Константин КЕДРОВ, «Известия»
— Константин Александрович, вы придете в ФСБ или для вас это неприемлемо?
Не скрою, голос в телефонной трубке привел меня в былое смятение. 30 лет КГБ неотступно следовал за мной. Исключали из института, не пускали в аспирантуру, два года после защиты диссертации не подпускали к кафедре, а в августе 1986 года под убаюкивающие разговоры про перестройку просто отстранили от преподавательской деятельности в Литературном институте Союза писателем СССР после 15 лет работы.
— Вам запрещено заниматься преподавательской деятельностью, — сказал удрученный ректор.
— Кем?
— Комитетом государственной безопасности... Видели бы вы их рожи!!!
Рожи их я не видел, но ректор Егоров и парторг Мальков официально сообщили, что в ректорат и в партком (я никогда не был членом партии) пришли два работника КГБ и сообщили, что под влиянием моих лекций о Достоевском студент из Липецка уверовал в Бога.
— Это только полбеды, — заметил парторг. — Главное, что он вышел из партии, а это уже серьезно.
Про студента я все знал и без них. Он сам подошел ко мне, бледный и понурый.
— Константин Александрович, я виноват перед вами. Меня вызвали в КГБ и заставили подписать бумагу, что я уверовал в Бога и ушел из КПСС под влиянием ваших лекций.
Студенты из других городов «бумагу» подписать отказались, но сообщили мне, что всюду фигурировала одна и та же формулировка. «Рассказывал на лекциях про Космос и загробную жизнь».
А в это время Горбачев миловался в Кремле с деятелями Церкви, говорил о гласности и демократии.
Мои студенты прореагировали вполне однозначно: написали письмо Горбачеву с требованием вернуть на кафедру их преподавателя. Через три месяца устами ректора на комсомольском собрании было сказано:
— Хоть вы и писали, ответа не будет. Лекции Константина Александровича вызывают тревогу у инстанции, которые обязаны следить за идеологическим и политическим климатом страны.
Вскоре ректор В.К.Егоров пошел на повышение в ЦК надзирать за всеми писателями, а я сидел дома в ожидании ареста.
Тогда многим моим друзьям казалось, что я преувеличиваю опасность. Разве КГБ занимаются докторскими диссертациями о космосе в литературе? Да они там и не поймут ни единого слова. Мои друзья просто не понимали, что живут в стране, где офицеры тайной полиции в основном занимались литературой и философией. Сам глава тогдашнего КГБ Чебриков произнес на последнем коммунистическом съезде, что главная опасность социализму исходит-де от трудов Флоренского и Бердяева. А друг мой, Михаил Мейлах, специалист по французской литературе, все еще томился в ленинградской тюрьме за хранение и распространение столь опасных для коммунизма трудов. И всего-то пять лет отделяло от рокового августа 91-го.
Мне говорят сегодня: нельзя быть таким злопамятным, пора все простить. Я бы с радостью простил, но разве кто-нибудь из недавних палачей Бога попросил сегодня прощение хотя бы у людей? Нет, денно и нощно они нас учат патриотизму и вере.
В те годы я написал в своей записной книжке перифраз на стихи Есенина:
Шаганэ ты моя, Шаганэ КГБ, КГБ, КГБ |
Может быть, не в такой последовательности, но все эти воспоминания обрушились на меня в тот момент, когда раздался звонок из ФСБ. Так теперь именуется в принципе нереформируемый КГБ.
Я уже писал в «Известиях» о первом посещении читального зала архива бывшего КГБ, когда вдовы поэтов Сергея Маркова и Леонида Мартынова знакомились с пресловутым «сибирским делом». Естественно, я не удержался от вопроса, почему открываются преступления лишь столь далекой давности. Хотелось бы ознакомиться со свеженьким досье времен перестройки. Делом на самого себя.
Работник архива Владимир Гончаров прямо сказал:
— Скорее всего, ваше дело уничтожено. После отмены статьи об антисоветской пропаганде и агитации все оперативные дела были ликвидированы как неподтвердившиеся.
Дальнейшие рассуждения меня интересовали мало. Мол, КГБ не имел права хранить компромат на граждан, а потому и сожгли. Ведомственная логика, к которой вольно или невольно прибегал мой собеседник, всегда алогична. Собирать компромат можно, а вот хранить нельзя. В этих знакомых силлогизмах меня интересовало одно: кто отдал приказ об уничтожении оперативных дел? Разумеется, на этот простой вопрос я ответа не получил. Горбачев? Нет. Политбюро? Нет. Андропов? Нет. Чебриков? Нет. Крючков? Нет. Впрочем, существовал какой-то давний приказ с незапамятных времен, согласно которому все оперативные дела, не получившие подтверждения, уничтожались.
Отмена пресловутой 70-й вовсе не означала, что дела не подтвердились. Она означала, что близится конец советской деспотии, а стало быть, многие неаппетитные действия КГБ смогут получить общественную огласку. Там уничтожали дела, потому что прекрасно понимали, что в нормальном цивилизованном обществе изготовление дел такого рода именуется преступлением.
— Все решало Политбюро, — сказал мне недавно подполковник В.Н.Якушев. Как все легко и просто. Я не знаю, читал ли Вячеслав Николаевич, ответственный за архивные дела КГБ, материалы Нюрнбергского процесса. Там все, от Риббентропа до Геринга, ссылались на приказ свыше.
И тут снова прозвучала сокровенная фраза. На сей раз из уст В.Гончарова.
— Константин Александрович, да простите вы их. — Простить можно тех, кто просит прощения. А ФСБ не испытывает желания извиниться хотя бы за преждевременную кончину моей матери, не выдержавшей новой волны гонений, обрушенных на сына?
— А почему ФСБ должно просить прощение за КГБ, — последовал ответ В.Н.Якушева.
В этот момент я вдруг еще раз ясно осознал, что в центре Москвы на Лубянке существует абсолютно безответственное государственное учреждение. Оно имеет все права нарушать а элементарные права человека и не несет никакой, даже моральной, ответственности за свои деяния. ФСБ свято хранит тайны к КГБ и при этом не чувствует связи с преступными деяниями этой страшной организации.
Впрочем, работники архива ФСБ Гончаров и Якушев на мою просьбу об официальном интервью для «Известий» по проблеме уничтожения и хранения оперативных дел отреагировали вполне положительно. Я хотел задать простые вопросы:
Передал я и личное заявление с просьбой ознакомить с документами, на основании которых против меня велось оперативное дело.
Сначала поступила официальная отписка, что дело мое в архивах ФСБ не обнаружено, но позднее стараниями моих собеседников было найдено постановление об уничтожении моего дела, которое последовало 30 июня 1990 года!
Смею заверить, что и после отстранения меня от преподавания в Литературном институте СП СССР КГБ буквально шел за мной по пятам вплоть до 90-го года. Последний раз он всплыл после поэтического концерта «Разомкнутый квадрат» в Олимпийской деревне в 1989 году. Организаторам выступления было сказано, что я нахожусь под политическим наблюдением, а потому в следующий раз меня ни в коем случае нельзя подпускать к микрофону.
Узнал из постановления много интересного. Оказывается, я был не кандидатом филологических наук, не старшим преподавателем кафедры русской литературы, не поэтом, не писателем, а... «Лесником». Именно под такой кличкой значилось это дело «с окраской антисоветская агитация и пропаганда с высказываниями ревизионистского характера», за что могли впаять все семь лет с последующей ссылкой.
Кстати, вдогонку ко всем вопросам, так и оставшимся без ответа: ФСБ по-прежнему дает людям, проходящим по оперативным делам, уголовные кликухи?
Еще больше, чем само постановление об уничтожении дела, заинтересовал второй документ:
Акт
Комиссия в составе сотрудников Центрального архива КГБ СССР (имена вымараны) составила настоящий акт в том, что 13 и 16 сентября 1990 г. уничтожены архивные дела оперативного учета, подлежащие уничтожению согласно постановлений Управления «З» (как мне объяснили, «З» это не цифра, а буква) КГБ СССР.
Далее следуют номера 42 дел, некоторые по 10-13 томов. Мое дело за номером 35867 уместилось в одном томе. Надо же. А ведь по всем городам Союза студентов трясли. Хвастались перед ректором в августе 1986-го: «У нас достаточно свежего материала».
Из всей этой очень грустной истории мне ясно только одно. Пока существует в стране государственная организация, свято хранящая тайны оперативных дел КГБ против собственных граждан, все разговоры о демократии и правах человека стоят не больше, чем партийный треп о перестройке и ускорении.
Бумажный Освенцим, устроенный в 1990 году на Лубянке, есть преступление перед историей. Если только за 3 дня только в Москве уничтожено 42 дела, то сколько их по всей России! КГБ сделал все возможное, чтобы граждане СССР ничего не узнали о тайных идеологических репрессиях, носивших, судя по количеству дел, массовый характер. Оперативные дела по-прежнему засекречены, а ведь по ним и велась так называемая массовая «профилактика» населения, особенно в последние годы коммунистического правления.
Почти все мои вопросы к Лубянке остались без ответа. И все же из интервью с Вячеславом Николаевичем Якушевым кое-что удалось узнать. Оперативные дела в Москве сжигались в особых печах без дыма. В этом своеобразном крематории человеческих судеб сгорели и 70 томов дела А.Д.Сахарова.
Сколько дел уничтожено по стране в целом, сегодня никто не знает...
Что касается дел репрессивных, по которым сажали в тюрьмы и убивали, то они полностью рассекречены. Каждый гражданин, подвергшийся репрессиям, или близкий родственник репрессированного имеют право в установленном порядке ознакомиться с делом в читальном зале архива КГБ на Неглинной (довольно сомнительно, чтобы это относилось к негласным внесудебным расправам, а именно такого рода репрессии были доминирующими в последние годы коммунистического ига. Да, к тому же, подобные акции по большей части, и не документировались. — Прим. редакции сайта).
На мой прямой вопрос, где гарантия, что сожженные оперативные дела не пересняты на микропленку, Вячеслав Николаевич ответил: «А какой в этом смысл?»
А какой смысл было заводить такие дела?! «Русь! Дай ответ. Не дает ответа», как говаривал Николай Васильевич Гоголь.
