — власть лишь над телом человека, над его внешними поступками, но не над его душою. Заветные мысли человека, его чувства, симпатии и антипатии, даже направление его воли, в конце концов, от этой силы не зависят и ей не подчинены, и если самый могущественный властитель не попытается влиять на человеческое сердце нравственными и духовными методами, то одними мерами принудительного воздействия он ничего не достигнет. Штрафами и наказаниями человека нельзя сделать святым. Трудно сказать, что случилось бы с христианством и насколько велик был бы его успех, если б его попытались распространять мерами насилия. Такой способ, несогласный с самим духом христианства, ставил бы его во внутреннее противоречие с самим собою и, обусловливая тем его слабость, обрекал бы все попытки распространения на полную неудачу. По крайней мере там, где неразумная ревность худших представителей христианства, не понявших духа своей веры, прибегала к таким способам, они неизменно приводили не просто к неудачам, но к самым позорным поражениям, которые надолго засоряли почву для успешного распространения Христовой веры лучшими методами. Ислам, с самого начала столкнувшийся с христианством на поле сражений, может быть, именно поэтому остался навсегда таким замкнутым и малодоступным для христианского влияния. Испанская пропаганда христианства в Мексике среди индейских племен инквизиционными средствами, то есть пытками и казнями, вызвала в туземцах лишь страшную ненависть и отвращение к нему. Когда одного из них испанский монах-миссионер уговаривал принять христианство, обещая за это освобождение его от пыток и от грозившего сожжения на костре и в будущем рай с его блаженством, дикарь первым делом спросил, есть ли в этом раю испанцы?
— Есть, — ответил монах, — но только хорошие!
— Самые лучшие из них, — возразил индеец, — никуда не годятся... Не хочу с ними встречаться и не надо мне вашего рая... Лучше сожгите меня!
Таковы плачевные результаты распространения веры Христовой огнём и мечом.
Даже отрицательные результаты, когда, например, пытаются развратить общество или отдельного человека внешними принудительными средствами, достигаются не вполне.
Нельзя не сознаться, что быть сильным в обычном мирском понимании, — очень заманчиво для неискушённого христианина: иметь власть над другими людьми, заставлять их работать на себя, не делать ничего самому, быть окружённым толпою служителей или рабов, готовых повиноваться одному движению руки, приказывать, повелевать — всё это так льстит нашему самолюбию, нашему тщеславию, нашей лености. Недаром даже лучшие ученики Господа не сразу могут отделаться от этих искушающих настроений. Предполагая, что их Учитель когда-нибудь станет великим, могучим повелителем Земли, каким, по их мнению, должен быть Мессия, сыновья Зеведеевы уже заранее просят, чтобы в этом царстве власти, славы и блеска на их долю достались лучшие места (Мк. Х, 35-37).
Но для созидания не такого царства пришёл Спаситель и не такую власть хочет Он дать Своим ученикам. Ему нужна душа человека и его любовь, и путь к этому — служение.
В противоположность мирскому пониманию быть сильным в христианском смысле — значит забыть себя для других, быть всем слугою, отдать свои силы и способности для общего блага и побеждать не насилием, но смиренным служением. Мир говорит: надо заставлять других служить себе. В этом жизненная мудрость.
Христианство учит: надо самому служить другим. В этом сила и счастье жизни.
Это и есть та громадная сила, которая обновила и возродила древний растленный мир и заставила его склониться к стопам Христа.
Не господствовать, но подавать пример, по слову апостола Петра (1 Пет. V, 3), не властвовать, но служить — вот правило, которое не должен забывать ни один христианин, если он рассчитывает влиять на других.
Мы, сильные, — пишет апостол Павел, — должны сносить немощи бессильных и не себе угождать. Каждый из нас должен угождать ближнему, во благо, к назиданию. Ибо и Христос не Себе угождал.
Эту заповедь служения оставил Господь Своим ученикам и последователям в трогательные минуты последней, прощальной вечери, когда Он раскрывал пред ними всё, что было особенно важно и нужно для их дела. С какой незабываемой силой дан этот урок:
Перед праздником Пасхи Иисус, зная, что пришёл час Его перейти от мира сего к Отцу, явил делом, что, возлюбив Своих сущих в мире, до конца возлюбил их. И во время вечери... встал... снял с Себя верхнюю одежду и, взяв полотенце, препоясался. Потом влил воды в умывальницу и начал умывать ноги ученикам и отирать полотенцем, которым был препоясан... Когда же умыл им ноги и надел одежду Свою, то, возлегши опять, сказал им: знаете ли, что Я сделал вам? Вы называете Меня Учителем и Господом, и правильно говорите, ибо Я точно то. Итак, если Я, Господь и Учитель, умыл ноги вам, то и вы должны умывать ноги друг другу. Ибо Я дал вам пример, чтобы и вы делали то же, что Я сделал вам (Ин. ХШ, 1, 2, 4-5, 12-15).
Дав такое правило Своим ученикам, Господь и Сам всю жизнь оставался ему верен. Его жизнь была сплошным служением людям. Сын Человеческий, — говорит Он, — не для того пришёл, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих (Мк. Х, 45).
В этой изумительной жизни, быть может, самая изумительная черта — это её всецелая посвящённость другим. Личной жизни, отдельной и независимой от служения людям, у Господа Иисуса Христа не было.
Мы знаем много выдающихся людей необычайной нравственной высоты и чистоты, отдавших свою жизнь служению ближним. Но никто из них не мог для этого служения забыть себя и собственные нужды вполне. В их деятельности всегда две направленности: одна для других, другая для себя. Последний род деятельности может занимать самое ничтожное место в их жизни, но отречься от него не могли даже апостолы.
Но в жизни Господа нет ничего подобного. Во всём Евангелии вы не найдёте ни одной сцены, ни одной фразы, которая выдавала бы заботу Спасителя о Своих личных нуждах и потребностях. Цельность Его жизни, сплошь проникнутой идеей служения, поразительна. Вся она точно вырезана из одного куска чистейшего кристалла, где нет ни малейшего пятна себялюбивых дум.
Но своего высшего выражения этот подвиг служения достигает на Кресте, в страшной, мучительной смерти, и этим Господь Иисус Христос победил мир.
Свято и с полным самоотвержением выполнили завет своего Учителя и апостолы, отдав свою жизнь делу заповеданного Им служения. И именно этим путём, путём смиренного служения, приводили апостолы язычников к послушанию веры и распространяли Церковь Христову. Вот несколько цитат из посланий апостола Павла, выясняющих настроения и характер этого победоносного служения.
Мы как сор для мира, — пишет апостол Коринфянам, — как прах, всеми попираемый доныне (1 Кор. ІV, 13).
Будучи свободен от всех, я всем поработил себя, дабы больше приобрести (1 Кор. ІХ, 19).
У меня ежедневно стечение людей, забота о всех церквах. Кто изнемогает, с кем бы и я не изнемогал? Кто соблазняется, за кого бы я не воспламенялся? (2 Кор. ХІ, 28-29).
И этим-то именно порабощением себя всем и достигалась необыкновенная сила влияния на людей.
Мы неизвестны, — продолжает он, — но нас узнают... мы нищи, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем (2 Кор. VІ, 9-10).
Люди идут добровольно только под ярем любви. Это закон психологии, и борьба со злом, проникшем в человеческое сердце, возможна только на почве служения.
Поэтому и последователям своим тот же апостол завещает:
Умоляю вас, братия, милосердием Божиим, представьте тела ваши в жертву живую, святую, благоугодную Богу, для разумного служения вашего (Рим. ХІІ, 1).
Не будь побеждён злом, но побеждай зло добром (Рим. ХІІ, 21).
Верные этому завету христиане первых веков всегда старались побеждать зло добром, и грозный когда-то языческий мир принуждён был уступить силе добра христианской жизни. Эта высокая жизнь, жизнь самоотверженного служения, в глазах язычников всегда была самым сильным аргументом в пользу христианства. «Посмотрите, как живут христиане», — говорили они, обращаясь к вере Христовой. Даже Юлиан-отступник, один из самых яростных гонителей Христа, принуждён был признать высоту и бескорыстную благотворительность христианской жизни. «Стыдно нам, — писал он в одном рескрипте, — что эти галилеяне заботятся не только о своих, но помогают и нашим бедным и голодным, тогда как мы оставляем их в пренебрежении». Распространение христианства и его быстрые успехи тем и объясняются, что не оружием, но любовью и заботою бескорыстного служения распространяли его первые христиане.
Вот типичный случай для того времени из жития святого Пимена. В молодости он был язычник и служил в императорской армии. Много трудов и опасностей пришлось ему перенести. Особенно утомляла походная жизнь с её бесконечными маршами по тяжёлым дорогам, так как в то время вспомогательных обозов при армии не было, и вся амуниция, необходимая для сражений и осад, навьючивалась на солдат. Утомление увеличивалось ещё от плохого питания и от беспокойных ночлегов в наскоро поставленных лагерях. В селениях останавливались неохотно, так как языческое население относилось к войскам почти враждебно, зная, что военные постои всегда связаны с реквизициями и насилиями.
Однажды после длинного, утомительного похода по раскалённым дорогам под палящими лучами южного солнца войска вступили в деревню, где принуждены были остановиться для отдыха, и необыкновенное явление поразило солдат.
Обычно во всех селениях, где предполагалась остановка, неизменно повторялось одно и то же: лишь только передние шеренги солдат показывались на окраине, как жизнь на улицах замирала, захлопывались окна, запирались на засов двери, и все старались куда-нибудь спрятаться, чтобы не пустить к себе солдат и не делиться с ними своими скудными запасами.
К таким встречам войска давно привыкли, этого все ожидали и даже перестали этим раздражаться. Но та деревня, в которую вступил теперь легион, была какая-то необыкновенная.
Когда отряд достиг центральной площади и остановился, он был окружён поселянами, наперебой предлагавшими свои услуги: мужчины и женщины тащили большие корзины с хлебом и плодами; молодые девушки с милой улыбкой протягивали глиняные кувшины, полные кристальной холодной воды; даже дети доверчиво подбегали к суровым воинам, покрытым пылью и потом, и угощали их сочными смоквами.
— Должно быть, здесь много родственников у наших легионеров! — заметил молодой солдат, наблюдая эту картину.
— Родственников? Нет... — возразил седоусый центурион, проведший в походах полжизни. — Это христиане! Их Бог велит любить людей и служить всем...
«Какой хороший Бог! — подумал юноша. — Наш Юпитер этого не велит!.. Хорошая вера! Надо разузнать её получше... Только бы кончить поход...»
Юноша стал впоследствии великим светильником христианства. То был преподобный Пимен.
Так завоевывали христиане грубые сердца язычников. Обаянию любви трудно было противиться. Даже там, где вставали более трудные и сложные задачи, где надо было возродить человека и перевоспитать его порочное сердце, дурного сделать хорошим, злого — добрым, неверующего — истинным христианином, и там применялся и действовал успешно только способ служения.
Святой Серапион Синдонит однажды продал себя в рабство еретику-манихею, чтобы спасти его и обратить в христианство.
Положение рабов в то время было ужасно, но святой мужественно нёс тяжёлый крест унижений, побоев, непосильного труда, воодушевлённый своей великой целью. Всегда усердный, всегда готовый к услугам, всегда приветливый и радостный, он обратил на себя внимание своего господина, мало-помалу завоевав его уважение, любовь и доверие и, пользуясь своим нравственным влиянием, убедил наконец отказаться от манихейской ереси.
Подвиг служения как средство возрождения человеческой личности не потерял своего значения и в настоящее время. Если мы совершенно не знаем случаев исправления человека под влиянием насильственных мер, то примеров глубокого, благотворного, возрождающего влияния подвига служения очень много.
Ещё так недавно славился приют для бездомных бродяг Варвары Александровны Шкляревич, или сестры Варвары, как её обыкновенно называли, отдавшей свою жизнь служению самым последним отбросам общества, бесприютным бродягам и преступникам с волчьими билетами.
Сестра Варвара была глубокая христианка с любящим чутким сердцем. Однажды за городом она встретила группу странных людей: в опорках на босу ногу, в дырявых лохмотьях несмотря на резкий осенний ветер, с посиневшими от холода лицами, с красными корявыми руками, которые они тщетно старались согреть, засовывая в узкие рукава, нахохлившихся, несчастных...
Они разговорились.
Оказалось, что это «бывшие» люди, снабжённые за разные проступки так называемыми волчьими билетами, или проходными свидетельствами, лишавшими их права подолгу оставаться на одном месте, приобретать оседлость и обрекающими на постоянное бродячее существование.
Сестра Варвара была потрясена.
«Какие они жалкие, несчастные!.. — рассказывает она. — Дрожат, кутаются в свои лохмотья! Голодные, полураздетые, многие больные... Но ведь надо же и их пожалеть! Ведь и в них душа! Ведь и за них умер Христос!»
Сестра Варвара умела жалеть. Она открыла для своих «разбойничков», как она их называла, столовую, где они могли бы хоть сколько-нибудь отдохнуть, утолить голод, обогреться, просушить свои лохмотья. И здесь, в убогой обстановке этой столовой, среди бродяг и падших людей, поскользнувшихся новичков и закоренелых преступников, несчастных и порочных, развернулось и расцвело великое сердце этой женщины. Её любовь, приветливость, умение пожалеть и понять неотразимо действовали на оборванных, грязных клиентов её столовой... И часто перед большим деревянным распятием, стоявшим там, под влиянием её ласки и участия молился и плакал горячими, очищающими слезами замученный, одичавший бродяга, собираясь начать новую жизнь.
Но не всякое служение может достигать таких результатов. Чтобы иметь благотворное влияние на человеческое сердце, подвиг служения должен удовлетворять известным обязательным условиям, которые сообщают ему внутреннюю духовную силу.
Во-первых, этот подвиг должен быть соединён с любовью; служение только внешнее, холодное, без внутреннего участия вряд ли произведёт благотворное впечатление и даже может быть не оценено, как не ценим мы платных услуг наёмной прислуги или услуг чиновников в присутственных учреждениях.
Если я раздам всё имение моё и отдам тело моё на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы, — говорит апостол (1 Кор. ХІІІ, 3).
«Все жертвы и милостыни нищим, — пишет отец Иоанн Кронштадтский, — не заменят любви к ближнему, если нет её в сердце; потому, при подаянии милостыни, всегда нужно заботиться о том, чтобы она подаваема была с любовию, от искреннего сердца, охотно, а не с досадою и огорчением на них. Самое слово милостыня показывает, что она должна быть делом и жертвою сердца, и подаваема с умилением или сожалением о бедственном состоянии нищего».
Если в делах милосердия нужна любовь, то особенно нужна она в деле духовного служения людям, ибо она-то и является, главным образом, возрождающею силою в этом служении. Кому приходилось бывать у наших старцев-подвижников, тот знает влияние этой любви. Она проявляется у них как «некая благодатная способность того “усвоения” себе, своему сердцу каждого ближнего, которое дается христианину, достигшему высшего дара христианской любви и делает его подобным Пастыреначальнику, о Котором сказал пророк и затем евангелист: Он взял на Себя наши немощи и понёс болезни (Мф. VІІІ, 17). В силу этого благодатного усвоения каждая душа, болящая грехами, или унынием, или неверием, чувствует, что она не чуждая для старца, что дух его с любовию и состраданием объемлет её и как бы сообщает ей свою собственную жизнь, свои собственные силы, даже не собственные личные, а некоторые высшие ему присущие, и уже не словами, а непосредственно передаваемыми ощущениями говорит: Молю же вас: подобни мне бывайте, якоже аз Христу (1 Кор. ІV, 16). Ощущения эти подобны тем, которые испытывает совсем изнемогший путник, когда встретивший его добрый силач возьмёт его под руку и дружески начнёт побуждать к окончанию пути, указывая на виднеющееся вдали тёплое пристанище... Конечно, этот духовный подъём, который обнаружился в грешнике или в отрицателе, ещё не есть его полное обращение, но он возвратил ему теперь полную возможность последнего». Архиепископ Антоний (Храповицкий).
Сила влияния этой проникновенной любви громадна и сказывается даже внешним образом.
Однажды в Оптину пустынь, славившуюся своими старцами, приехал неверующий дворянин. В то время старцем пустыни был отец Амвросий, хорошо известный русскому православному народу своею подвижническою жизнью и смиренною любовию ко всем.
«Достаточно подойти к отцу Амвросию, чтобы почувствовать, как сильно он любит», — говорили о нём знающие его люди. Но приехавший искать совета и опоры в своих сомнениях дворянин сначала не хотел обратиться к нему. Что-то не допускало, чувствовалось какое-то внутреннее противление. С большим трудом келейнику отца Амвросия удалось уговорить его переломить себя и прийти в «хибарку», где происходили приёмы старца. С тяжёлым чувством исполнил он это, но какой-то странной, глухой злобы к подвижнику, поднимавшейся в сердце, преодолеть не мог, несмотря на усилия. Когда отворилась дверь кельи старца и отец Амвросий вышел к ожидавшему его народу, дворянин с брюзгливым раздражением отошел в угол.
Отец Амвросий обвел всех глазами и прямо направился к нему. Не говоря ни слова, он положил ему руку на голову и посмотрел в глаза своим любящим взглядом.
«Что со мною случилось тогда, — рассказывал потом дворянин, — я не понимаю, не могу объяснить, но знаю только одно, что я опустился на колени...»
Это не была сила гипнотизма. Это была сила любви.
Это обаяние любящей души почувствовал и признал за отцом Амвросием даже такой скептик и враг православного монашества, как граф Л.Толстой. После одной встречи и разговора со смиренным старцем он не мог удержаться, чтобы не заметить: «Этот отец Амвросий совсем святой человек. Поговорил с ним и легко стало на душе... Чувствуешь близость Бога...»
Второе условие плодотворности подвига служения — это смирение. Даже любовь не может возродить человеческое сердце без смирения. Любовь гордая, любовь, полная самомнения, обыкновенно деспотична и требовательна и может скорее замучить человека, сделавшегося её жертвой. В результате часто получается взаимное озлобление.
Смирение в подвиге служения состоит не столько в том, что человек берёт на себя самую низкую и грязную работу, но главным образом в полном бескорыстии и отсутствии эгоистических мотивов любви. Мы все знаем, что любить можно или для себя, или для другого, любимого. Плотская любовь, влюблённость, любовь жениха к невесте — вот типичный образец любви для себя. Человек здесь ищет прежде всего своего счастья, своего наслаждения, своих выгод. Мысль о счастье другого, любимого, является обыкновенно здесь второстепенной, лишь как условие собственного счастья, и наличность этого себялюбия в любви ярче всего проявляется здесь в чувстве ревности с её злобой и мстительностью. Но можно любить, забывая себя, любить для другого, не ожидая для себя ровно ничего и думая лишь о счастье любимого, хотя бы для этого пришлось пожертвовать личным счастьем и осудить себя на безысходное горе и страдание. Эта смиренная любовь, которая не ищет своего (1 Кор. ХШ, 5), и есть великая непреодолимая сила служения. У Диккенса в его романе «Давид Копперфилд» есть удивительный образец такой смиренной, истинно христианской любви в лице простого, наружно грубого рыбака мистера Пеготти.
В своём маленьком убогом домике он воспитывает сиротку — племянницу Эмми, к которой привязан всей душой. Но страшное горе постигает его. Эмми увлекается молодым студентом Оксфордского университета Стирфортом, с которым уезжает потихоньку из родного дома за границу, хотя мало надежды, что гордая мать Стирфорта, богатая аристократка, когда-нибудь позволит сыну жениться на бедной рыбачке.
Вот сцена, когда из письма племянницы мистер Пеготти узнает о её бегстве:
«Никогда мне не забыть выражения его лица, — рассказывает герой повести, — оно в одну минуту так страшно изменилось. Не знаю, что потом было; помню только, что в комнате заплакали и закричали женщины, окружив мистера Пеготти; я стоял между ними с распечатанным письмом; мистер Пеготти, в расстёгнутой куртке, со струей крови — из горла, должно быть, — на рубашке; бледный, с побелевшими губами, глядел на меня, не шевелясь, не говоря ни слова.
— Прочтите, сэр, — выговорил он наконец дрожащим голосом, — потихоньку, пожалуйста... я не знаю, пойму ли сразу...
Я прочёл письмо Эмми посреди мёртвой тишины в комнате. Мистер Пеготти всё сидел неподвижно, но вдруг вскочил, схватил шляпу и стал снимать с гвоздя кафтан. Руки у него тряслись; он никак не мог снять его.
— Да помогите же кто-нибудь! — нетерпеливо крикнул он.
Ему достали кафтан. Он торопливо накинул его и пошёл к двери.
— Куда ты, дядя Дан? — спросил племянник, загораживая ему дорогу.
— Пусти... я иду искать мою племянницу!.. Одно горе, — да, одно горе для неё... Весь свет обойду, найду её, бедняжечку... Если в самом деле её ждёт несладкое житьё, уговорю её вернуться домой...
— Да где ты её будешь искать?
— Везде! — отвечал старик и опять двинулся к двери...»
Он прежде всего направился в замок Стирфортов, чтобы просить мать похитителя благословить сына на брак с Эмми и устроить их счастье. Его допустили в гостиную аристократки.
— Сударыня, — сказал мистер Пеготти, — мы люди простые и думаем, что женитьба без благословения родителей не будет счастлива...
— Я вам прямо отвечу, — сказала мистрис Стирфорт, — низкое родство девушки делает невозможным брак с ней моего сына.
— Сударыня, — медленным, спокойным тоном сказал рыбак, — вы знаете, что значит любить своё дитя. И я знаю. Родную дочь я не мог бы любить больше моей племянницы. Никакие сокровища не заменят мне её. Но, сударыня, мы все — её родные, между которыми она выросла, — даём вам слово, что никогда, никогда во всю жизнь не взглянем больше на её хорошенькое личико, если вы позволите вашему сыну жениться на ней. Мы будем довольны тем, что она счастлива, раз навсегда решим в своём сердце, что она далеко от нас, на другом краю Божьего света, будем дожидаться дня, когда опять увидим её там, где все равны — у Господа!
Мистрис Стирфорт, видимо, была тронута безыскусственною речью рыбака.
— Мне очень жаль вас, — отвечала она, — но я всё-таки должна повторить, что женитьба моего сына на вашей племяннице невозможна.
Она встала, чтобы уйти из комнаты.
— Не беспокойтесь, сударыня, — сказал рыбак, сделав шаг к дверям, — я настаивать ни на чём не буду; без надежды я пришёл сюда и ухожу, ничего не теряя.
Мы поклонились и ушли чрез стеклянную галерею, увитую виноградом, освещённую яркими лучами солнца.
— Теперь пойду снаряжаться в путь, — сказал мистер Пеготти, идя со мною вниз, по скату холма, с вершины которого на нас гордо смотрел аристократический дом Стирфортов.
— Куда же вы пойдёте? — спросил я.
— Искать мою племянницу, сэр... Прощайте, мистер Дэви! Если случится со мной несчастье в дороге, запомните и скажите когда-нибудь моей ненаглядной девочке, что я неизменно люблю её и прощаю!
Он дошёл до угла, весь освещённый красноватыми лучами догоравшего солнца, завернул за угол, и мы перестали его видеть...»
И ни слова гнева или раздражения! Ни слова о своих обманутых надеждах! Ни слова жалобы на измену и неблагодарность.
Это истинно смиренная любовь, великая своим бескорыстием.
Наконец, третье обязательное условие силы христианского служения состоит в том, что оно должно совершаться в Боге.
Это значит, во-первых, что исходным его началом должна быть заповедь Божия, а основным мотивом — послушание воле Божией. «Я служу ближнему, потому что этого хочет и требует Господь», — вот мысль, которая должна составлять начальную основу служения. Только в этом случае оно является устойчивым, постоянным и становится независимым от каприза переменчивых настроений и личных колеблющихся симпатий и антипатий.
Во-вторых, это значит, что сущность чувства, побуждающего к служению, должна быть любовь к ближнему в Боге, то есть любовь к тому бессмертному, неизгладимому образу Божию, который есть в каждой душе и который может только потускнеть, но не исчезнуть совсем. «Я люблю ближнего потому, что он — Божье творение и носит в себе образ Божий», — вот формулировка этого чувства.
Если наше служение будет определяться тем, насколько нам приятен или неприятен тот или другой человек, то из области влияния христианского служения уйдут именно те люди, которые больше всего в этом нуждаются, то есть люди порочные, злонравные, потому что они, обыкновенно, производят неприятное впечатление. В служении святых, основанном на любви к образу Божию в человеке, всегда замечается противоположное направление этому эгоистическому выбору. Преподобный Серафим с особенною любовью и ласкою относился именно к самым грубым, неисправимым грешникам, и чем нравственно хуже был человек, тем больше участия и расположения встречал он в преподобном. И, конечно, это правильный путь, ибо не здоровые имеют нужду во враче, но больные, и Господь пришёл призвать не праведников, но грешников к покаянию (Мк. II, 17).
Служение в Боге означает, наконец, то, что конечною целью его должно быть душевное спасение человека, приведение его к Богу. Дети мои, — пишет апостол Павел Галатам, — для которых я снова в муках рождения, доколе не изобразится в вас Христос! (Гал. ІV, 19). Это отпечатление образа Господа в человеческом сердце всегда было целью апостольского служения.
Если мы усвоим эту точку зрения, то поймём, что материальные выгоды, которые доставляет иногда людям христианское служение, не могут быть целью сами по себе, но лишь вспомогательным средством для направления к нравственному совершенствованию и для достижения его; поймём также, что служение не может быть баловством или сентиментальным потворством, ибо это обыкновенно бывает гибелью для души, но допускает и суровые меры, если этого требует главная цель приближения к Богу.
Вот почему, несмотря на свою великую любовь к новообращённой пастве, апостол Павел считает возможным применение и крутых мер. Прошу, — пишет он Коринфянам, — чтобы мне по пришествии моём не прибегать к той твёрдой смелости, которую думаю употребить против некоторых (2 Кор. Х, 2). Чего вы хотите? с жезлом придти к вам, или с любовью и духом кротости? (1 Кор. ІV, 21). Но, конечно, суровость допустима лишь при искренней любви.