Строитель Зосимовской пустыни схиигумен Герман

Игумен Зосимовской пустыни Герман

Господь даровал мне духовного отца в лице строителя Зосимовой пустыни игумена Германа. Хочется написать воспоминания об этом замечательном монахе нашего времени.

Мальчиком отец Герман учился в Москве иконописи. Будучи богобоязненным, он в свободное от занятий в иконописной мастерской время бегал по часовням и особенно любил Кремль. В праздники забирался, бывало, сюда с раннего утра, если не сказать ночи, и переходил из храма в храм. До самой глубокой старости отец Герман помнил порядок тогдашних церковных служб в Кремле.

«Сначала, — говорил он, — зайдешь к Иверской, Пантелеймону, затем отстоишь утреню в Успенском, потом пойдешь в Чудов к ранней, а там в собор — к поздней».

С детства влекло его в монастырь, но осуществить это желание пришлось ему только на двадцать втором году жизни после некоторых скитаний в миру. Поступил он в Гефсиманский скит близ Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, созданный со строгим уставом и старчеством приснопамятным митрополитом Филаретом.

Первым послушанием отца Германа была иконопись, которой он учился в Москве. Ему выпало счастье расписывать пещерный храм и реставрировать образ Черниговской Божией Матери, так дивно прославившийся. Специализировался наш авва впоследствии еще в писании образа Нерукотворенного Спаса. Сразу можно узнать его кисть: написанные им иконы внушают особенное молитвенное чувство.

Он сам мне рассказывал следующее:

— Был я однажды в Киеве. Захожу по пути в часовню и спрашиваю: «Какая у вас здесь святыня?» — «А вот чудотворный образ Черниговской Божией Матери».

— Подхожу и вижу, что он писан моей грешной рукой, гляжу, а на нем уже много различных привесок — ручек, ножек, глаз и других эмблем исцелений, полученных болящими в разное время.

До самой старости любил отец Герман свое занятие, и только потеря зрения лишила его этого духовного утешения. Сам будучи иконописцем, он всегда поощрял это искусство. При келии у него имелась маленькая мастерская, а в обители часто привитали художники. Писание икон дало возможность отцу Герману с первых же дней монастырской жизни серьезно заняться духовным деланием.

«В данном отношении, — говорил он, — я оказался счастливым: братия, трудясь на общих послушаниях, могла видеть и слышать так много неприятного и неполезного, я же при своей работе оставался сам с собой, и мне стыдно было не думать о спасении души».

Но кто не имеет последнего, тому, скажем мы, не поможет никакая обстановка. Отец же Герман изыскивал все средства для своего нравственного созидания. Так, сразу он стал ходить на откровение помыслов к известному в то время в Гефсиманском скиту старцу иеросхимонаху Александру[1]. И если кто хочет поучиться, как окормляться духовно, тому отец Герман — живой пример. Он всецело покорил свою волю избранному руководителю, во всем ему доверяя, никогда не осуждал его, благоговел пред ним и, можно сказать, преклонялся. Образ отца Александра на всю жизнь запечатлелся в памяти и сердце нашего аввы, оттого-то любил он говорить о нем и особенно часто вспоминал его кончину.

По словам отца Германа, отец Александр удовлетворял всем требованиям старца: был прост, искренен и любвеобилен, к ученикам относился приветливо, никого никогда не порицал и немощи их переносил с великим терпением и сострадательностью, причем между духовными чадами его царили любовь, мир, согласие, и они говорили: «О если бы и в Будущей Жизни сподобил нас Господь жить так блаженно!»

Проникнутый глубоким смирением, отец Александр постоянно плакал и сокрушался о грехах, но эта скорбь никогда не порождала в нем уныния, напротив, исполняла его духовной радости, что отражалось на его лице, всегда ясном и светлом. Такая бодрость духа проистекала у отца Александра от молитвы Иисусовой, являвшейся для него дыханием и жизнью.

О глубокой сосредоточенности столь дивного старца отец Герман передавал: «Бывало, придешь к батюшке, а он тебя не замечает, говоришь — не слушает; с тем иной раз и уйдешь. А иногда была у него особая цель подобным образом относиться к ученику. «Не требуй, — говорил он, — от старца ответа на твои речи, не думай, будто вымогательство принесет тебе пользу, — не всегда так бывает. Старец сам знает, что и когда сказать. Твое дело только придти и все без утайки открыть».

О той же молитвенной настроенности отца Александра отец Герман говорил:

— Зайдешь к старцу перед всенощной спросить, не надо ли чего ему, смотришь — а он сидит на низенькой табуретке с четками и молитвой. Скажет: «Не беспокойся, ничего не нужно». Вернешься к нему после службы, часа через четыре и более, и найдешь его в таком же положении. Услышав скрип двери, старец обернется и в недоумении спросит: «Ты зачем так скоро пришел?» — «Как, батюшка, скоро? Ведь всенощная уже отошла, и я успел побывать в своей келье». «А я и не заметил времени», — ответит отец Александр.

— Очевидно, сладость молитвы Иисусовой захватывала его сердце, и потому ничего в мире не существовало для него — так отец Герман заканчивал рассказ о своем старце.

Вот какого отца-молитвенника послал Господь отцу Герману при первых шагах иноческой жизни. Елисей от Илии получил милоть, а наш авва за свою любовь, доверие и редкую преданность старцу наследовал два дара: старчество и молитву Иисусову. В назидание себе и другим постараюсь вспомнить наши беседы с отцом Германом об этих двух великих силах монашеского делания.

Старчество, говорил отец Герман, есть основание для доброго монастырского устроения. Пока не насадится оно, русские обители не поднимутся в нравственном отношении. Первым старцем во всяком монастыре должен быть его игумен. Все великие аввы, создатели иноческих общежитий: Пахомий Великий, Феодосий, Евфимий, Савва и другие — были вместе и духовными руководителями.

В наше время монашествующие называют откровение помыслов доносом, наушничеством, а окормление у настоятеля считают даже невозможным. Да, в настоящее время почти не слышно, чтобы какой начальник с указанной целью принимал братию. И это оттого, что между ними потеряно обоюдное доверие, а главное, теми и другими забыта задача иноческого жития — спасение души. В теперешние монастыри определяют настоятелей «управлять», а не духовно созидать насельников, равно как и последние идут туда не спасаться, а лишь затем, чтобы удобно, беззаботно устроиться. При таком положении окормление у старца может, конечно, служить только помехой для свободной жизни, ибо в основе своей оно предполагает отсечение воли и искание всех средств борьбы со грехом.

Кто хочет нравственно совершенствоваться, тот готов кричать каждому: « Я грешник, погибаю, помогите мне».

Не побоится такой исповедовать немощи, и не только пред любимым духовным отцом, но и перед всем миром.

В подтверждение батюшка отец Герман любил приводить в пример одного ученика своего О. Последний, будучи студентом Академии, записывал свои греховные помыслы и чувства в тетрадь, которую оставлял обыкновенно на столе в общей занятой комнате, где товарищи из любопытства читали ее и, конечно, подсмеивались над автором. Но от этого их откровенный коллега не делался хуже, а, напротив, поражал всех смирением и кротостью.

Считая по существу возможным совмещение настоятельства и старчества, укажем, однако, на трудность совмещения того и другого в одном лице, ввиду многочисленности хозяйственных и административных забот по монастырю в настоящее время; да и самой братии нелегко открываться без утайки начальнику, от которого зависит их внешнее положение: келия, послушание, иерархическая степень и тому подобное. Нужно сделаться отребьем мира, чтобы не прельщаться удобствами жизни. Обычно же немощному иноку при игумене-старце всегда грозит искушение использовать духовное окормление для своей выгоды, обеления себя и тому подобного, и потому гораздо лучше, когда в обители есть отдельный старец.

Два условия необходимы при этом: во-первых, сам настоятель должен быть любителем старчества и его насадителем, а во-вторых, старцу следует являть пример смиренной преданности настоятелю; разделения, розни, несогласия не должно быть между ними. Старец обязан заботиться о единении духа среди братии и ни в коем случае не настраивать иноков против начальника и его распоряжений, а приводить всех к послушанию и безропотному перенесению случающихся скорбей и напастей. Только тогда в обители водворится мир и духовное процветание. Итак, будет ли сам настоятель или же отдельное лицо старцем, но таковой должен быть.

Святые отцы говорят, что спасение души есть искусство из искусств и наука из наук. Преосвященный Феофан пишет: «... как же можно обойтись тут без учителя? Кто поступает таким образом, тот в самом начале пути спасительного допускает в себе расположение самое пагубное, именно: самонадеянность и самоуверенность»[2].

При трудном, неизвестном пути хорошо брать с собой опытного провожатого: с ним не заблудишься, не собьешься с дороги. Монашество есть путь к достижению спасения, путь нелегкий. Вот старец и является путевождем, наставником. Плохо ли это?

Необходимость в руководителе открывается для инока еще и из следующего.

«...Всего труднее, — говорит святой Василий Великий, — знать и врачевать себя самого, потому что людям прирожденно самолюбие, и каждый, по пристрастию к самому себе, превращает истинный суд»[3].

Если самые опытные врачи не берутся лечить свои болезни, а обращаются за помощью к товарищам, то не тем более ли при недугах души нужна поддержка со стороны. Человеку свойственно непостоянство; он часто не знает меры, живет и действует под впечатлением и влиянием обстоятельств: сегодня, например, монах подвизается, а завтра ослабевает. Поэтому ему нужен живой регулятор, каким и может быть старец как соразмеритель подвигов инока с силами его.

Необходимо, однако, знать, что все значение старческого окормления заключается в духовном, сердечном союзе, по которому пред лицом Бога старец берет под руководство ученика, а последний безбоязненно передает ему всего себя. Союз этот должен быть крепок и неразрывен: взялся старец за дело окормления той или другой души — не бросай ее, а всегда болей о ней, как и святой Иоанн Богослов, который, когда нашел ученика своего, ушедшего «на страну далече», забыв старость, бросился бежать за ним, пока не поймал и не привел к покаянию.

С другой стороны, ученик, отдавший свою волю старцу, не должен отходить от него ни на шаг, а постоянно пребывать с ним умом и сердцем. Не может быть двух плотских отцов — то же и в духовной жизни. Отсюда не рекомендуется хождение за советами к различным старцам при имеющемся уже руководителе: это будет признаком недоверия, охлаждения к последнему. Всех святых наставников почитай и проси у них молитв, а советуйся и открывай душу одному.

При постриге продолжает существовать обычай «вручения», при этом читаются обязательства, какие берет на себя старец и инок.

Настоятель говорит первому: «Прими сего брата (имя рек) под свое попечение и постарайся представить его Христу таким, каким принимаешь от Святого Евангелия». А обращаясь ко второму, увещевает: «Ты же (имя рек) повинись во всем старцу, как Самому Богу, и без благословения ничего не твори».

К сожалению, добрый порядок «вручения» обратился у нас в одну форму: окормление часто продолжается только в течение пяти дней, назначаемых новопостриженному для сидения в церкви. Особенно нужно сказать это относительно ученых иноков. Союз, возникший между старцем и учеником, большей частью ослабевает и даже рушится вследствие того, что или первый начинает замечать в ученике охлаждение, непослушание, самочиние, или последний не находит в старце родного отца, духовного врача и наставника. Чтобы указанное духовное единение не распадалось, а, наоборот, укреплялось, очевидно, должны быть известные взаимоотношения между старцем и учеником. Что же требуется от первого?

Духовная любовь к ученику, простирающаяся до самопожертвования, до готовности душу свою положить за него, как и Моисей желал умереть за народ. Такую любовь преподобный Серафим Саровский уподобляет самоотверженной любви матери.

«Будь матерью, — говорил он строителю отцу Антонию, предсказывая ему начальствование в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре, — будь матерью, а не отцом братии»[4].

Старец, помня о своей ответственности пред Богом за ученика, должен все руководство сводить к нравственной пользе его. Он обязан, с одной стороны, искоренять в последнем дурные наклонности, так сказать, забирать у него всю скверну, всю внутреннюю грязь, главное, самолюбие, самость — корень страстей, а с другой — насаждать в нем добродетели, и особенно послушание со смирением.

Девиз старчества: «Дай кровь и прими дух». Но это возможно, если старец, обладая любовью, сам является опытным в духовной жизни, бесстрастным, терпеливым, невпечатлительным, умиротворенным, спокойным. В частности, если он умеет разбираться в каждом, не действует по заведенному шаблону, ибо, что одному полезно, то другому вредно; не удивляется немощи ученика, не гнушается, не пренебрегает им ни при каких недостатках, а главное, умеет нравственно поддерживать его, а это значит следующее: вступивший на путь спасения инок, ведя борьбу со страстями и похотями, несет известные подвиги и часто в этом отношении делает все, что может. Старец обязан учесть усердие и не требовать лишнего, а тем более не устрашать прещениями, угрозами, дабы не привести ученика в отчаяние. Это будет не потворство слабостям, а та именно нравственная поддержка, которая освежает силы подвижника, воодушевляет на новые труды и лишения ради Царства Небесного.

С другой стороны, ученик должен иметь: во-первых, беспрекословное послушание как внешнее — в делах, так и внутреннее — в мыслях и суждениях: старец — его ум, понимание и совесть; во-вторых, любовь и доверие; последнее имеет такую силу и значение, что если оно поколеблется, то напрасен весь труд обоих. На доверии, между прочим, основано откровение помыслов или обнаружение внутренних душевных язв с целью их врачевания. Духовная польза откровения велика.

«К старцу, — говорил отец Герман со слов отца Александра, — ходят не ради иного, как для того, чтобы смирить собственное мудрование, переломить злую волю и сделать ее покорной воле Божией, способной к исполнению заповедей Господних, ибо, не смирившись и не отрекшись себя, нельзя начать дело спасения».

Откровение, протирая глаза на нас самих, на наши немощи и недостатки, держит греховную рану открытой и, следовательно, удобной для наложения целительного пластыря. Утаение же помыслов закрывает ее, втягивает внутрь и обращает в упорную душевную болезнь, порок или страсть. Откровение парализует, ослабляет силу, назойливость, неотступность помыслов, особенно страстных, часто даже прекращает их течение и тем водворяет в душе спокойствие и мир, который инок разливает потом вокруг себя. Откровение, насаждая в сердце смирение, тем самым убивает самолюбие, гордость и предохраняет от самообольщения и прелести. Плоды откровения и духовного окормления неисчислимы.

В своей книжечке о старчестве отец Герман говорит:

Но если бы знали они [иноки], сколько неоцененного добра заключает в себе старческое «окормление» (т.е. руководство), как облегчает оно борьбу со врагом, как подкрепляет в минуты уныния, малодушия, как поддерживает и направляет в случае падения или сомнения, каким верным покровом от вражеских бурь служит оно всем, кто, не сомневаясь, прибегает к его мощному содействию!.. Поистине, кто испытал на себе всю эту силу помощи старчества, тот никогда не будет уклоняться от него, а, напротив, будет все чаще и чаще прибегать к его содействию.[5]

Однако нужно всегда помнить, что ввиду такого значения старчества враг рода человеческого всеми силами старается отвлечь ученика от старца: то он вселяет в сердце недоверие к старцу и осуждает его советы, то раздувает в воображении его немощи, возбуждает ненависть и даже презрение к нему — словом, развивает ту неприязнь, о которой так ясно говорится в конце книги аввы Исайи[6]. Тот же враг иногда поражает окормляемого холодностью сердца, духовным расслаблением, нечувствием, большими борениями, так что он приходит в недоумение: да есть ли польза от откровения — ведь брань-то не проходит, а еще более усиливается. Все это нужно заранее знать и не поддаваться внушениям противника. Даже если старец действительно с немощами, и тогда нельзя изменять к нему чувства любви, уважения и доверия.

Оптинские старцы говорят: «Если с верой будешь искать и принимать слова наставника, то через грешника получишь пользу, а если с сомнением и испытанием, то и праведник не поможет». А преподобный авва Дорофей свидетельствует: «...кто направит сердце свое по воле Божией, то Бог просветит и малое дитя сказать ему волю свою»[7]. Сердце чисто и смиренно Бог никогда не уничижит. Важно произволение вопрошающего, стремление к истине, а Господь и через неопытного по-видимому может известить святую правду, тем более что человек, сущий в немощах, часто умом своим знает добро и, даже если сам его не творит, сумеет направить к нему другого.

«Как раз это я и испытал, — говорил отец Герман. — В том же Гефсиманском скиту после отца Александра пришлось мне ходить к одному старцу, который всегда советовал полезное, хотя сам был со слабостями, а потому не внушал к себе доверия; иной раз не хотелось даже идти на откровение, но Господь меня вразумил. Помня советы подвижников, как нужно бороться с неприязнью к руководителю и как важно собственное искание назидания и наставления, я продолжал открываться и имел через означенного старца большую душевную пользу».

Иные спрашивают: что делать, если старец станет говорить против веры и нравственности? Но подобного быть не может. В самом понятии старчества мыслится все высокое, святое. Где же не замечается этого, там и старчества нет. А чтобы действительно не ошибиться в руководителе, нужно пред его избранием усиленно молиться, дабы Сам Господь послал и указал опытного духовного отца, которого потом оставлять уже не следует. Тогда старец, Богом тебе определенный, приосененный благодатью, будет говорить одно только полезное.

Теперь скажем, как отец Герман в течение своей подвижнической жизни искал молитву Иисусову. Он не успел ей научиться у первою наставника своего, иеросхимонаха Александра, вследствие скорой кончины последнего, а еще более потому, что этот старец по смирению не брался обучать других.

Пришлось отцу Герману обращаться за советами к оптинским и особенно к валаамским отцам. Все они, к сожалению, были склонны к так называемому «художественному производству» молитвы. По их указанию и наш авва стал прибегать к нему, но внутреннее чувство всегда подсказывало ему, что означенный прием несовершенен и опасен. И Господь, видя со стороны отца Германа искреннее и усердное искание, внушил ему обратиться за разъяснениями к Преосвященному Феофану — великому учителю монашества нашего времени.

Завязавшаяся между ними по этому поводу переписка издана отдельной брошюрой под заглавием: «Ответы епископа Феофана, затворника Вышенской пустыни, на вопросы инока о молитве»[8].

Читая ее, нельзя не заметить, как вначале наш старец усердно налегал на внешние приемы: он не только спрашивает о них, но даже их отстаивает, например, пишет: «Разные мои ужимы и телесные напряжения бывают только тогда, когда я не имею присущим пред собою Господа; а когда чувствую пред собою Господа, то никаких этих напряжений не бывает, а только зрю свое ничтожество и беспомощность»[9].

Трудно усадить ум в сердце, немудрено, если отцы изобрели для этого разные приемы.

«По немощи моего ума я не могу вдруг мысленно предстать пред Господом и должен сначала много себя потрудить в поклонах...»[10]

Что же касается формы и вида «художественных приемов», то они, по свидетельству отца Германа, могут быть разнообразны. Одни, сообщает он Преосвященному, говоря молитву, первую половину произносят, вдыхая в себя воздух, а вторую — выдыхая, причем прижимают пальцы правой руки выше сердца, отчего якобы ощущают хорошее, приятное чувство и спокойствие. Другие, чтобы не рассеиваться, держат внимание на устах и конце языка. Некоторые советуют иметь внешнее представление, иначе говоря, для удержания ума от блуждания воображают предмет реально. Так, одна старица, повторяя молитву Иисусову, мысленно взирала на Распятого Господа; некий инок зрел Святую Троицу, а один молодой послушник старался написать умом в сердце слова: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного». Иные, далее, желая собрать рассеянные мысли, затаивают дыхание: тогда от натиска к сердцу ума ослабевают помыслы, но при таком приеме по временам возбуждается кашель. А один подвижник закрывал глаза, сжимал уста и зубы так, чтобы, не касаясь языком зубов, выговаривать слова молитвы, иногда же производил ноздренное дыхание, что казалось ему еще лучше. Есть и такие совершители молитвы Иисусовой, которые, когда молятся, кладут на грудь мокрое полотенце, а то делают так: полагают руку на стол и собирают ум под пальцами или с тою же целью пальцами правой руки ударяют в левую ладонь. В обители же Святого Параклита схимник возбуждал в себе молитвенное настроение следующим образом: облекался во все схимнические одеяния и утруждал себя поклонами с молитвой Иисусовой до тех пор, пока становился совсем мокрым от пота, — тогда он садился и ощущал внутреннее услаждение[11].

В ответных письмах Преосвященный Феофан упоминает вскользь о внешних приемах молитвы как о имеющих некоторое значение только для отдельных лиц, при непременном, однако, условии подчинения их внутреннему деланию, и положительно не советует отцу Герману прибегать к ним, считая их несовершенными и даже опасными, а подвижников, пользующихся ими, иронически называет шептунами, сопунами, кликушами и тому подобными именами. Что же касается приятных ощущений и той сладости, которая будто бы появляется при указанных приемах, то он признает все это духовным сластолюбием и находит «пустым», «мишурным», ничего не значащим, проистекающим от кровяной теплоты сердца и ведущим часто к самообольщению и прелести. В то же время Преосвященный Феофан дает отцу Герману много полезных наставлений. В системе их можно изложить так.

Молитва есть дыхание души; она должна исходить из сердца. Вся сила ее заключается не во внешних формах и словах, а в мыслях и чувствах.

Стань умом в сердце пред лицем Господа и взывай к Нему: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного!»[12] — то есть внутренним путем достигай сосредоточенности, а не так называемыми «художественными приемами.

Не легко это, но без труда ничего не бывает; необходимо подтянуться, привести в молитвенное действие все духовные силы; в частности, нужно ум заставить памятовать о Боге, о Его вездеприсутствии и близости, держаться крепко вниманием в словах молитвы; нужно волю понудить отвергнуть всякое равнодушие, дряблость, холодность, небрежность, беспечность, взять себя хорошенько в руки, не расслабляться, не распускаться, усердствовать и ревновать о своем спасении; нужно, наконец, согреть чувство страхом Божиим, благоговением к величию Божию, любовию, сокрушением о своих грехах и смирением.

Многие ссылаются на болезненную рассеянность ума, на слабость воли, испорченность сердца и говорят, будто нужда заставляет прибегать к внешним приемам. Но скажи: испытал ли ты все духовные силы свои, не прельстился ли советами старцев более легким способом достигнуть молитвы и не начал ли ее прямо с «художественного производства»? А может быть, испробовав первое, скоро разочаровался в возможности внутренним путем достигнуть сосредоточенности? Нет, употреби к этому все старание: здесь труд, зато спасительный.

Надо помнить, что молитва находится в тесной связи с общим духовным устроением нашим: чем последнее выше и чище, тем и молитва совершенней. А потому, чтобы она укреплялась и струилась в сердце, нужно всемерно заботиться о приобретении добрых качеств души — целомудрия, терпения, безгневия, кротости и им подобных. Будут добродетели — будет и молитва.

По степени развития молитва различается так:

— устная (язычная), произносимая устами и языком;

— умная, при которой, не рассеянные умом и вниманием, мы устремляемся к Богу; смотря по тому, совершаем ли ее громко или же про себя, она носит название «звучной» или «беззвучной»;

— сердечная, лучше умно-сердечная — когда происходит соединение ума с сердцем; тут уж бывает глубокая, внутренняя молитва, ибо мы и чувствами тогда находимся с Богом.

Молитвой Иисусовой стремятся стяжать какую-то особенную сладость. Главное же значение ее — служить средством для борьбы с прилогами греховными и выработки духовного устроения. А если от молитвы и проистекает умиротворение души, живая любовь к Богу, теплое чувство к Нему или, как выражаются подвижники, «особый божественный огонек нисходит в сердце», то все «...сие не от вас, Божий дар... « (Еф.2:8). Сам же подвижник никогда не должен думать, что может своими усилиями достигнуть каких-либо особых плодов; молитвою он только подготовляет почву сердца к принятию их, подаваемых по Божьему благоволению одному скоро, а другому только после долгих усиленных трудов и при непременном освящении себя Таинствами Покаяния и Святого Причащения.

Спрашивал отец Герман Вышенского затворника, между прочим, и о том, правда ли, что от молитвы Иисусовой некоторые лишились рассудка?

«Сумасшествие от молитвы Иисусовой, — отвечал Преосвященный Феофан, — может произойти тогда, когда, творя сию молитву, не отстают от каких-либо грехов и привычек грешных, кои осуждает совесть. При сем внутри происходит глубокий разлад, прогоняющий всякую мирность сердца... Отсюда помутиться может голова и понятия придти в смятение и запутанность»[13].

Сказанное епископом Феофаном наш старец глубоко воспринял. В своих письмах он не раз обнаруживал согласие со всем, что сообщал ему Преосвященный.

Так отец Герман писал: «Из Ваших разъяснений о молитве и о способе ее усвоения я понял, что следует все внимание обращать не на телесное положение или внешние приемы произношения, а на чувства и мысли, которые необходимы при молитве...»[14]; «...И вот, когда я обращаю все внимание на то, чтобы быть в чувстве вездеприсутствия Божия, и, углубившись в смысл изречений Давида: Камо пойду от Духа Твоего? И от лица Твоего камо бежу? (Пс.138:7) и Предзрех Господа предо мною выну... (Пс.15:8), [стараюсь] умно предстоять Ему, я ощущаю какую-то особенную живость духа, в противность той мертвости, которая мною обладала, когда я старался помнить об одном сердце и привести ум в такое положение, чтобы он был, по выражению отцов, выше или над сердцем, думая, что в этом только и состоит настоящая молитва...»[15]; «Есть зажигательные стекла; если их обратить к солнцу и навести проходящий чрез них свет на какую-либо вещь, то эта, вещь согревается и даже воспламеняется; так же, полагаю я, будет, если я буду часто взирать умом и сердцем к истинному Солнцу Христу, т.е., если Господу будет угодно, то Он и мое согреет сердце...»[16]

В последующее время отец Герман так утвердился в мыслях Вышенского затворника о молитве, что не иначе говорил о ней, как словами своего великого наставника, перед памятью которого весьма благоговел. Свою любовь к нему он засвидетельствовал потом сооружением неугасимой лампады на его гробнице.

По примеру епископа Феофана наш авва, сделавшись старцем, не советовал употреблять внешних приемов молитвы, причинивших ему в свое время немало затруднений.

Желая предостеречь своих учеников от «художественного производства», он любил рассказывать следующий эпизод из жизни Гефсиманской обители:

Были у нас два инока, понявших наставление «когда творишь молитву Иисусову, стань умом в сердце» слишком реально. Они, представив себе, что для успеха в молитве нужно внутренние силы души — ум и сердце — непременно сосредоточить на соответствующих им внешних органах, отправились к знакомому доктору с просьбой показать им сердце на карте. Когда тот исполнил их просьбу, иноки, срисовав его, возвратились домой и стали творить молитву, имея каждый пред собой рисунок. Внимание их было напряженное. Наконец одному начинает казаться, будто сердце постепенно расширяется и охватывает его так, что он уже весь сидит в нем; в радости подвижник сообщает об этом товарищу, а тот, в свою очередь, хвалится, будто и он того же достиг, как вдруг у первого сердце лопается, мираж рассеивается и перед ним остается простой рисунок. Со скорбью передает инок своему другу о несчастье, а последний признается, что и с ним случилась та же беда.

«Так, всякие искусственные средства для возбуждения молитвы пусты и ничтожны; они только напрасно расходуют энергию и нередко приводят к самообольщению» — таким замечанием обычно заканчивал отец Герман свой рассказ о гефсиманских делателях молитвы.

Много мы беседовали с нашим аввой еще о вредном влиянии на молитву помыслов, течение коих бывает иной раз так настойчиво, что подвижник приходит в изнеможение и отчаяние. Хорошо поэтому знать их природу и средства борьбы с ними.

Развитие воображения, во-первых, зависит от темперамента данного лица и от окружающей его обстановки. Натуры впечатлительные, мнительные, нервные легко поддаются помыслам, а суета, многопопечительность, всякого рода неприятности, огорчения и волнения служат источником для их возникновения. Нужно создать как в душе, так и вовне, спокойствие, тишину, умиротворение, при которых только и возможна молитва. Не потому ли и в правильниках в начале обыкновенно печатается совет: «Посем постой мало молча, дондеже утишатся вся чувствия: и тогда сотвори три поклоны...» — и начинай молитву.

Второй причиной развития помыслов бывает усталость ума, при которой он делается неспособным к серьезному и сосредоточенному мышлению. Подобного рода явления проистекают от напряженной умственной работы. В таком случае хорошо заняться физическим трудом, рукоделием или просто прекратить на некоторое время книжные занятия и дать себе заснуть (задремать).

Далее, помыслы всевает враг. Тут противодействующее значение имеет святыня, которой подвижник всегда должен себя ограждать: это крестное знамение, святая вода, святой елей и тому подобное. Хорошо так же действует гнев на врага, заклинание и полное пренебрежение его кознями.

Бывает еще рассеянность ума от простой нашей распущенности, дряблости, нежелания подтянуться, взять себя в руки. Не следует никогда забывать, что Царствие Божие нудится, и только «нуждницы» (употребляющие усилие) восхищают его (Мф.11:12).

В духовных делах вообще необходимы великие подвиги, без которых нельзя достигнуть подавления вредных помыслов, особенно же нечистых, страстных, мешающих сосредоточиться на молитве. Страдание от них бывает иногда весьма тягостное. В аскетике указывается множество средств для борьбы с нечистыми помыслами, но главное — это смирение, терпение, открытие их духовному отцу, хранение чувств от всего, что может питать сластолюбие, пост и физический труд. А так как доброе в нас совершает Господь, то надо присоединить к сказанному еще надежду на единую только помощь Божию, как и поет праведный Давид: «Возверзи на Господа печаль твою, и Той тя препитает...» (Пс.54:23).

Как бы в заключение всех наших рассуждений о молитве отец Герман говорил:

Есть такие счастливые подвижники, которые достигают непрестанной молитвы. Состояние ее тогда хорошо сравнить с ручейком. Как последний постоянно течет и журчит, так и молитва, когда внедряется в сердце, струится уже там непрерывно. В этом предел исканий молитвы Иисусовой.

Тихо, мирно проходила иноческая жизнь отца Германа в Гефсиманском скиту. Он успел стать монахом, иеродиаконом, иеромонахом и даже братским духовником. Узнала о нем Московская Духовная Академия. И вот келия его сделалась уютным уголком, где многие ученые иноки находили себе окормление и утешение. Такие видные деятели того времени, как ректор Академии Антоний Храповицкий[17], инспектор Григорий Борисоглебский[18] и другие, были духовными детьми отца Германа. Но Господь к иному деланию готовил его.

Основатель Зосимовой пустыни схимонах Зосима

Когда наместник Свято-Троицкой Сергиевой Лавры архимандрит Павел пожелал возобновить Зосимову пустынь[19] и начал искать туда настоятеля, то остановился на нашем старце[20]. Никогда не искал отец Герман начальнических трудностей, не думал расставаться с Гефсиманской обителью, в которой протекло уже тридцать лет его лучшей иноческой жизни, однако за послушание принял предложенное назначение. С ним в Зосимову пустынь перешли двенадцать его преданных учеников.

В основу своей деятельности положил отец Герман такое правило: внешнее созидание монастыря направить так, чтобы оно способствовало внутреннему устроению братии. Он покупает вокруг строящегося монастыря участки земли, дабы предупредить появление вблизи него дач и поселков, с той же целью не проводит шоссе к станции, отводит вдаль проезжую дорогу, спасая иноков от шума и столкновения с мирскими людьми; делает в разных местах загородки, ворота, преграждая, с одной стороны, выход братии из обители, а с другой — вход в неё посторонним лицам; устраивает корпуса со множеством помещений, предоставляя каждому брату возможность жить в отдельной келии и удобно подвизаться. Вводит физическую работу для всех насельников, не исключая и старших, не ради прибытка и корысти, а для того, чтобы облегчить борьбу с плотью, ибо отец Герман хорошо знал, что труд, соединенный с молитвой, угашает пламень страстей. Обеспечивает братию пищей, одеждой, топливом и всем необходимым, дабы материальные лишения не повергали их в скорби и не нарушали бы духовного равновесия. Благоукрашает храмы, равно как и всю обитель, и тем возвышает дух ее насельников, укрепляет любовь, привязанность их к своему монастырю.

Употреблял отец Герман и чисто духовные средства к тому же воспитанию иноков. Так, прежде всего, потребовал он неопустительного посещения церковных служб и особенно полунощницы и утрени.

О последней старец обыкновенно говорил словами святых отцов: «Утреня есть жертва наша Богу, тогда как Божественная литургия — Жертва Господа за нас».

Ввел наш авва и строго уставное богослужение с умилительным пустынным напевом. Устроителем монастырского пения в обители был один из его учеников, иеромонах Нафанаил. Зосимовские «Блажен муж», «Хвалите имя Господне», ектении и другие молитвенные песнопения глубоко проникают в сердце и никогда не забываются.

Установил, далее, порядок и дисциплину везде и во всем: в церкви, на клиросе, в трапезе, на послушаниях и в домашнем быту, искоренил такие пороки, как своеволие, пристрастие к вину, табаку и шатание по миру, а главное — насадил духовное окормление братии. Сам ученик славного отца Александра, отец Герман видел в старчестве великую силу для нравственного созидания инока; в этом еще много помог ему иеромонах отец Алексий[21], поступивший в обитель почти одновременно с ним. Их трудами Зосимова пустынь процвела, «яко крин в пустыне», и сделалась известна не только в Москве, но и во всей России. Со всех сторон потянулись сюда мирские люди, ища молитвы, покаяния, совета и утешения.

Но враг рода человеческого, как известно, не любит, когда монастыри благоустрояются и духовно растут. По злым наветам скоро начались скорби и у отца Германа. Прежде всего, один из двенадцати учеников, иеромонах N[22], назначенный своим же старцем в казначеи, разошелся с ним и не только стал противоречить ему, но и доносить на него в Духовный Лаврский Собор[23], обвиняя в неправильном ведении приходо-расходных книг, самовольном распоряжении пожертвованиями, неумелом ведении хозяйства и тому подобном. Начальство, к сожалению, приняло сторону доносчика. На мою долю выпало оправдывать старца перед высшими церковными сферами, доказывать, что отец Герман — исключительный и единственный в наш век авва, что к нему нельзя предъявлять тех формальных требований, какие обычно предписываются настоятелям, что Зосимова пустынь — его родное детище, им созданное, хранимое, духовно и материально окормляемое, а потому учитывать отца Германа нельзя, так как весь приток пожертвований делается ради него самого. Плод трудов старца налицо: обитель внутренне и внешне процветает; остается только удивляться энергии строителя и преклоняться пред его делами.

Но такие убеждения наши ничуть не действовали на совесть противников, а, наоборот, еще более их раздражали. Дело кончилось изгнанием аввы из Зосимовой пустыни в Махрищский монастырь[24]. Это было выдающееся по своей несправедливости событие в церковной жизни Московской епархии[25]. О нем заговорили чуть ли не по всей России. За старцем последовали гефсиманские ученики его, за исключением одного — предавшего.

Но Господь все устрояет во благо. Нужно сказать, отцу Герману тяжело стало жить в Зосимовской пустыни, неприятности сильно смущали его. И вот ссылка умиротворила все.

О своем изгнании старец потом рассказывал так: «Когда я перешел в Махру, то весьма успокоился духом. Как некогда преподобный Стефан принял друга своего Преподобного Сергия по удалении его из обители, так и меня после скорбей в Зосимовой пустыни приютил тот же угодник Божий в своем монастыре».

Прощаясь с зосимовской братией в храме, он говорил: «Прошу у всех прощения и благодарю за труды. Без вас я ничего сделать бы не мог. Все, чем красуется обитель, есть плод подвигов ваших и послушания; знайте, однако, я оставляю пустынь не самовольно, а по распоряжению моего духовного начальства. Простите же меня за все. Я уезжаю 14 сентября, в тот самый день, когда святой Иоанн Златоуст изгнан был из своего града[26], в чем нахожу и для себя подкрепление и утешение». Такое искреннее признание дало, однако, повод недоброжелателям усмехаться и говорить: «Смотрите, каков, еще осмеливается сравнивать себя со Златоустом!»

Недолго продолжалось несправедливое удаление отца Германа. Через два месяца, 14 ноября, он по слезным просьбам духовных чад своих был снова водворен в Зосимову пустынь, и событие это совпало со днем прибытия святого Иоанна Златоустого на Константинопольскую кафедру[27].

Мы не описываем подробно махрищского заточения нашего аввы, так как пришлось бы тогда много говорить о человеческих неправдах, касаться личностей, чем потревожилась бы смиренная память уже почившего старца. Нам важен только факт, подтверждаемый жизнью его, что часто добро не понимается и святые люди не ценятся, страдают. В деле возвращения отца Германа из ссылки имело большое значение, между прочим, ходатайство одной высокой и святой подвижницы, участие которой несомненно зачтется пред Господом в большую заслугу и будет одним из драгоценных перлов в ее небесном венце[28].

Махрищским изгнанием, однако, не окончились скорби нашего старца — они продолжались в течение всей его жизни. Кому-то нужно было постоянно тормозить полезную деятельность отца Германа: то не разрешали ему устраивать какой-нибудь сарай, забор, то предписывали открыть калитку где не следует и тому подобное. Только непреклонное стремление к духовному устроению братии и уверенность в правоте дела помогали ему препобеждать все препятствия, и дух его всегда был спокоен. И понятно, как истинный монах, отец Герман стремился быть в подчинении у старших, а тут настойчивое проведение в жизнь задуманных планов являлось как бы ослушанием начальства. Трагизм души его был велик, свидетелем этого Господь судил быть и мне.

В неприятностях нашего аввы с Лаврским Собором было замешано однажды и мое имя. Как-то в братской беседе отцом Германом, старцем Алексием и мною, грешным, решено было в новостроящемся корпусе близ настоятельского помещения негласно соорудить храм для уединенной молитвы с расчетом, чтобы он приходился среди наших келий. Узнали об этом в Лавре. Немедленно послана была комиссия осматривать новую постройку, и, когда духовные ревизоры заметили арку и другие приготовления для церкви, велено было все разрушить, а относительно меня старший член комиссии сказал: «Какую келию отвели здесь чудовскому архимандриту! Палкой его нужно гнать отсюда».

С большими затруднениями отцу Герману пришлось достраивать здание и, конечно, уже без храма.

Много скорбей переносил наш авва и от братии: не все его понимали, не все охотно подчинялись заведенным им порядкам, между тем как всякое нарушение уставов обители тяжелым камнем ложилось на сердце отца Германа, серьезно смотревшего на монашество. Бывали случаи, когда он чувствовал полную оставленность и одиночество.

Храм в честь Смоленской иконы Божией Матери и колокольня в Зосимовой пустыни

Как-то раз, ввиду затруднения в дровах, батюшка предложил братии перейти служить на зиму в небольшую церковь Всех святых, которая была соединена с его помещением и являлась удобной для посещения им богослужений.

Пятьдесят лет живя в монастыре, наш старец навык неопустительно ходить к полунощнице и утрени, и хотелось ему до смерти исполнять монашеский долг, но болезнь ног, слепота и полное изнеможение лишали его возможности во время холодов бывать в соборе. К сожалению, братия запротестовала. Когда я узнал об этом, сильно поскорбел душой. Обидным и горьким показалось мне такое невнимание к престарелому игумену. Невольно подумал я: «Какое забвение трудов и попечений незаменимого строителя! Быть может, немного уж остается ему жить; придет время, когда иноки взыщут отца, но не будет его между ними, поэтому-то как нужно было дорожить совместной молитвой с благодатным аввой, будь то даже в тесноте и неудобстве...»

Когда вспоминаешь скорби и затруднения, с какими отец Герман устраивал Зосимову пустынь, невольно возникает вопрос: откуда происходили все препятствия, что тормозили его святое дело? Несомненно, тот, кто изначала ведет борьбу с добром, кто всегда силится разрушить дело Христово, — враг рода человеческого через своих клевретов, людей мира сего, делал сие.

Но хотя отец Герман нес скорби от лжебратии, много имел он утешения от ближайших и верных учеников. Нравственная связь последних со старцем была удивительная. По видимости сурово он относился к своим духовным детям и как бы всегда обличал их, но была у него своя тактика воспитания — следить за каждым шагом брата, принятого в руководство. Наш авва чувствовал любовь окормляемых им чад и был уверен, что строгость не повредит их устроению, а, наоборот, принесет им большую пользу. И вот ни на минуту он не давал никому, как говорится, распоясываться, расслабевать. Вспоминаю такой случай.

Отец Германия и один из его преданнейших учеников, иеромонах Мелхиседек, отправились в Махрищский монастырь на пятисотлетний юбилей обители[29]. По приезде отвели нам троим общую келию. После торжественного всенощного бдения, продолжавшегося до двенадцати часов ночи, мы, усталые, едва доплелись на отдых в свое помещение. Несмотря, однако, на это, отец Герман велел отцу Мелхиседеку идти к ранней литургии помогать служащему иеромонаху вынимать просфоры. Прочитав молитвы на сон грядущим и пожелав друг другу доброго сна, каждый из нас улегся. Батюшка быстро заснул, а мы несколько замешкались: когда стали укладываться, отцу Мелхиседеку показалось почему-то, что мне неудобно, и он принудил меня поменяться с ним койкой.

Едва я задремал, как услышал голос отца Германа, направленный к моей постели: «Пора тебе вставать к ранней». Так как это говорилось не по моему адресу, я продолжал спать. Тогда старец спустя несколько минут подошел ко мне и начал будить уже энергично, укоряя такими словами: «Ах ты, этакий соня, до каких же пор ты будешь рассыпаться, небось и ранняя началась?» Такие замечания батюшки относились к отцу Мелхиседеку, а последний спал как убитый.

Тогда я решил смиренно сказать строгому авве: «Это я, Арсений, Вы же, по всей вероятности, стараетесь разбудить отца Мелхиседека. Он поместился на следующей постели». «Простите ради Бога, — завопил тогда старец, — а я думал здесь спит отец Мелхиседек, ведь он тут ложился...» От меня батюшка перешел к отцу Мелхиседеку, и уж досталось ему... Слышно было, как в одну минуту он соскочил с койки и быстро исчез из келии. Тут же зазвонили к ранней литургии.

И чем преданней оказывался ученик, тем взыскательней относился авва к нему, как бы во исполнение слов Библии: «...его же бо любит Господь, наказует...» (Притч.3:12).

Особенно много укоров от батюшки терпел тот же отец Мелхиседек, даже при посторонних людях, но стоило ему только скрыться из глаз, как старец начинал его расхваливать: «Вот у меня отец Мелхиседек молодец! Куда ни пошли, всюду идет. А как любит истовое богослужение! Настоящий старовер. Кажется, он сродни им». И надо сказать, строгость отца Германа не расхолаживала привязанности близких ему чад. Очевидно, они хорошо понимали, что старец от всей души желает им спасения, скорбит, когда кто нравственно расслабляется, и прилагает все старание к внешнему благополучию их... За все это братия отвечала покорностью, послушанием, преданностью, а в обращении со старцем проявляла какую-то особенную нежность и тихость.

Впрочем, отец Герман изредка баловал своих учеников, чем доставлял им большую радость. Припоминаю Прощеное воскресение. В этот день, как известно, после положенного обряда прощения время между вечерней и отходом ко сну проводится в обители иноками в отдохновении. Вот и батюшка тогда имел обыкновение приглашать преданных чад к себе для некоего утешения. Все они садились за длинный стол, пили чай, угощались всякого рода сладостями: пряниками, конфетами, орехами — и вели духовную беседу. Председательствовал, конечно, авва, на которого взирали все со смирением, внимая каждому слову его. В те минуты особенно чувствовалось между ними сродство.

«Вот уж поистине отец и чада его» — хотелось говорить о них.

Великим счастьем считали и мы для себя побывать на таком мирном братском собрании. Нежная любовь иноков к своему наставнику, их детская чистота, простота, кротость как-то умиротворяли душу.

Такое же искреннее отношение приходилось наблюдать между батюшкой и мирскими его духовными чадами. По первому впечатлению многие светские люди готовы были думать, что отец Герман — ригорист, строгий формалист, не извиняющий немощей, однако это было не так. В нем жил свободный дух Христов; он ничуть не удивлялся грехам и нравственным падениям, а только скорбел о том, как слаб человек без помощи Божией, как ему нужно быть осмотрительным в жизни. И если к нашему авве приходили с сердечным покаянием, желанием исправиться, он с радостью принимал таких и любовию покрывал всех, во смирении преклонявших сердца пред Господом Богом.

Вот это и влекло к нему многих серьезных людей, которые потом находили в нем настоящего отца. А как располагался сам старец к добрым чадам своим, искренне ищущим спасения, видно из того, что всегда он вспоминал и говорил о них с нежностью и любовью, причем как бы от удовольствия приятно улыбался.

Были у отца Германа и духовные друзья. Укажем, между прочим, на игумению Аносинской женской пустыни[30] Иоанну. Батюшка время от времени проведывал ее с целью поучиться монашеству и поутешиться беседою. Как-то раз и я ездил с ним к старице. Кстати, со слов нашего аввы передам о ней кое-что назидательное.

Матушка Иоанна не принимала никаких личных услуг, сама делала все в своей келий: убирала, топила, ставила самовар, отдельного стола не имела, а пользовалась общим, сестринским и, как говорят, за все свое долговременное игуменство ни разу не нарушила этого правила. Церковные службы посещала неопустительно; последний выход ее в церковь был за два дня до смерти.

Когда мы приехали в Аносинскую пустынь, шла всенощная. В храме отец Герман обратил мое внимание на то, что шестопсалмие, поучение и канон читала сама матушка Иоанна.

«И знаете ли Вы, — сказал батюшка, — она ежедневно несет эту череду, служа большим примером сестрам».

Замечательна, далее, была любовь Аносинской игумений к святому Иоанну Златоусту, имя которого она носила. Изображения Святителя, лепные и живописные, во множестве украшали ее келию; тут же на отдельном столике находились все его творения. Одно только слово «Иоанн», где бы оно ни произносилось, уже умиляло старицу.

«Читаю ли я, — говорила она, — книгу, стою ли в церкви во время поминовения, веду ли с кем разговоры — сердце мое при произнесении имени Иоанн почему-то радуется»[31].

Как настоятельница, игумения Иоанна была строга. Принимая в обитель сестер, она брала с них подписку до смерти безвыходно пребывать в монастыре, не разрешала никаких поездок и отпусков на родину. Вела старческое окормление и всемерно заботилась, дабы насельницы обители не проводили времени праздно.

Вот такую-то дивную старицу почитал наш авва. Приятно было видеть свидание двух друзей. Отец Герман смирялся перед матушкой Иоанной, а та пред ним. В разговоре и беседе их чувствовалось взаимное доверие, общность интересов и великая духовная опытность; между ними было святое сродство — был Христос Господь.

Сам отец Герман являл собой пример строгого инока. Можно назвать его столпом современного монашества, ибо всегда он духовно бодрствовал. Стоило провести с ним одни сутки, чтобы убедиться в сказанном. Ежедневно отец Герман проходил круг суточного богослужения, для чего неопустительно посещал храм, и только в крайнем случае вычитывал службу в келии. Удивительная была любовь его к дому Божиему.

Игумен Зосимовской пустыни Герман

Когда во время болезни братия советовала ему посидеть дома и не ходить на полунощницу и утреню, он говорил обыкновенно: «Как вы жестоки ко мне, не хотите, чтобы я умер в храме. Ведь это для инока высшее счастье, вожделенное благо! Монаху ли нежиться в келии, когда он должен принадлежать Богу?» Та же ревность о спасении не давала ему предаваться излишнему и продолжительному сну. Спал отец Герман в подряснике, то и дело вставал с постели, чтобы положить несколько поклонов или же потянуть четки с молитвой Иисусовой. В какое бы время ни пришлось войти к нему в помещение, всегда, бывало, застанешь его бодрствующим.

Кроме молитвы Иисусовой, наш старец имел еще дар самоукорения. Некоторым странной казалась его привычка что-то говорить про себя. Иные думали, уж не осуждает ли он кого-либо. Оказывается, батюшка постоянно охаивал себя. А ночью часто у него происходила целая война с самим собой. Как-то раз он посетил нашу киновию. В беседе старец изливал мне обительские скорби, жаловался на немощь и недостатки, причем в разговоре не мог вспомнить имени одного послушника. И вот в полночь, приводя к итогу пережитое днем, авва так себя обличал:

«Откажись от игуменства, на что ты похож: слепой, глухой, беспамятный, забыл даже своего брата, какой же ты игумен, откажись, откажись...» При этом старец часто пускал в ход четки, изрядно ударяя ими себя.

Далее, отец Герман любил подкрепляться святыней. Пьет святую воду и приговаривает: «Ах, как приятно попить святой водицы, какая вкусная!» Все благодатные средства считал он данным от Бога врачеванием и утешением, к которому нужно прибегать постоянно, потому что было бы странно иметь в руках такое духовное богатство и не пользоваться им.

У нас вошло в обыкновение собороваться только перед смертью, редко причащаться. Отец Герман чужд был подобного мнения. Его сердце льнуло ко всему святому, особенно к Причащению. Однако, чтобы не смущать братию и не выделяться, старец часто таился с этим великим Таинством. Преданные ученики незаметно приносили ему Святые Дары из храма в келию. Но зато, когда Господь приводил нам гостить у батюшки, мы с ним уже свободно вкушали Трапезу Господню. То же самое бывало и при поездках старца к нам в Москву. Последние два года перед кончиной уже ежедневно принимал отец Герман Святых Тайн, о чем скажем ниже при описании предсмертных дней его жизни.

Наш авва не получил законченного образования, но путем чтения святоотеческих творений, общения с учеными людьми, а еще более христианским воспитанием ума и сердца достиг большого духовного опыта и богословских познаний. Он отличался любознательностью, доказательством чего служит оставшаяся после него библиотека, а также изданные им следующие книги: «О жизни и подвигах старца-затворника Гефсиманского скита, что близ Троице-Сергиевой Лавры, отца иеросхимонаха Александра» (1908), «Ответы епископа Феофана, затворника Вышенской пустыни, на вопросы инока о молитве» (1910), «Ответы епископа Феофана, затворника Вышенской пустыни, на вопросы инока относительно различных деланий монашеской жизни» (1908), «Старчество. Мысли святых отцов о необходимости и пользе старческого руководства в духовной жизни» (1910), [Иеромонах Серафим (Чичагов).] «Зосимова пустынь во имя Смоленской Божией Матери, Владимирской губ., Александровского уезда. Летописный очерк» (1899), «Изречения св. отцев об охранении души и тела в чистоте целомудрия против искушений блудной страсти. Взято из 2-го тома Добротолюбия в русском переводе епископа Феофана» (1910).

Отец Герман интересовался всеми церковно-общественными вопросами нашего времени и высказывал по этим вопросам свое просвещенное мнение.

Так, когда велась полемика между инспектором [Московской] Духовной Академии [архимандритом Евдокимом[32]] и архимандритом Никоном[33] о том, какую форму жизни должны иметь современные монастыри — деятельную или созерцательную, — наш старец всем говорил, что по своим неизменно евангельским задачам и самому именованию уже монашество составляет институт лиц, поправших всякую связь с миром. Работа над самим собою вдали от мира ради достижения спасения — главная цель инока. Этим, однако, не исключается в последнем любовь к ближнему, которая должна проявляться только так, как это возможно для монаха, а именно: в молитве за других, в нравственном воздействии на людей и врачевании греховных человеческих язв.

Утрачено у нас понимание духовной жизни, лишено обаяния подвижничество, этот живой образ христианской жизни — вот поэтому и хотят навязать обителям многопопечительность. Говорят: раз современные монастыри не выполняют задачи своей, тогда, по крайней мере, они должны служить миру; но в таком случае правильнее переделать их в религиозно-просветительные учреждения наподобие католических орденов, отняв название монастырей. Монастырь же как таковой давно определил свою настоящую форму жизни, принятую и освященную Святой Церковью Христовой[34].

Когда был монашеский съезд в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре, командировали туда и нашего авву в качестве представителя от Московской епархии[35].

Духовный опыт отца Германа ценил и Святейший Синод. При так называемых афонских спорах об имени Иисусовом Высшее Церковное Управление запрашивало письменно старца дать свое суждение, и он отвечал, что молитва Иисусова есть дело сокровенное, а потому возникшие разногласия следовало бы покрыть любовию, что и сделал митрополит Макарий.

Имея дар духовного рассуждения, отец Герман хорошо распознавал прелесть. Многим так называемым блаженным, носящим вериги, чугунные шапки, посохи, предсказывающим будущее и бегающим зимой и летом без обуви, он не доверял, а нечувствительность их к холоду объяснял простым горячением крови.

«Однажды, — рассказывал старец, — в Зосимову пустынь во время больших морозов явился какой-то странник в веригах, с босыми ногами. В разговоре с ним я заметил, что у него мало смирения. Ну, думаю, он в прелести. И вот, дабы испытать пришельца, говорю ему: «Сбрось с себя цепи да покайся в грехах, от которых ни один человек в мире не свободен, — к нам в обитель за тем и приходят, чтобы смиряться и каяться. А если не хочешь этого делать, то уходи сейчас же из нашей пустыни и не смущай братию». Мнимый подвижник продолжал, однако, гордиться, обличать и что-то прорекать, но я строго еще раз приказал ему оставить ханжество. После некоторого раздумия он наконец послушал меня, отложил в сторону доспехи свои, умилился духом, исповедался, причастился и тут же почувствовал холод, так что не мог стоять уже на морозе: пришлось дать ему обувь и с миром отпустить домой».

Мое знакомство с батюшкой отцом Германом началось еще с Академии. Большое воспитательное значение имел для меня как сам старец, так и его обитель; я здесь нравственно отдыхал и учился монашеской жизни. Уже одна беседа за чаем в помещениях аввы, в кругу скромных и выдержанных зосимовских иноков каждый раз давала мне урок духовного трезвения... Помню, в присутствии такой братии всякое слово осуждения, неправды и превозношения задирало совесть. А сколько благодатного утешения получено от совместного служения с отцом Германом в храме Божием, ежегодного соборования с ним и многократной исповеди в святой его келии!

Однако, батюшка не сразу приблизил меня к себе. Сначала останавливался я в гостинице, затем в наместнических покоях внутри обители и только через несколько лет знакомства он включил мое недостоинство в число ближайших своих учеников и даже сокелейников, предоставив мне келию в так называемом старческом корпусе рядом с собой. Наше общение и духовная дружба окрепли потом настолько, что мы делились друг с другом всеми скорбями и радостями.

По делам отец Герман имел обыкновение ежемесячно приезжать в Москву, и я был всегда счастлив давать ему приют у себя. Важные моменты в моей жизни — хиротония во епископа, освящение келейного моего храма в честь святого Иоасафа[36] — ознаменованы его присутствием. Много преподано мне отцом Германом и благих советов.

Прежде всего, батюшка долго не благословлял меня принимать на исповедь кого бы то ни было. Он говорил: это тяжкий крест, особенно для инока; если есть возможность избежать духовничества, то и не начинайте его. Приходские пастыри и монастырские старцы по необходимости, за послушание несут его, но опрометчиво поступают те священноиноки, которые сами стремятся взять на себя указанное дело. Ничего нет дороже для монаха, как иметь ум и чувства не уязвленными нечистыми движениями, — мирно, отрадно тогда на душе. Исповедуя же других, можно нарушить спокойствие и подвергнуться плотским борениям; некоторые вследствие этого не только потеряли душевное равновесие, но и целомудрие. Особенно не следует брать на себя духовничества ученым инокам, которые ничем не обязываются к нему. По мнению святых отцов-аскетов, враг имеет стремление не оставить ни одного человека в мире в девстве. И вот он улавливает пастыря-подвижника даже при исповедании приходящих, развивая от выслушивания грехов мысленную брань, любопытство, дурные чувства и тому подобное. Нужно иметь большой духовный опыт, испытанный возраст и глубоко молитвенное настроение чтобы не поддаваться внушениям сатаны.

Изнемогая в столичной сутолоке с народом, я не раз просил батюшку благословить меня перейти на жительство в его пустынь. Поощряя подобное стремление вообще, он не советовал, однако, в молодых годах отказываться от послушания приводя мнение Преосвященного Феофана Затворника, любившего говорить вопрошавшим о покое: «Пока не выпрягут, сам не выпрягайся».

Как бы в пояснение, почему не следует от службы уходить раньше времени, старец говорил: «Уединенникам враг приводит на память прежние грехи и, раздувая самые малые до ужасных размеров, повергает их в уныние и страшную тугу. Все это можно отогнать только молитвой, поэтому нужно прежде привыкнуть к ней, а потом уж думать о покое». Говорил еще батюшка следующее: «В предсмертный час враг устрашает также памятью о прежних падениях. Не потому ли при кончине многие исторгают такие вопли: «Не простит меня Господь, вечная мука ожидает меня!» И опять здесь много значит молитва: именно она способна рассеять чувство отчаяния у умирающего. Поэтому счастлив тот, кто сумел стяжать ее в жизни, не страшны таковому ни затвор, ни уединение, ни даже смерть».

Еще жаловался я батюшке на слабость здоровья. «Телесные немощи, — говорил батюшка, — благодетельны для инока: они смиряют его, помогают в борьбе с похотью и часто заменяют те подвиги, без которых монаху не обойтись. В частности, для желудка хорошим лекарством служат «поклончики», прекрасно регулирующие пищеварение; я часто сам прибегаю к ним и получаю большую пользу».

Иметь общение с отцом Германом было великим счастьем и утешением. Какое-то спокойствие водворялось в душе при беседе со старцем. Хотелось все откровенно ему говорить, а главное, бодрствовать духовно; дурное, греховное отходило в сторону, высокие святые намерения и чувства переполняли ум и сердце. Особенную приятность доставляло совместное с батюшкой путешествие. Благодатный мир, царивший в нем, выступал тогда наружу и обвеивал спутника. Никогда не забуду нашу поездку в брянские леса по предложению его духовного сына Д.А.О. осмотреть принадлежащее ему имение для устройства женской обители. Забрались мы в самые глухие места, где по полотну железной дороги, временно устроенной с целью эксплуатации леса, пришлось нам катить на дрезине верст двадцать к месту назначения. Батюшка благодушествовал, и я с ним. По приезде мы все осмотрели кругом, облюбовали близ речки красивый бугорок, пропели здесь тропарь Успению и благополучно возвратились домой.

Итак, отец Герман был поистине родным отцом для меня, ибо относился ко мне с необыкновенно нежной любовью, снисходительностью и доброжелательством. Он радовался моим успехам и искренне скорбел при болезнях и невзгодах, постигавших меня. Я не имел более близкого человека, чем батюшка, которому всегда все можно было говорить, не боясь, что осудит он, не поймет, позавидует.

С другой стороны, и отец Герман любил делиться со мной своими скорбями и думами или, как он выражался, «проверять себя».

Вся его внутренняя жизнь была мне известна. За несколько лет до смерти, чувствуя слабость здоровья, он принял от моей грешной руки пострижение в тайную схиму. Искал отец Герман ее еще будучи в Гефсиманском скиту, о чем писал Преосвященному Феофану Затворнику, но последний отклонил тогда желание старца, заметив: «Будет время, когда схима сама к Вам придет». Так и случилось. Слепота, глухота и дряхлость организма заставили батюшку в конце жизни почти все время пребывать в келии в безмолвии, что собственно и требуется от схимника.

Считая себя недостойным этого монашеского чина, он, однако, решился принять его по следующим мотивам. «Схима, — говорил он, — облегчит и покроет от содеянных в монашестве грехов и даст случай подтвердить пред лицом Божиим иноческие обеты, которые так часто я нарушал, а вместе низведет на меня, немощного, благодатную помощь к их выполнению».

Постригал я отца Германа в келии, в глубокой тишине, вечером под 29 июля 1916 года, когда в обители совершалось всенощное бдение. Присутствовали три лица: духовный мой друг архимандрит Серафим и два самых преданных ученика старца — иеромонахи Мелхиседек и И. Трогательная и вместе с тем торжественная была минута. Батюшка переживал высокий подъем духа; распростираясь на земле, он всего себя отдавал Богу. Тут были и слезы: плакал сам старец и мы с ним. Замечательное при этом произошло совпадение. Когда я начал пострижение, раздался третий звон, при окончании же — четвертый, торжественный, заключительный. Невольно тогда я подумал: может быть, братия не чувствовала сердцем, какое святое событие происходило с ее отцом, зато созданная им обитель отметила столь важный момент в жизни своего строителя.

Как мы уже ранее говорили, нашего авву всегда смиряли. Не обошлось без этого и по принятии схимы. Однажды надел он шапочку покойного старца, иеросхимонаха Александра, и в ней показался в алтаре церкви Всех святых. Лаврское начальство, узнав об этом, усмотрело в поступке игумена признаки превозношения, нарушения правил тайного пострижения и, как бы радея о духовном воспитании своих подчиненных, немедленно же предложило ему впредь не обнаруживать его перед другими.

Когда исполнилось пятьдесят лет монашества отца Германа[37], преданные ему чада хлопотали о том, чтобы юбиляра почтить митрой — венцом за все труды и подвиги. Но лаврское начальство опять отвергло ходатайство, как ненужное для схимника, и представило только к награждению палицей, которая дается, собственно, всем игуменам при их поставлении, а наш смиренный авва, пробыв строителем двадцать лет, не имел даже и ее. Тогда лично мы испросили ему у Святейшего Патриарха наперсный крест с украшениями.

Надевая означенные знаки на батюшку, дерзнул я сказать: «Для тебя не важны, конечно, сами по себе никакие награды земные, ибо ты ищешь единой почести у Господа Бога, но нельзя пренебрегать и церковными отличиями, которые даются для нашего духовного подкрепления и утешения. Вот теперь на тебя возложены палица — меч духовный — и крест. С первой ты легко при жизни будешь поражать невидимых врагов спасения и в особенности при переходе в загробную жизнь отразишь всех духов злобы поднебесных, заграждающих нам путь в Царство Небесное. А крест? Он тоже оружие на диавола. Надетый на тебя сегодня, он сияет, ибо украшен блестящими каменьями — этими символами понесенных тобою в жизни многих трудов, неприятностей, скорбей, которые у Господа несомненно претворятся для бессмертного духа твоего в светлые бриллианты. Радуйся же, старче Божий, и благодари Господа Бога, милующего и спасающего тебя».

Между тем жизнь подвижника заметно приближалась к концу: он стал дряхлеть и болеть. Но смерть не застала его врасплох, неприготовленным, как это часто бывает с людьми мирскими, суетившимися в земных попечениях.

Напротив, батюшка, чувствуя все увеличивающееся телесное недомогание, за несколько лет начал особенно готовиться к исходу. Прежде всего, надо отметить плач его о грехах и сокрушение о том, что ничего он полезного не сделал ни для себя, ни для других.

Кто из посещавших старца за последние годы не заставал его в покаянии и слезах, кто не слыхал его воздыханий ко Господу и Пречистой Божией Матери: «Господи, как явлюсь к Тебе, Создателю моему? Как предстану на Праведный Суд Твой? Какой ответ дам Тебе? Сколько лет прожил я в святой обители, и ничего доброго нет у меня! Одна надежда, Господи, на безмерное Твое милосердие, которое ободряет и спасает от отчаяния». Так со слезами на глазах часто говорил батюшка и, устремляя взгляд на образ Царицы Небесной и как бы обращаясь к Ней, продолжал: «Владычице моя, на Тебя все упование мое возлагаю, не оставь меня Своим предстательством и заступлением».

Вместе с этим у старца было желание очиститься от всех грехов, содеянных им в жизни. Каждый раз на исповеди он говорил что-либо новое, бывшее с ним давно-давно: «А вот я и еще вспомнил такой-то грех...» Очевидно, батюшка старался во всем покаяться, боялся умереть с неочищенной совестью. То же обстоятельство заставляло его искать частого причащения и соборования, от которых он наглядно для всех получал освежение, подкрепление и духовное утешение.

Удивительно было у отца Германа еще ожидание смерти: он так помнил о ней, что всякое изменение здоровья к худшему принимал уже за умирание. Иногда казалось ему, будто он в ночь должен скончаться. Тогда старец надевал чистое белье и особенно бодрствовал. Припоминаю такой случай. Приехал батюшка в Чудов монастырь. Вечером после долгой беседы расстались мы с ним спокойно, как, вдруг весьма рано пробудившись, он обратился ко мне со словами: «Прошу Вас, Владыка, пособоруйте меня сейчас, что-то плохо себя чувствую». С любовью исполнил я эту просьбу своего аввы.

Вообще батюшка при последних моих свиданиях с ним всегда выражал желание умереть. «Как бы хорошо при Вас окончить свою жизнь, — говорил он, — Вы бы, кстати, и похоронили меня».

В то же время частенько вспоминал отец Герман какого-то блаженного, предрекшего ему кончину в феврале месяце, что приблизительно и исполнилось.

Постоянное памятование о смерти побудило нашего старца заблаговременно распорядиться тем небольшим келейным имуществом, коим он владел. Так, писанные им иконы разослал по некоторым монастырям, вещи оставил обители, а небольшие лепты передал любимым духовным чадам на помощь близким; трогательно было, что он заранее сам себя записывал «за упокой».

Повествуя о конце жизни отца Германа, считаю нелишним отметить два как бы искушения, постигшие его перед смертью.

Первое было связано с принятием Святых Тайн Христовых. По благословению нашему он каждый день стал причащаться, при этом церковное правило, разрешающее один раз в день приступать к Святой Чаше, я разъяснил ему так: на каждые сутки начиная с двенадцати часов ночи должно подать только одно Причащение, самое же напутствие может быть, смотря по состоянию больного, во всякое время дня и ночи; время следующего Приобщения определяется, не промежутком в двадцать четыре часа, а датой последнего причащения. Так, кто удостоился его вечером, тому не возбраняется исполнить то же рано утром. Иначе говоря, чем ближе к окончанию суток христианин принимает Святые Дары, тем более уменьшается срок к дальнейшему Причащению, что видно, между прочим, из порядка таких церковных служб, как навечерие Рождества Христова, Богоявления, Пасхи, когда совершение литургии положено к вечеру, а в самый день праздника — порану; отсюда, например, под Светлое Воскресение время между принятием Святых Тайн может сократиться до десяти часов.

Батюшка хорошо усвоил приведенное разъяснение и каждый день старался причащаться, причем ближайшие ученики приносили ему в келию Святые Дары. Но вот старцу почему-то показалось, будто братия неправильно ведет счет времени и оставляет его иногда без напутствия. Тогда он сам стал следить, а по чрезвычайной немощи и слабости памяти, приняв раз Святых Тайн, забывал это и требовал вновь того же.

Когда ему говорили: «Вы сегодня причастились уже», батюшка не верил, начинал плакать, скорбеть и укорять сокелейников словами: «Вы не хотите, чтобы я перед смертию сподобился Святых Тайн».

Положение его чад было тягостное; специально тогда послан был к нам из обители инок с просьбой убедить старца успокоиться.

Я написал письмо, в котором еще раз разъяснил порядок Святого Причащения единожды в сутки, убеждал авву довериться преданнейшей братии, которая по монашеской совести не осмелится лгать. После этого, слава Богу, отец Герман умиротворился, не стал терзаться от мысли, будто его лишают напутствия.

Второе искушение произошло с неумиранием.

При последнем нашем прощании после соборования и Святого Причащения старец сказал: «А теперь, Владыка, благословите мне умереть». Я же по любви к нему выразил пожелание, чтобы он пожил еще и скончался в более благоприятное время. Авва ответил: «Ну благословите, Владыка».

Слыхали это присутствовавшие при нашем прощании два духовных сына его. И вот, когда немощь батюшки затянулась надолго, так что он устал уже страдать, ученики приписали отсрочку кончины его послушанию «не умирать до весны».

Последовало второе посольство к нашему недостоинству. Келейник аввы отец Мелхиседек писал мне:

Молитвами св. о. н. Г. И. X. Б. н. п. н. Аминь.
Ваше Преосвященство, Владыко Святый, милость Божия буди с Вами. Благословите.

Ожидали-ожидали Вас, Владыко Святый, к нам и не дождались. Простите нас, решил я тогда послать к Вам лично человека со следующим поручением.

В бытность Вашу у нас Вы сказали батюшке, чтобы он не умирал до известного времени. Старец ответил Вам на это: «Благословите». Вы же подтвердили: «Бог благословит».

Запала теперь мне мысль: а что если то время не видать будет, все и жить батюшке? А он ведь временами очень разбаливается. Думаю, тяжело ему так страдать, и мне, видя это, так же нелегко бывает. И хотя, быть может, с моей Стороны это и дерзновенно, прошу Вас, Владыко, как святителя и духовного отца старца по схиме, предоставить исход его воле Божией и свои слова, сказанные ему, ослабить.

Батюшка часто старческим лепечущим голосом говорит в тоне прошения: «Отпустите меня, отпустите меня, отпустите».

Миленький батюшка, старче, как мне его жалко!

Прошу Вашего благословения и святых Ваших молитв за батюшку, меня, грешного, и за всю обитель нашу.

У нас пока по молитвам батюшки, Вашим и братии все слава Богу, праздник провели торжественно и спокойно. Мы с моим аввой сидели в келии и никуда не выходили.

Прошу еще Вас, Владыко святый, когда Богу угодно будет отпустить батюшку от сей временной жизни, помолитесь, дабы Всемилостивейший Господь принял душу его и упокоил бы со святыми своими в честном нетленном блаженстве. Простите.

Смиренный послушник Вашего Преосвященства иеромонах М.

Я ответил:

Жизнь и смерть каждого человека находится в руках Божиих. Господь — Единый наш Распорядитель. А потому каких-либо запрещений умирать не смел я налагать на старца, а только по любви к нему выразил желание, чтобы он еще пожил. Если же батюшка испрашивает у меня прощения и отпущения в содеянных грехах, то аз, недостойный архиерей, данною мне от Господа властию прощаю и разрешаю игумена Германа от всех его грехов, и сам, в свою очередь, прошу у него прощения.

Таким нашим посланием закончилось и второе недоумение, беспокоившее старца в конце жизни. Он умиротворился духом, терпеливо стал ждать смерти, которая скоро и последовала.

В период старческой дряхлости волновали отца Германа еще следующие вопросы, за разрешением которых он присылал также к нам с письмом одного из своих учеников.

«Имею ли я право, — спрашивал батюшка, — считаться настоятелем, почти уже не принимая участия в делах обительских?»

«Иногда хочу послужить литургию, но братия, видимо, смущаясь моей слепотой и слабостью, как бы боится допустить меня к престолу».

«Не прегрешаю ли, когда подлечиваюсь коровьим кефиром, приготовляемым одним из наших иноков? От употребления его чувствую некоторую свежесть в организме».

Помню, на эти вопросы нам, с Божией помощью, пришлось ответить так:

Господь да благословит Вас, батюшка, быть настоятелем до Вашей смерти. Если же Ваши силы ослабели настолько, что Вы не в состоянии управлять обителью, возьмите в помощники одного из верных братий, а сами пребывайте в уединении и безмолвии, и я верю, пока Вы живы, за Ваши святые молитвы и прежние труды в пустыни все будет благополучно. Совершайте литургию только в большие праздники, и то, когда чувствуете силу и бодрость. Если же изнемогаете, то пусть действует за представителя один из Ваших близких учеников. Вы же, облачившись, стойте у престола рядом с ним и так причащайтесь. Что же касается употребления кефира для освежения организма, то все любящие Вас духовные чада, в том числе и я, рады такому Вашему подлечиванию, и, думаю, Господь не взыщет с Вас за сие.

Между тем физическая слабость старца развилась до последней степени. Он сделался бледным, но без оттенка мертвенности, скорее прозрачным или светлым, и настолько худощавым, что иеромонах Мелхиседек носил его в храм на своих руках. Такая немощь батюшки была каким-то особенным явлением. Нам кажется, в конце жизни сама душа подвижника стремилась выйти из тела, оставляя его без поддержки. «Изведи из темницы (то есть из служащей оковами телесной оболочки) душу мою», — вопиет святой человек ко Господу.

Представьте себе — вы заперты, но вам необходимо выйти... Тогда вы начинаете ломиться в дверь и сокрушаете ее... Так точно и дух человеческий, дающий много энергии и силы телу, в конце жизни не только отказывает ему в помощи, но даже как бы ослабляет его, требуя все новых и новых подвигов поста, молитвы, — отсюда происходит необыкновенная физическая слабость святых старцев, часто сильных и бодрых духом. Такую именно немощь наблюдали мы у отца Германа и поражались ей.

С Преображения Господня наш авва не в силах был посещать церковные службы, но в келии у него до самой смерти вычитывался весь круг богослужений. Рассказывали, что когда отец Герман последний раз присутствовал в храме, лицо его особенно сияло и очи были устремлены к небу. Вообще на батюшку в последнее время часто находило какое-то духовное озарение: он поднимал свой взор и в молчании долго сидел неподвижно, как-бы что-то созерцая, потом глаза его опускались, и батюшка снова приходил в свое обычное состояние. Неотлучно находившийся при нем отец Мелхиседек чувствовал, что авва его переживает что-то, но спросить его не решался, сам же старец никогда об этом не говорил. А то батюшка подходил к окну, всматривался в здания, двор обители и говорил: «Не узнаю Зосимовой пустыни, будто она не та стала».

Свою болезнь отец Герман переносил с поразительным терпением, а она, как видно, была нелегкая, потому что спрашивавшим его о здоровье батюшка обыкновенно отвечал: «Все болит у меня, я весь больной». Келейника отца Мелхиседека, ухаживавшего за ним, он до последних дней старался ободрить, утешить.

«Какой ты добрый! Как мой покойный отец Семен!» — ласково похлопывая его по спине, говаривал старец. А когда тот скорбел и жаловался на неумение услужить как следует своему больному авве, последний успокаивал его словами: «Ничего, ничего, хорошо, что сознаешься».

Так, с каждым днем ослабевая все более и более, батюшка заметно приближался к исходу из своей временной жизни.

В понедельник 16 января 1923 года утром отец Герман почувствовал себя особенно плохо. По совету старца-затворника отца Алексия больного пособоровали. Пока совершалось Таинство Елеосвящения, авва лежал тихо, спокойно, то открывая, то снова закрывая глаза.

По окончании присутствовавшая братия поздравила его и старец слабым голосом ответил: «Благодарю вас. Спаси вас Господь».

Вскоре после этого отец Герман вспомнил Великую княгиню Елизавету Федоровну и своего отца, в монашестве Симеона, и стал просить свести его к ним. Ответ отца Мелхиседека, что Елизавета Федоровна сама обещала придти, успокоил батюшку. По-видимому, после соборования он немного окреп, и ему предложили приобщиться Святых Христовых Тайн. Больной с радостью согласился.

«Очень желаю», — тихо, но внятно произнес он.

Святые Дары были тотчас же принесены, и старца приобщили.

«Вас, батюшка, причастили, теперь читайте: “Слава Тебе, Боже”», — сказал келейник, и старец трижды за ним повторил: «Слава Тебе, Боже. Слава Тебе, Боже. Слава Тебе, Боже». Это были его последние слова. Остальную часть дня отец Герман провел сравнительно покойно.

Ночью батюшке стало совсем плохо; он часто тяжело вздыхал, по временам даже стонал. Ближайшие ученики его понимали, что наступили последние часы жизни их незаменимого отца и наставника и почти не отходили от его постели.

Прошли сутки, как причастился отец Герман, и отцу Мелхиседеку не давали покоя незадолго перед тем сказанные аввой слова: «Мелхиседек, смотри не упусти меня». «Как и в чем, батюшка?» — спрашивал преданный ученик. «Причасти меня перед исходом», — просил старец. И вот теперь, сознавая близость кончины старца, отец Мелхиседек мысленно усердно просил Господа и святую великомученицу Варвару помочь ему исполнить предсмертную просьбу своего наставника. Однако больной казался настолько слабым, что братия не советовала отцу Мелхиседеку приобщать его, но верный келейник после некоторых колебаний все-таки решился оказать батюшке послушание, предварительно дав ему выпить немного святой воды, которую больной свободно проглотил. Это ободрило отца Мелхиседека, он поспешно принес Святые Дары и, раздробив как можно мельче частицу, приобщил умирающего. Батюшка принял ее, запил святой водой и видимо стал приближаться к переходу в вечность.

Присутствовавшие теснее окружили постель своего аввы и, опустившись на колени, погрузились в молитву; отец Мелхиседек со слезами в голосе чуть слышно повторял: «Господи, приими батюшку!»

Дыхание старца становилось все реже и реже, еще один последний вздох... и глаза умирающего навеки сомкнулись, все тело замерло, а чистая, светлая душа его легким облаком понеслась туда, к Тому, Кого Единого возлюбила и возжелала от юности своей...

В девятом часу вечера 17 января 1923 года большой колокол мерными ударами оповестил братию о кончине старца-игумена, и со всех концов обители потянулись смиренные темные фигуры туда, где в небольшой келии на простой койке лежало тело почившего о Господе подвижника.

Один почтенный протоиерей, бывший тогда в Зосимовой пустыни, передает впечатление, какое он получил при первых ударах колокола, извещавшего о смерти отца Германа:

Я в то время шел по дороге, ведущей от монастырской гостиницы к собору. Навстречу мне попался инок отец Дионисий, который, взявшись обеими руками за голову, бежал к келии старца. С плачем объявил он мне, какое несчастье сейчас стряслось над нами: батюшка игумен умер...

Скоро вся братия собралась к почившему. Трогательными были первые минуты... Иноки, окружив одр отошедшего ко Господу наставника и отца, приносили ему со слезами, как живому, покаяние.

«Прости нас, — вопили они, — мы были к тебе невнимательны, не ценили твоих трудов и забот о нас, были нерадивы к послушанию».

Первую панихиду над усопшим совершил старец отец Алексий, он же прочел канон на исход души. Три дня по кончине тело покойного пробыло в келии, где почти непрерывно над ним совершались панихиды. Близкие к почившему люди передают, что со смертью его в обители водворилось особенное спокойствие и тишина, чувствовалось всюду какое-то неописуемое безмолвие, которое распространялось как бы от гроба батюшки. Когда выносили тело старца, отец Алексий, оставив свое уединение, вышел дать последнее целование умершему наставнику.

«От лица всей братии благодарю тебя, честный отче, — начал затворник, — за все доброе, что ты сделал для нас. Благодарю тебя за заботы и труды, поднятые для блага нашей обители... Верю, что своей жизнью ты обрел дерзновение у Господа и теперь идешь предстательствовать о нас пред престолом Божиим». Старец замолчал и, стоя неподвижно, провожал глазами удаляющийся гроб, потом немного погодя продолжал: «Утверждение на Тя надеющихся, утверди, Господи, Церковь, юже стяжал еси честною Твоею Кровию». Ты был столп и утверждение Церкви! Благодарю тебя за то, что ты всю жизнь свою стоял на страже Православия. Мир тебе! Гряди с миром», — так кончил отец Алексий и, благословив гроб, скрылся за дверью своей безмолвной келии.

Покойного с пением обнесли вокруг собора и, отслужив литию перед деревянным корпусом, где некогда помещался батюшка, внесли в храм. Вечером архимандритом отцом К.<ронидом>[38] в сослужении с двумя игуменами, несколькими священниками и всеми местными иеромонахами была отслужена торжественная всенощная, а на следующее утро, в субботу 21 января, ими же была совершена заупокойная литургия. Отпевая почившего, Преосвященный Варфоломей[39] в кратком надгробном слове выразил свои чувства к отцу Герману, подчеркнул его значение как подвижника внутреннего делания.

После нескольких надгробных слов сказал слово один московский священник, обративший внимание на то, что на батюшке сбылись слова Евангелия: «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам» (Мф.6:33), и в подтверждение указал на настоящую благоустроенную обитель.

По окончании отпевания тело покойного обнесли внутри собора и при пении надгробных песнопений опустили в могилу, заранее приготовленную у правой стены Зосимовского придела. Во время богослужения настроение было какое-то светлое, праздничное, не чувствовалась ни тяжесть разлуки, ни близость смерти; казалось, что сам батюшка присутствует в храме и молится вместе со всеми.

Так окончился тесный иноческий путь земной жизни подвижника, с юных лет посвятившего себя Господу, Его Единого возлюбившего всей душой, Его искавшего непрестанной молитвой и многими трудами и подвигами.

Веруем, что он, испытавший еще здесь, на земле, сладость молитвенного общения с Богом, ныне радуется радостью неизглаголанною, созерцая лицом к лицу Христа Спасителя, Которому слава и благодарение во веки. Аминь.

Примечания

[1] Старец иеросхимонах Александр (Стрыгин; †1878).

[2] Старчество. Мысли святых отцов о необходимости и пользе старческого руководства в духовной жизни. М., 1910. С.4.

[3] Св.Василий Великий. Творения. 4-е изд. [Сергиев Посад], 1901. Ч.5. С.378.

[4] Слова преподобного Серафима были обращены к архимандриту Антонию (Медведеву), наместнику Свято-Троицкой Сергиевой Лавры в 1831-1877 годах.

[5] Старчество. Мысли святых отцов о необходимости и пользе старческого руководства в духовной жизни. М., 1910. С.2.

[6] Преподобный Елисей был исцелен неким старцем и благословлен на монашество. Отец преподобного не исполнил воли старца и пытался сочетать сына браком. Но нападение бесовское на обрученную отроковицу, а затем на самого Елисея воспрепятствовало браку. Старец, некогда исцеливший Елисея, отвел его к авве Исайи, и тот постриг Елисея в монахи. Бес в течение этого времени продолжал смущать Елисея. Узнав, что мать его при смерти, Елисей самовольно, ослушавшись запрещения старца, ушел из скита, был истязаем бесом и впоследствии возвращен старцу. Раскаявшись, проводил монашескую жизнь в послушании старцу. (См.: Повесть весьма полезная. Об искушении, постигшем преподобного Елисея, ученика аввы Исайи // Преподобного и богоносного отца нашего аввы Исайи, отшельника Египетского, духовно-нравственные слова. 2-е изд. Сергиев Посад, 1911. С.220-229).

[7] Авва Дорофей. Душеполезные поучения и послания с присовокуплением вопросов его и ответов на оные Варсануфия Великого и Иоанна пророка. 7-е изд. Калуга, 1895. С.84.

[8] Ответы епископа Феофана, затворника Вышенской пустыни, на вопросы инока о молитве. 2-е изд. М., 1910. C.40.

[9] Там же. С.22.

[10] Там же. С.31.

[11] Ответы епископа Феофана, затворника Вышенской пустыни, на вопросы инока о молитве. 2-изд. М., 1910. С. 8, 9, 12, 18-19, 21, 24, 34, 36, 39.

[12] Там же. С.34-35.

[13] Ответы епископа Феофана, затворника Вышенской пустыни, на вопросы инока о молитве. 2-е изд. М., 1910. С.28.

[14] Там же. С.25-26.

[15] Там же. С.20-21.

[16] Там же. С.28.

[17] Архимандрит Антоний (Храповицкий) — ректор Московской Духовной Академии в 1890-1895 годах, впоследствии митрополит Киевский и Галицкий; был первым кандидатом на Патриаршество на Всероссийском Поместном Соборе 1917-1918 годов; с 1919 года — в эмиграции, возглавлял Русскую Православную Церковь Заграницей (Карловацкий Синод); скончался в 1936 году.

[18] Архимандрит Григорий (Борисоглебский; †1893).

[19] Смоленская Зосимова пустынь была основана схимонахом Зосимой в конце XVII века. После кончины старца пустынь обезлюдела и была восстановлена в конце XIX века трудами иеромонаха Прокопия (в схиме Порфирия), а затем заботами наместника Свято-Троицкой Сергиевой Лавры архимандрита Павла (Глебова; †1904).

26 июля 1994 года (н.ст.) в Смоленской Зосимовой пустыни состоялась канонизация преподобного Зосимы как местночтимого святого.

[20] Отец Герман был назначен строителем Зоcимовой пустыни в 1897 году.

[21] Очерк о старце иеросхимонахе Алексии см. на с.97-103 настоящего издания.

[22] Иеромонах, с 1916 года — игумен Иона (Фиргуф), эконом Свято-Троицкой Сергиевой Лавры в 1914-1917 годах.

[23] Собор лаврских старцев, которому было предоставлено управление обителью.

[24] Махрищский монастырь, основанный в XIV веке преподобным Стефаном Махрищским, с 50-х годов XIX века служил ссыльно-исправительной обителью для лаврских иноков.

[25] Описываемое выше событие произошло, вероятно, в 1909 году.

[26] Возможно, отец Герман имел в виду, что преставление святителя Иоанна Златоуста, празднуемое 14 сентября, совершилось в изгнании (в Команах).

[27] 13 ноября празднуется память святителя Иоанна Златоуста.

[28] Речь идет о заступничестве преподобномученицы Великой княгини Елисаветы Феодоровны.

[29] Пятисотлетний юбилей Махрищского монастыря праздновался в 1906 году.

[30] Аносина Глебовская пустынь находилась в Звенигородском уезде.

[31] Аносинская игумения Иоанна, будучи уроженкой Москвы, выросла в Георгиевском переулке у Златоустовского монастыря.

[32] Архимандрит Евдоким (Мещерский), впоследствии архиепископ Нижегородский; один из главных деятелей обновленчества, скончался в 1935 году.

[33] Архимандрит Никон (Рождественский), впоследствии архиепископ Вологодский и Тотемский, скончался в 1919 году.

[34] Из суждений отца Германа об истинных целях монашеской жизни видно, что он был единомышленником архимандрита Никона. См. публикации последнего: «Делание иноческое и дело Божие» (1903), «Нужно читать как написано» (1903) и др.

[35] На монашеский съезд, проходивший в июле 1909 года, настоятель Зосимовой пустыни игумен Герман был приглашен с правом совещательного голоса.

[36] Церковь в честь святителя Иоасафа Белгородского в кельях наместника Чудова монастыря при колокольне.

[37] Очевидно, в 1917-1918 году.

[38] Архимандрит Кронид (Любимов) — наместник Свято-Троицкой Сергиевой Лавры в 1915-1919 годах; расстрелян с частью братии Лавры в 1937 году в зоне Бутово под Москвой.

[39] Очевидно, епископ Варфоломей (Ремов).