Схиигумения Фамарь

Игумения Ювеналия (Марджанова)

Схиигумения Фамарь, в миру Тамара Александровна Марджанова, рано лишилась родителей, сначала отца, а потом — девятнадцати лет — и матери.

Тамара Александровна осталась вместе с младшей сестрой в своем родовом имении. Обладая прекрасным голосом и музыкальными способностями, она готовилась поступать в Петербургскую консерваторию, да и вообще ей намечался путь светской жизни. Но от Господа человеку стопы исправляются. Так было и с ней.

Как-то раз ее родная тетя, единственная сестра матери, долго не видя племянниц, пригласила их к себе. Она писала:

Вы забыли о нас и не хотите навестить; тогда, по крайней мере, приезжайте посмотреть на открывшийся русский женский монастырь у святой Нины; из Москвы сюда присланы монахини[1].

Известие это соблазнило молодых благонравных девиц. Они быстро собрались и через два дня были уже у родных, живших в городе Сигнах, в двух верстах от означенной обители.

На второй день по приезде обе сестры поспешили отправиться в монастырь ко всенощной. Служба шла в маленьком домовом храме; пели три инокини; только что назначенная игумения Ювеналия читала канон. В такой обстановке и в таком обществе Тамаре Александровне никогда не приходилось бывать.

Как только вошла она в церковь, моментально явилась у нее мысль: «И я поступлю в монастырь». В душе молодой девушки произошел какой-то внезапный переворот: ехала в обитель светской, а домой возвратилась по настроению инокиней.

Во время службы Тамара Александровна тихонько подпевала клиросным. На приехавших юных богомолиц обратила внимание игумения. Прежде всего, она спросила, почему они в трауре. Те объяснили: «У нас недавно умерла мама». Потом, весьма удивляясь почти детскому их наружному виду, задала вопрос: «А где вы учитесь?» — и получила ответ: «Мы уже окончили курс».

Итак, Тамара Александровна вернулась из монастыря с твердым намерением непременно туда попасть. Сказать же об этом своим близким (родным) боялась, потому что они, будучи людьми светскими, едва ли могли понять ее стремление; не решалась она и заговорить с настоятельницей, думая, что от нее потребуется большой вклад.

Но вот прошло некоторое время, и рвущейся в обитель девушке выпал благоприятный случай ближе подойти и познакомиться с инокинями.

Как-то раз ее родственники большой компанией собрались поклониться равноапостольной Нине, а вместе с тем совершить прогулку. Приветливо принятые гости с игуменией и старшими сестрами ходили вокруг монастыря и любовались красотами природы. Была здесь и Тамара Александровна. Улучив минуту, она высказала свое желание присутствовавшему тут письмоводителю, прося его передать о ней матушке, причем выразила сожаление, что в данный момент по несовершеннолетию не может сама распорядиться денежными средствами для взносов в обитель.

Благие результаты этой беседы сказались очень скоро. В тот же день Тамара Александровна получила от настоятельницы ответ, что ее поступление весьма желательно, даже без всякого взноса. Тут же последовало и личное объяснение с игуменией, обласкавшей молодую, стремящуюся к Богу девушку. Последней осталось только съездить домой, привести в порядок дела и затем окончательно перебраться на жительство в обитель, однако исполнить это оказалось не так легко.

Когда матушка Ювеналия вела переговоры с Тамарой Александровной, рядом стояли и все слышали два ее брата — родной и двоюродный, мальчики лет четырнадцати. Вернувшись домой, они объявили, что Тамара собирается поступить в монастырь. Сначала все обратили это в шутку, но, заметив в девушке большую перемену — серьезное отношение к данному вопросу, постоянное стремление бывать на церковных службах, склонность к уединению, нежелание показываться в обществе, — сильно запротестовали и старались всячески уговорить Тамару Александровну отказаться от принятого ею решения; даже знакомые считали своим долгом разубедить ее.

При всем этом Тамара Александровна проявила полную самостоятельность и твердость. Устроив домашние дела, она в октябре 1889 года направилась в монастырь с намерением окончательно остаться в нем.

Не дремали и родные, не сочувствовавшие такому ее жизненному шагу. Они послали ей деловое письмо, сообщая следующее: «Мы ничего не имеем против твоего поступления в обитель святой Нины, но прежде ты должна лично явиться в Тифлис к нотариусу для составления доверенности по передаче прав наследства».

Тамара Александровна, поверив родным, быстро собралась и уехала в город, где скоро убедилась, что попала в ловушку: ее вызвали не столько по делам, сколько для того, чтобы отвлечь от монастыря.

Жизнь Тамары Александровны теперь так обставили, что она не только не могла вернуться в обитель, но и иметь с ней какие-либо сношения, так как все ее письма перехватывались.

В то же время игумения Ювеналия, не получая долго никаких известий от своей новой послушницы, просила одну тифлисскую знакомую, дочь которой жила в Бодбийском монастыре, разыскать Тамару Александровну и узнать, что с ней сталось. Та, исполнив поручение, рассказала матушке об осадном положении девушки и предложила сделать ее посредницей в передаче писем.

Дело скоро окончилось тем, что наша юная подвижница вырвалась наконец из оков ненужной для нее опеки.

В один прекрасный день упомянутая выше особа подъехала к дому, где жила Тамара Александровна, с целью взять ее с собой. Предупрежденная пленница, одетая, ожидала условного момента и только на минуту забежала проститься к спящей двоюродной сестре. Та, испуганная, вскочила, недоумевая, что случилось, а Тамара Александровна, поцеловав ее и сказав ей два слова: «До свидания, уезжаю», быстро выбежала из дома, села в экипаж и помчалась в монастырь.

Вслед уехавшей посылались телеграммы, письма; начались новые уговоры, но ничто уже не могло вернуть Тамару Александровну — она навсегда осталась в обители.

Большое значение в жизни Тамары Александровны имела игумения Бодбийского монастыря Ювеналия[2], которая стала для нее не только духовной матерью, но заменила ей и родную, недавно потерянную.

Старица поместила юную послушницу в своей келии, взяла под строгую опеку и хранила ее, как некую голубицу, «паче зеницы ока», приучая постепенно к разным послушаниям — клиросному, канцелярскому и прочим, а вместе знакомя с монастырскими делами, прозревая, очевидно, в способной и энергичной новой насельнице обители свою будущую преемницу. С той же целью подготовки Тамары Александровны к настоятельству брала она ее с собой при поездках в столицу.

Но вот Тамара Александровна начала пропадать по целым часам. Сначала игумения Ювеналия думала, что ее послушница задерживается на спевках или других занятиях. Когда же исчезновение стало подозрительным, решено было за нею проследить. И что же оказалось? Тамара Александровна, подобрав себе сообщниц, таких же, как она, пылких сестер, затеяла с ними в прилегающих к обители горах рыть пещеры с намерением перейти туда жить и спасаться[3].

Приняты были меры пресечь подобное увлечение. Посылались просьбы дать окончить начатое дело, полились обильные слезы, но мудрая начальница настояла на своем и запретила юным своим духовным чадам продолжать опасные для них подвиги.

Двенадцать лет прожила Тамара Александровна под попечением старицы Ювеналии и за это время успела принять рясофор, а около тридцати лет — мантию, по настойчивому желанию Преосвященного Флавиана[4], Экзарха Грузии, лично постригшего ее с именем Ювеналии.

Молодая монахиня думала до конца жизни не разлучаться с духовной матерью, но «человек предполагает, а Бог располагает»...

В 1902 году Бодбийскую игумению перевели в Москву настоятельницей Рождественского монастыря. Наша матушка, как самая к ней близкая, также собиралась ехать. Уже были уложены вещи и намечен день отъезда. Хотелось все сделать тихо, незаметно, но слухи о готовящейся перемене все же распространились по монастырю. Все сестры собрались в игуменскую, вызвали нашу матушку и, поклонившись ей до земли, начали упрашивать остаться у них настоятельницей. Поблагодарив их за любовь и доверие, матушка решительно отказалась принять такое послушание, утешая насельниц обители тем, что им пришлют из Москвы опытную игумению.

Этим, однако, дело не окончилось. Вскоре из Петербурга от одного высокого духовного лица была получена на имя старицы Ювеналии следующая телеграмма: «Поздравляю Вас с исполнением Вашего желания, с переходом в Москву, а молодую Ювеналию — с назначением настоятельницей Бодбийского монастыря».

Это известие как громом поразило обеих игумений, нарушив их планы и отняв спокойствие духа. Они немедленно же стали думать, как изменить и отстранить неожиданное назначение; послано было несколько телеграмм в Петербург с отказом, а на другой день младшая Ювеналия выехала в Тифлис и подала о том же официальное заявление Экзарху Грузии.

Бодбийский монастырь во имя святой равноапостольной Нины в Грузии

Последний сначала уговаривал и успокаивал приехавшую, а когда та категорически отказалась, пригрозил, что не выпустит ее из Бодбийского монастыря и за непослушание оставит ее в нем рядовой монахиней.

Возвратившись домой ни с чем, матушка с большой горечью рассказала обо всем духовной матери. Пошли новые планы, как выйти из создавшегося положения. Думали опереться на высоких духовных лиц, друзей и покровителей, а они-то как раз и настаивали на необходимости принять предложенное назначение. Были получены одна за другой телеграммы.

М.Ф. из Петербурга сообщал: «Знаю, что трудно, но, как монахине, нужно покориться воле Божией».

Вслед за этим прислал длинное письмо К.<онстантин> П.<етрович> П.<обедоносцев> (?), приводя разные доводы, почему желательно задержать в Бодбийском монастыре молодую Ювеналию. Последняя еще раз съездила к Экзарху, но безрезультатно.

Усмотрев в совершившемся небесное желание равноапостольной Нины, наша матушка несколько успокоилась и прекратила всякие хлопоты. Вскоре за тем нарочито приехал из Тифлиса Экзарх Грузии архиепископ Алексий[5] и 12 октября 1902 года возвел младшую Ювеналию в игумении, а старшая стала собираться в путь.

До ее отъезда матушка не так тяжело переживала происшедшую с ней перемену, но когда она проводила старицу до Бодби и вернулась в монастырь уже как настоятельница, ею овладела такая тоска, что она не находила себе места, ничего не ела и не спала. Но Господь помог Своей избраннице. Прошло некоторое время, и новая игумения с честью стала управлять Бодбийской обителью с ее многоразличными учреждениями.

Значительное влияние на матушку имел еще и отец Иоанн Кронштадтский примером благодатного настроения, а главное, молитвенным общением и наставлениями, немало способствовавшими развитию в ней духа ревности по Бозе.

Впервые увидела я отца Иоанна в Петербургском Воскресенском монастыре, где мы постоянно останавливались, приезжая в столицу по разным делам, а в данном случае со специальной целью — поблагодарить Кронштадтского светильника за оказанное им внимание нашей обители.

Дело в том, что Бодбийский монастырь, переделанный из мужского в женский, на первых порах крайне нуждался в материальных средствах. Бывало, ни денег, ни провизии недоставало, а в долг не давали. И вот однажды, когда особенно ощущался во всем недостаток, мы с матушкой, скорбные, пошли в храм помолиться о ниспослании нам свыше помощи. Стоим и плачем... Вдруг отправляющаяся на почту сестра подает для засвидетельствования повестку на двести рублей. Деньги оказались от батюшки отца Иоанна, который писал матушке: «Приимите, посылаю, родная, на крайние нужды двести рублей».

Это случилось тем более неожиданно, что до сего времени у нас не было ни знакомства, ни переписки с отцом Иоанном. Очевидно, он сам провидел духом, что где-то далеко на Кавказе, во вновь формируемом женском монастыре сестры бедствуют, и для поддержки их послал свою лепту...

После этого игумения Ювеналия в первую же свою поездку в Петербург <в 1892 году> решила во что бы то ни стало повидаться с добрым всероссийским пастырем и лично поблагодарить его за участие.

Итак, мы с матушкой в Воскресенском монастыре, сидим в келии и размышляем, как совершить путешествие в Кронштадт. Едва только успели наметить маршрут, как из игуменской прибежали келейные с известием, что к ним приехал батюшка отец Иоанн и, если желаем, сейчас же можем получить у него благословение. Мы поспешили туда, причем у меня сильно билось сердце. В волнении и духовном трепете я спрашивала самое себя: «Неужели мне придется увидеть того отца Иоанна, о котором я так много слышала еще в детстве от своих близких, с восторгом называвших его великим чудотворцем и прозорливцем?»

Когда мы вошли в гостиную, великий пастырь сидел на диване и о чем-то оживленно говорил. Сперва приняла у него благословение моя матушка, затем несколько монахинь; наконец с другой нашей послушницей подошла и я.

При словах матушки: «Батюшка, благословите — это мои келейные Ксения и Тамара» — отец Иоанн перекрестил меня, поцеловал в голову и сказал: «Тамара-Тамара, благую часть избрала». Я была точно во сне от полученного благодатного утешения. Батюшка представился мне необыкновенно веселым, радостным и не простым священником, каких мы привыкли видеть, а одухотворенным, неземным...

Скоро все перешли в столовую. Тут он, между прочим, обратился к игумении Бодбийского монастыря с таким требованием: «Дайте мне свои кресты». Та сняла с себя три креста и подала ему, а он стал надевать их на мою шею, причем, держа меня за плечи и поворачивая во все стороны, шутливо говорил: «Вот какая ты у меня игумения — посмотрите на нее!»

От таких слов батюшки я смутилась, а он все продолжал повторять: «Ну посмотрите же на нее!» Глядя на веселое настроение отца Иоанна, я сама сделалась какой-то радостной.

Пошутив, приласкав и благословив всех, Кронштадтский пастырь «улетел» от нас. Говорю «улетел», потому что это так и было: он, как ангел, как метеор, не ходил, а поистине «летал», внося всюду небесную, светлую струю...

Долго потом сидели мы вокруг обеденного стола, вспоминая каждое словечко дорогого пастыря. На мой счет все говорили: «Недаром отец Иоанн надел на тебя кресты — знать, быть тебе игуменией, и понесешь три креста», что действительно спустя много лет и случилось: мне пришлось быть настоятельницей трех обителей и таким образом подъять три тяжелых подвига.

Свиданием с отцом Иоанном в Петербурге мы с матушкой не удовлетворились, а поехали еще в Кронштадт и остановились в номере Дома трудолюбия. Ранним утром, в «сущей тьме», отправились в Андреевский собор, где народу собралось уже множество. Нас провели за решетку к алтарю и поставили на солее. Стоим и с трепетом ждем, как вдруг «влетает», потирая руки, батюшка, быстро становится к приготовленному против царских врат аналою и начинает читать канон.

Чтение его было особенное: он как будто требовал у Господа и Царицы Небесной помилования себе и другим... Страшно делалось вблизи столь великого молитвенника...

Перед обедней он предложил общую исповедь. Тут происходило что-то невообразимое, неописуемое: все кричали, плакали, в храме стоял гул и стоны, а я, как упала ниц на колени, так и не смела поднять головы до окончания этого всенародного вопля к Богу...

На литургии, прошедшей в том же духовно приподнятом настроении молящихся, мы причащались. Помню — батюшка кого-то не допустил к Святой Чаше, кто-то неистовствовал и бесновался, кто-то громко рыдал...

По окончании службы мы постарались поскорее пробраться сквозь толпу к выходу, так как прошел слух, что из церкви отец Иоанн приедет прямо к нам. Так и случилось: едва успели мы приготовить все к водосвятию и накрыть стол к чаю, как батюшка уже «прилетел».

Приветливо поздоровавшись со всеми, он отрывисто заявил: «Буду служить молебен кратко по недостатку времени».

Непродолжительная, но горячая молитва батюшки захватывала наш дух; кажется, никогда не приходилось переживать такого нравственного удовлетворения, как во время этого молебна.

Дав облобызать крест и окропив нас святой водой, отец Иоанн снял епитрахиль, присел на диване, вынул из бокового кармана несколько писем и стал их читать, предварительно обратившись к матушке со словами: «Ты меня прости, я быстро просмотрю, бывает очень нужно».

Мы с Ксенией, подав чашки, отошли в сторонку. Батюшка заметил это и сказал: «Дорогие сестры, садитесь, пожалейте свои ножки». Затем, спрятав письма, приступил к трапезе. Ел очень мало, а больше говорил с матушкой о монастыре и разных делах, мне же дал такое поручение: «Тамара, запиши адрес вашего монастыря». Быстро исполнив это, я подала ему записку, а он, просмотревши ее, улыбнулся и заметил: «Ты хорошо пишешь, только я не разберу, что у тебя стоит: «г» или «ч», Сигнах? На-ка, перепиши вновь». Я переписала, и отец Иоанн на сей раз весело заявил: «Ну теперь ясно».

Не успели мы опомниться, как батюшкин визит уже окончился. Он поднялся, помолился, благословил и стал выходить, сказав: «А ты, Тамара, подержи мою шляпу, пока я ни обойду некоторые номера, мне нужно кое-кого навестить», и тут же скорыми шагами пошел по коридору, а я, подхватив его под руку, помчалась за ним. Свернули мы в какую-то комнату, откуда доносился неистовый крик, — то бесновалась одна женщина, которая ругалась, билась, плевала и издавала нечеловеческие звуки. Едва батюшка переступил порог, как она очутилась у его ног; отец Иоанн нагнулся, обхватил ее своей рукой, приподнял и, крепко держа, начал громко читать: «Да воскреснет Бог».

Слова: «И да бежат, и да бежат» — он повторил много раз, все более и более усиливая голос...

Саша — так звали страждущую — в руках благодатного целителя делалась постепенно спокойнее, пока совсем не затихла, как бы лишившись чувств... Добрый пастырь бережно опустил ее на пол, перекрестил и дал такое распоряжение: «Укройте больную и не трогайте».

Когда все это происходило, я стояла в дверях лицом к отцу Иоанну, видела, как он, произнося: «Да воскреснет Бог», поднимал глаза к небу и весь преображался. От всей этой сцены меня прямо трясла лихорадка...

Пройдя несколько номеров, везде благословляя и утешая, отец Иоанн на обратном пути еще раз зашел к Саше, которая уже молилась на коленях и ежеминутно поминала дорогое имя своего дивного врача. Батюшка, обласкав и наградив деньгами исцеленную, направился к выходу.

У лестницы он остановился, посмотрел в мою сторону, поднял высоко голову, улыбнулся и сказал: «Ну теперь надень на меня шляпу». Я же, маленькая ростом, да еще находясь на одну ступеньку ниже батюшки, стала употреблять все старание к тому, чтобы исполнить его требование, и не могла, а он, видя мое бессилие, продолжал улыбаться и говорить: «Ну надень же, что же ты не надеваешь?» Я продолжала тянуться без успеха. Тогда отец Иоанн наклонил голову, благодаря чему мне легко было исполнить свое послушание.

«Вот и надела», — победоносно заявил батюшка. После такой невинной шутки на душе стало так радостно, будто я преобразилась в малое дитя...

Видели мы, далее, отъезд отца Иоанна — это тоже что-то редкое, небывалое. Быстро сбежав по лестнице, батюшка как бы «влетел» в пролетку, где его уже ожидал псаломщик. Нужно было трогаться, а окружавшая толпа не пускала: одни хватались за колеса, другие бросались к экипажу, чтобы уловить руки отъезжавшего пастыря, третьи забегали вперед с намерением преградить дорогу. Кучер едва задерживал испуганную лошадь; наконец ему удалось прорваться через густой строй собравшихся людей и пустить пролетку во весь ход.

Отец Иоанн уехал, а мы и многие наши долго еще стояли и смотрели вдаль, пока великий светильник веры совсем не скрылся из наших глаз.

Через два года мы с матушкой опять поехали в Петербург и снова удостоились молиться при служении отца Иоанна в храме Леушинского подворья[6].

Я уже была рясофорная и только что получила одну тяжелую весть, повергшую меня в большую скорбь до нервного расстройства. Для успокоения души нужен был авторитетный голос. О батюшкином приезде мы узнали слишком поздно, потому и не смогли видеть его накануне и поведать о себе.

Утром по благословению отца Иоанна пришлось кратенько исповедаться у отца Алексия, его племянника, которому я даже обычных грехов не успела сказать. Так, со смущением и сжатым сердцем простояла я всю обедню, думая даже, что батюшка не допустит до Причастия.

В один миг прошла литургия... Отворились царские врата, пошли причастники. С трепетом подошла и я...

Вдруг батюшка неожиданно кинул на меня взор и, как бы отвечая на мои мысли, весело произнес: «Бог милостив, Бог милостив, Бог все простит».

От этих слов как-то разом стало радостно на сердце, и я почувствовала, что великий пастырь прочел мне разрешительную молитву; градом полились из глаз слезы — слезы благодатные, успокоившие мою смятенную душу.

После обедни отец Иоанн вышел в помещение игумении, и там мы снова стали участницами утешения, какого сподоблялись все, соприкасавшиеся с Кронштадтским светильником.

Он сидел и пил чай, разливая и другим из своего стакана по блюдцам, тут же благословляя поминутно подходивших к нему матерей с детьми и разных лиц, а на высказываемые ими горести и вопросы отвечал назидательными словами.

И удивительно — ничто, кажется, не ускользало от его проницательных глаз. Моя матушка, Леснинская игумения Екатерина и я сидели за столом, не принимая участия в трапезе. Батюшка заметил это и, оказывая внимание, передал нам свою тарелку с пирогом.

Закусив, отец Иоанн прошел в свою комнату; на ходу я обратилась к нему с просьбой принять меня. Он не отказал, взял с собой, посадил, участливо спросил, что меня так беспокоит, и только я ему все высказала — моментально бремя с души моей скатилось, всякая тревога исчезла...

Успокоенная и радостная, я попросила подписать мне его фотографическую карточку. Он с любовию согласился и стал писать: «На благословение послушнице», но вдруг остановился, посмотрел на меня и, улыбаясь, сказал: «Нет, ты не послушница, а ни то монахиня, ни то схимница». При этих словах батюшка зачеркнул написанное «послушнице» и неясно начертал маленькое «с»-«монахине», в общем же вышло «схимонахине».

Много лет спустя, когда мне по Божией милости пришлось принять великое пострижение, я случайно обратила внимание на эту надпись и в ней усмотрела несомненную прозорливость отца Иоанна, более чем за двадцать лет предрекшего мне схиму, в то время как я была еще лишь послушницей.

В этот раз мы прожили в Петербурге около двух месяцев; при нас батюшку вызывали в Ливадию. Вернувшись, он лично всем нам и Б.М. рассказал о последних днях жизни Александра III, причем пожелал сам отслужить по нему панихиду и был все время грустный и сосредоточенный как никогда... Мы же провожали его и во Дворец для благословения молодой царской четы. Мне даже довелось вместе с другими надевать на него ордена и знаки отличия.

Между прочим, Воскресенская матушка[7], беспокоясь, так ли все сделано, осмелилась попросить его посмотреться в зеркало, а он стал к нему спиной, чем немало нас позабавил.

Да и все у дорогого батюшки выходило непринужденно.

Так, например, я не стесняясь спросила его: «А где же икона, которой Вы будете благословлять?» И добрый отец Иоанн просто ответил: «У меня нет с собой — там мне дадут».

После этого я несколько лет не видела батюшку, вплоть до моего назначения настоятельницей Бодбийского монастыря. Меня возвели во игумению 12 октября 1902 года, а в феврале 1903 года мне уже понадобилось ехать в Москву по делам обители. Как раз в день моего приезда матушка Рождественская, у которой я остановилась, получила от Вознесенской игумении[8] записку следующего содержания: «Если приехала молодая Ювеналия, то приезжайте обе завтра к обедне, у нас служит отец Иоанн Кронштадтский».

Такую приятную неожиданность я сочла за милость Божию, так как мне было в высшей степени утешительно по принятии игуменства первую литургию в Москве молиться в присутствии великого всероссийского пастыря, тем более что по случаю разлуки с матушкой состояние моего духа продолжало оставаться удрученным, подавленным.

Окончив богослужение, отец Иоанн разоблачился, любезно со всеми поздоровался и, обратившись к окружающим, громогласно заявил: «Позовите ко мне Кавказскую игумению».

Все бросились за матушкой Рождественской, так как батюшка и москвичи знали ее под этим названием.

Старица подошла и отец Иоанн заботливо спросил ее: «Ну, родная моя, ты довольна, что вернулась на родину?» Еще несколько поговорил с ней, а потом сказал: «Позовите и молодую Кавказскую игумению».

Я поспешила на зов доброго пастыря, ласково задавшего мне вопрос: «Ты скорбишь, о чем ты скорбишь?» Не ожидая ответа, отец Иоанн снял с меня камилавку, поцеловал в голову, произнес два-три слова утешения, весьма ободривших мою унывающую душу, и добавил: «Ну иди с миром, мы с тобою еще увидимся».

Из церкви все гости пошли в келию настоятельницы и разместились в большой столовой, батюшке же приготовили отдельно в комнате игумении, куда вошли и мы.

Вблизи отца Иоанна заняли места почетные лица, а я с несколькими московскими игумениями села в сторону. Вдруг батюшка оглядывается по направлению к нам, машет рукой и как бы кого зовет. Никто не догадывался, а лучше сказать, не осмеливался принять это приглашение на свой счет.

Тогда старая келейная Вознесенского монастыря Елизавета, желая вывести батюшку из затруднения, попросту спросила: «Вы кого, батюшка, зовете?» «Да вот маленькую Кавказскую игумению», — ответил тот.

Я моментально подошла.

Батюшка посадил меня рядом с собой; подавальщицы хотели поставить мне прибор, но отец Иоанн сказал: «Не надо, мы с ней будем есть с одной тарелки», — и тут же подвинул свою.

Когда подали сладкое, помню — мусс, он, взявши порцию, разделил ее на три части: две оставил для себя и меня, а одну дал матушке Рождественской, при этом, смотря на нас, заметил: «Чтобы и врозь жилось сладко».

Почти во все время обеда светильник Божий говорил со мной, а чтобы не возбудить в других зависть, громко заявил: «Нужно молодую матушку поддержать; нам с ней о многом следует поговорить». И дорогой батюшка действительно обо всем меня расспрашивал, давая разные советы, и предсказывал то, что вскоре и исполнилось.

Так, благодаря встрече с отцом Иоанном в Москве первые мои шаги по управлению Бодбийским монастырем были удачны, счастливы. Он отнял скорбь, вдохнул энергию, радость, и по его благословению и молитвам все мое [последующее] путешествие в Петербург по делам прошло с большой пользой для меня и обители.

Последний раз близко видела я отца Иоанна в Рождественском монастыре в 1906 году, где он также совершал литургию. Народу, как всегда, было множество. По окончании службы мы поспешили домой, чтобы встретить батюшку. Я стала у окна и наблюдала, как великого пастыря вели из церкви. Это было что-то неописуемое. Мне думалось — батюшку растерзают: кто ловил его руку, кто тащил за рясу, кто всем своим корпусом протискивался к нему, производя давку. Привели отца Иоанна с расстегнутым воротом, без шляпы, всего мокрого от пота...

Увидала я его в таком виде и воскликнула: «Боже мой, как я испугалась, казалось, Вас совсем по кусочкам разнесут». А он, улыбаясь, взял меня за голову, поцеловал в лоб и сказал: «Ах, ты моя глупенькая, — ведь любовь никогда вреда не сделает. Они меня теснят, они же и оберегают».

За предложенной затем трапезой батюшка был необыкновенно радостен, весел и со всеми приветлив. После обеда прошел он в кабинет и подписал мне свой большой портрет, возведя меня в Ювеналию Вторую в отличие от Ювеналии Первой, Рождественской игумении. Это название так и утвердилось за мной».

«Дорогой батюшка, — часто молитвенно взывает наша матушка, — ты при жизни любил меня, ласкал, понимал и ободрял мои стремления, не оставь твою преданную дочь своей помощью и по смерти. Я нуждаюсь в покровительстве и духовной поддержке. Будь же моим путевождем и вдохновителем до конца моего земного странствования».

Не только батюшка Иоанн, но и другие высокие духовные лица ценили матушку за ее серьезность, деловитость, строго церковное православное направление и безукоризненную монашескую жизнь. Митрополиты Флавиан, Владимир, Макарий, старцы — схиигумен Герман, иеросхимонах Анатолий Оптинский, Алексий Зосимовский и другие — знали ее и относились к ней с глубоким уважением.

Но главным покровителем и, так сказать, «идеалом» в жизни схиигумении Фамари явился преподобный Серафим. Жизнеописание последнего было первой книгой духовно-нравственного содержания, которую она прочитала в обители. Облик старца произвел на нее чарующее впечатление, и она возымела к нему необычайную любовь.

Вскоре по поступлении в монастырь матушка увидела во сне: бежит он навстречу ей и игумении Ювеналии по какому-то длинному коридору; поравнявшись с ними, отделяет их друг от друга, поднявши правую полу своей мантии, и, кланяясь, говорит: «Матушка игумения, благослови»[9].

Наша матушка ужасно испугалась и изумилась, как святой старец так величает ее, еще молоденькую двадцатилетнюю послушницу. Думая, что батюшка ошибся, она указывала на старицу Ювеналию со словами: «Вот и матушка», а он снова отделил ее мантией и, кланяясь, тихо повторял: «Матушка игумения, благослови».

Этим сном преподобный Серафим за двенадцать лет предрек ей игуменство.

19 июля 1903 года, как известно, состоялось открытие мощей дивного подвижника. Матушка сама не могла быть на торжестве, а отправила в Саров свою монахиню Агнию с тем, чтобы та помолилась за всю обитель у раки новоявленного чудотворца. Посланная с усердием исполнила поручение и привезла икону угодника Божия, явившую затем много поразительных знамений. Вот, например, одно из них.

В монастыре умирала инокиня У. На нее упали четыре сажени дров и настолько повредили ее организм, что она, парализованная, лежала два месяца недвижимо и перестала даже говорить. Врачи признали положение ее безнадежным, так как начался отек легких и постепенное сокращение дыхания. Насельницы обители уже простились с нею.

В последнее утешение матушка послала означенный образ преподобного Серафима с тем, чтобы его возложили на грудь страждущей. Не прошло после этого и получаса, как ходившая за больной послушница, взволнованная, вбежала во двор и направилась в игуменскую.

Все встречавшие ее спрашивали: «Ну что, умерла?» И та отвечала: «Не только не умерла, а соскочила сама с постели как здоровая».

Что же оказалось? Через некоторое время после того, как принесли икону, инокиня У. увидела блаженного старца, подошедшего к ней и сказавшего: «Пойди умойся в моем источнике и будешь здорова». Это было так реально и ощутительно, что она бросилась с кровати к великому угоднику, пав на колени, стала ему молиться и тут же заговорила. Произошло, таким образом, внезапное исцеление приговоренной к смерти, что засвидетельствовал и доктор, лечивший больную, нарочно вызванный констатировать небывалое в медицине явление.

Еще более поразительное чудо от той же иконы было с матушкой. Последней приходилось по делам обители ездить на лошадях в Тифлис, отстоящий от Бодбийского монастыря на сто верст. Путь этот считался довольно опасным, так как на проезжающих часто нападали разбойники, беспощадно грабя всех. Однажды при возвращении из Тифлиса подверглась тому же несчастью и наша матушка. Нужно заметить, что в дорогу она обыкновенно брала с собой образ Преподобного, всегда и особенно в этот раз дивно ее хранившего.

Дело произошло 27 ноября 1907 года. Утром, около восьми часов, из Бодбийского женского подворья выехал экипаж, запряженный четверкой лошадей. На козлах сидели кучер, кондуктор и слуга, сбоку экипаж сопровождал верховой стражник, а пассажирами были матушка со своей невесткой, везшей двух детей — девочек пяти и семи лет, и послушница Ел.<ена> В.<ачнадзе>.

Путешественники пробыли в пути минут пятнадцать-двадцать, как вдруг при подъеме на гору услышали звуки вроде выстрелов. Матушка отдернула занавеску кареты, выглянула и увидела нескольких человек, бегущих с револьверами и стрелявших прямо в экипаж.

В ужасе она крикнула кучеру: «В нас стреляют, гони лошадей!» Но, как только распоряжение было исполнено, посыпался град пуль, падавших через разбитые дверцы кареты со всех сторон к ногам ехавших.

Под таким обстрелом экипаж пролетел еще несколько минут, выехал на улицу и остановился, так как вся четверка лошадей разом пала замертво и вместе повалились с козел кучер, кондуктор и слуга. Стрельба продолжалась и в неподвижно стоявшую карету.

Матушка, предполагая, что покушение направлено специально на нее, хотела выйти, желая этим спасти своих спутниц, но они ее удержали.

Как только поднялась стрельба, матушка вынула находившуюся на ее груди икону преподобного Серафима и громко с дерзновением стала взывать: «Преподобне отче Серафиме, спаси нас».

Подвергшиеся нападению простояли в опасном положении среди улицы еще некоторое время, как вдруг показался патруль солдат с офицером во главе.

Офицер подбежал к карете, отворил дверцу, и, увидев там еще живых людей, в недоумении задал вопрос: «Монахини, в вас стреляли? Что это значит?»

Одновременно злоумышленники прекратили стрельбу и разбежались по ближайшим переулкам. При помощи пришедших путешественницы вышли из экипажа и были отведены в какой-то двор, причем всем пришлось с трудом перескакивать через груду убитых лошадей. Собралась большая толпа народу...

Матушка просила поскорее подобрать лежавших на земле людей, стараясь подать им медицинскую помощь, но из них кучер и верховой стражник с лошадью оказались убитыми, а кондуктор и слуга тяжело ранены; последних сейчас же отправили в больницу, куда вслед за ними поехала и сама матушка.

Таким образом, пострадали все ехавшие, кроме сидевших в экипаже, спасшихся необычайным чудом. И в самом деле: карету положительно всю изрешетили пулями, которые во множестве валялись внутри, стекла были разбиты вдребезги, по злополучному подъему подобрали шестьдесят семь пуль. А сколько застряло их в убитых лошадях и людях!

Описанный случай моментально стал известен всему городу, и в тот же день у матушки перебывало более ста человек, выразивших ей свое сочувствие. На следующие сутки было получено много телеграмм, и среди них была одна из Петербурга, в высшей степени утешительная, подписанная митрополитом Владимиром, Е.Г. и Преосвященным В., которые сообщали: «Мужайтесь, будете переведены в Москву», что через десять дней после этого и исполнилось: матушку назначили настоятельницей Покровской общины сестер милосердия[10].

После столь великого чуда сердце матушки возгорелось еще большей верой и любовью к преподобному Серафиму, она теперь всецело духовно сроднилась с великим угодником Божиим.

Трогательно со стороны наблюдать эту веру и любовь! Тут пример, как глубоко можно чувствовать Небо и его обитателей: святой подвижник для матушки — подлинно живая, реальная личность, имя его всегда в ее душе, в мыслях и никогда не сходит с уст. С ним она беседует, советуется и получает наставления, указания, внушения. Преподобный помогает ей в трудных обстоятельствах и предохраняет от опасностей.

Чтобы ближе стать к угоднику и под его благодатным покровительством окончательно уже предаться подвигам молитвы, матушка в конце июня 1908 года поехала в Серафимо-Понетаевский монастырь с намерением поселиться в Царском скиту[11], принадлежавшем указанной обители и находившемся в двенадцати верстах от Сарова.

О цели своего приезда она откровенно рассказала игумении Нектарии, с которой уже была знакома, и та любовно согласилась предоставить ей на выбор один из скитских домиков. Погостив несколько суток в монастыре, матушка 1 июля, накануне своего Ангела, приехала в Царский скит, отсюда в тот же день пешком прошла в Саров, что для нее при больных ногах составляло большой подвиг. Там она усиленно просила Преподобного устроить ее вблизи себя и, долго не задерживаясь, а лишь исповедавшись у настоятеля игумена Иерофея, вернулась в скит, где 2 июля причастилась.

В этот же день случилось нечто такое знаменательное, что разрушило все планы нашей матушки и привело ее к созданию собственного Серафимо-Знаменского скита.

Когда она после обедни усердно молилась перед чудотворной иконой Знамения Божией Матери, прославившейся в Понетаевском монастыре, дабы Преблагословенная утвердила ее в скиту, то услышала как бы глас от Царицы Небесной: «Нет, ты здесь не останешься, а устраивай сама скит не только себе, но и другим».

Это внушение было так явственно, что у матушки от волнения дрожь пробежала по всему телу и из глаз полились слезы... Пробыла она тут до 10 июля, и каждый раз, как подходила к образу, глас повторялся.

Несмотря на это, матушка, принимая все бывшее за простое искушение, стала серьезно думать об осуществлении намеченного плана. Уезжая, поручила отремонтировать выбранный домик, на что оставила денег, а по возвращении в Москву принялась приводить в порядок дела для сдачи общине.

Боясь, однако, совершить такой важный шаг без совета опытного духовника, она 24 октября 1908 года поехала в Зосимову пустынь к затворнику отцу Алексию переговорить с ним о начатом деле и принять благословение, вполне уверенная, что отец Алексий одобрит ее намерение.

Но не тут-то было. Старец, выслушав матушку, решительно воспротивился ее желанию удалиться на покой. Сколько та ни убеждала старца, говоря, что уже с первых дней монашества стремится к уединению, затворник оставался непреклонным.

Два дня пробыла матушка в Зосимовой пустыни, три раза часа по два беседовала со старцем и, не получив от него согласия, пришла в крайнее смущение; трудно ей было отказаться от взлелеянной мечты — жить и спасаться вблизи Преподобного[12].

Перед самым отъездом матушка еще раз вошла к отцу Алексию и, упав на колени, со слезами просила его не отказать в благословении. Тут с батюшкой произошла какая-то перемена: он откинул назад голову, устремил куда-то взор и сказал: «Вот на что я могу Вас благословить: устраивайте сами скит где-либо в лесу. Будете время от времени туда удаляться, а затем и совсем переедете».

Такая новость разом ошеломила матушку. Ей вспомнился глас Царицы Небесной: «Устраивай сама». Здесь только она поведала старцу о всем бывшем с нею у иконы Знамения.

Последний как бы ухватился за это и с большим воодушевлением стал объяснять, что матушка даже обязана создать скит, так как Божия Матерь призывает ее к тому, что нужно было с самого начала рассказать о чудесном зове.

Но как ни убедительно доказывал отец Алексий, наша матушка стояла как пришибленная: ей до сердечной боли не хотелось расставаться с заветным намерением и менять принятое решение. Одно лишь могла она проговорить: «Батюшка, да где же и каким образом? У меня нет ни места, ни средств, ни сил духовных, чтобы начать такое сложное дело».

«Царица Небесная, — ответил старец, — Сама и место изберет, и средства даст, и духовно устроит. Ты будешь только Ее служкой, орудием...»

Окрыленная своей мечтой ехала матушка в Зосимову пустынь, а теперь разбитая возвратилась в Москву; ей казалось, что все в жизни у нее отнято, и она даже пожалела, что обеспокоила старца. Не лучше ли было действовать без посторонних советов?

Вернувшись домой, она нашла на столе консисторскую бумагу, в которой предлагалось настоятельнице совместно с благочинным и инженером ехать на принадлежащий Покровской общине хутор для исследования грунта земли, предназначенной для продажи.

Нужно сказать, что у общины было две лесные дачи: одна в восемьдесят две десятины под названием «Хутор» в Подольском уезде, в тридцати шести верстах от Москвы, близ станции Востряково, другая — в шестьдесят восемь десятин — в Серпуховском уезде. Об их существовании матушка знала только но планам, но никогда туда не ездила, так как участки эти для общины не представляли никакого интереса.

И вот на первом участке Управление Рязанско-Уральской железной дороги присмотрело одну из возвышенностей в семь десятин для вывоза песка и завело с общиной по данному предмету дело, которое затем было передано на рассмотрение Духовной Консистории, предписавшей проверить на месте, насколько выгодна подобного рода сделка.

Получив этот указ, матушка с вышеупомянутыми лицами немедленно отправилась на Хутор, где стояли два маленьких деревянных домика — сторожка и небольшой сарай для коровы.

Несмотря на последние числа октября, погода была очень теплая, и вся местность с пожелтевшим лесом казалась в высшей степени привлекательной и живописной. Когда члены комиссии поднялись на горку, передаваемую железной дороге для эксплуатации, наша матушка, предоставив им свободу действий, остановилась на месте как вкопанная — она была сильно поражена видом чудного, очаровательного уголка. Точно молотом ударило ей по сердцу, и моментально явилась мысль: «Вот здесь и устраивай скит».

Началось для матушки новое испытание...

Как осуществить желаемое, когда облюбованное местечко считалось уже запроданным? Казалось бы, и думать нечего, а у матушки закружился в голове целый рой замыслов: ей стал рисоваться и внешний вид скита, и внутренний его распорядок... И все то время, что спутники усердно занимались сверлением земли, чтобы определить, до какой глубины находится песок, матушка неподвижно стояла, углубившись в размышления.

Произвели измерения, спустились вниз на Хутор и написали акт о том, что продажа участка выгодна для общины. Все подписались; присоединила свою подпись и матушка. Составленную бумагу благочинный взял с собой для передачи в Консисторию.

Дело как будто бы окончилось, а у нашей матушки оно только еще начиналось, и совсем в другом направлении — в пользу проектируемого ею скита. Она твердо решила создать его именно на этом месте.

Через день по возвращении в Москву матушка вновь отправилась в Зосимову пустынь, подробно рассказала отцу Алексию о своих последних переживаниях. Тот слушал собеседницу, идеально разработавшую весь план устройства скита на горке, как-то особенно, по-детски радовался, несмотря на то, что матушка тут же добавила о несбыточности этой мечты, так как землю уже решено было уступить железной дороге.

Однако старец благословил немедленно послать в Управление Рязанско-Уральской железной дороги донесение о том, что отчуждаемый участок необходим для нужд общины, а потому не может быть передан, и одновременно рекомендовал составлять чертежи будущего скита, даже готовить кирпичи и лес...

Матушка так и поступила: послали отказ и пригласили архитектора, который, приняв от строительницы все задания, приступил к разработке плана. Замолчала почему-то и железная дорога. Считая дело с последней несостоявшимся, матушка с февраля 1909 года уже распорядилась подвозить материалы.

Подготовив таким образом все, она в начале мая с казначеей и архитекторам поехала на Хутор с тем, чтобы окончательно выбрать место и благословить начало работ. Обмерили нужное пространство и тут же начали рыть канавы для фундамента, а самую закладку предположили совершить 20 мая.

Вдруг за неделю до этого срока в общину пришла строгая бумага, в которой сообщалось, что Управление Рязанско-Уральской железной дороги считает намеченный участок в семь десятин близ станции Востряково своим, и если настоятельница добровольно его не уступит, то последует отчуждение Высочайшим повелением. Вслед за этим на второй день приехала с Хутора мать казначея и сообщила, что там уже побывала комиссия, все осмотрела и потребовала прекращения работ, указав на состоявшееся ранее соглашение.

При таком известии наша матушка пережила одновременно огорчение и радость: она огорчилась, так как разрушались ее серьезные планы об устройстве скита, и в то же время готова была примириться со случившимся, думая, что Господь отводит ее от столь серьезного дела и указывает прежде избранный путь — жить в молитвенном уединении близ своего Небесного покровителя.

Со смущенной душой она снова отправилась к отцу Алексию и рассказала ему обо всем.

Старец выслушал и спокойно сказал: «Ну что же? Нельзя нам на том месте — созидайте на другом, ведь лес-то велик, а устраивать непременно нужно. Пусть твои сестры обойдут всю рощу и наметят несколько подходящих пунктов, потом ты сама поедешь и любой из них выберешь». «А если угодно будет Преподобному, то отбираемое место вернется», — пророчески добавил затворник.

Предложение отца Алексия, однако, ничуть не успокоило матушку, которая, как мы сказали, с первого же раза решила строить скит только на избранном по сердцу месте или же совсем отказаться от столь трудного дела.

Один ум, говорят, хорошо, а два лучше; и матушка, желая еще раз проверить себя, отправилась к оптинским старцам, дабы узнать их мнение и услышать от умудренных духовным опытом отцов решительное слово.

Каждому из них в отдельности рассказывала она о своем деле, с особым подчеркиванием, что все пережитое окончательно убедило ее в мысли о необходимости оставить самостоятельное устройство скита и возвратиться к прежним намерениям — уйти на покой. И что же? Все старцы, как бы сговорившись, отвергали второе и советовали начать первое, «ибо Сама Царица Небесная хочет этого».

Почитаемый народом отец Анатолий[13] в то время куда-то отлучился из монастыря, и матушка даже не пожалела, что его не застала, так как не была удовлетворена ответами оптинских духовников. Она собралась уже уезжать, как сообщили о возвращении старца. Келейные сестры стали умолять свою духовную мать хоть на минуту зайти к отцу Анатолию, и та, уступая их просьбе, пошла, но решила ничего уже не говорить о своем деле. Каково же было ее удивление, когда отец Анатолий сам завел речь о всех смущавших матушку вопросах и, подобно отцу Алексию Зосимовскому, стал убеждать непременно исполнить поручение Царицы Небесной.

Одарив затем редкую посетительницу многими священными предметами, и, между прочим, вручив на память картину «Тайной Вечери», прозорливец с миром отпустил ее домой.

Вернувшись в Москву, наша матушка решила подчиниться общему голосу духовных отцов и через несколько дней послала на Хутор казначею с тем, чтобы она вместе с другими сестрами по совету отца Алексия обошла весь лес и наметила несколько мест, подходящих для постройки скита.

Поручение немедленно же было исполнено, а вскоре сама матушка поехала на Хутор для осмотра. Собралась как бы целая комиссия из близких ей лиц, в числе которых был строгий духовник со Старого Афона — отец Иессей. Все остановили свой выбор на сосновом лесу близ деревни Р.<едькино>. Сотворив молитву, названный старец зарыл здесь в землю, как основу, Иерусалимский крест.

Итак, вопрос о выборе места был решен, и наша матушка отправилась с докладом к отцу Алексию. В разговоре с ним она продолжала высказывать сожаление, что нельзя строить скит на горке. Утешая опечаленную матушку, затворник на этот раз еще сильнее намекнул на возможность возвращения отданного железной дороге участка.

Он сказал: «Молитесь усерднее — место, может быть, Вам и вернется, но если и не так, не скорбите, все равно на другом нужно устраивать».

Не успокоенная, а еще более расстроенная возвращалась матушка домой. Подъезжая к Свято-Троицкой Сергиевой Лавре, она в поезде вдруг решила сделать последнюю проверку своих исканий — заехать помолиться Преподобному Сергию и зайти к наместнику отцу Товию — что тот еще скажет. Наверное он, рассуждала матушка, будучи деловым и рассудительным, не станет настаивать на строительстве, а как строгий монах посоветует лучше уединение и молитву. Так думала матушка, продолжая, очевидно, отыскивать старца, который был бы согласен с ее мыслями и чувствами и отклонил бы всеми благословленное создание скита.

Приложившись к мощам Преподобного, она прошла в покои отца наместника. Последний с любовью принял московскую гостью, внимательно выслушал длинный рассказ о всех смущавших ее душу вопросах и, когда она окончила, молча, как бы боясь могущих последовать возражений, встал, прошел в свой кабинет и оттуда вышел с иконой в руках, говоря: «Ну, матушка, помолимся, я буду Вас благословлять: Вы должны сами устраивать скит — это воля Царицы Небесной. Если одно место не нравится, ищите другое, по духу, но отнюдь не отказывайтесь: устраивать должно». Матушка не могла не почувствовать властную и покоряющую силу слов отца Товия. Тогда как все остальные старцы только лишь советовали, этот без всяких рассуждений приступил прямо к делу — благословению, внушив тем собеседнице решимость и энергию.

Напутствуемая таким твердым словом, матушка вернулась к себе бодрой и тут же написала в Управление Рязанско-Уральской железной дороги вескую бумагу, — что спорная земля необходима для нужд столь известного в Москве благотворительного учреждения, как Покровская община, и если Управление думает делать отчуждение с Высочайшего соизволения, то и Община будет хлопотать тем же порядком.

Не прошло после этого и недели, как была получена телеграмма следующего содержания: «Рязанско-Уральская железная дорога навсегда отказывается от эксплуатации песка близ станции Востряково на участке, принадлежащем Покровской общине».

Такой поворот дела нельзя было не признан, за выражение воли Божией, и матушка, поблагодарив Господа и Царицу Небесную за чудесную помощь, испросив благословения у преподобного Серафима, теперь покорно согласилась начать устройство скита.

Через день направилась она вместе с архитектором на Хутор и распорядилась вновь размерить намеченный ранее участок. И что же при этом оказалось? Если бы постройка ограды продолжалась по прежней промерке, то алтарь пришелся бы не на восток, а на северо-восток. Ошибка немедленно была исправлена, фундамент переделан и 27 июля 1910 года окончен.

В означенное число в три часа пополудни состоялась и самая закладка скита[14]. Как известно, по церковному счислению в это время начинаются другие сутки и служба поется уже следующему дню, а так как 28 июля бывает празднество в честь иконы «Умиление», находившейся в келии преподобного Серафима, и творится память его мирского Ангела апостола Прохора, то, следовательно, закладка совершилась в знаменательный для скита день.

Строился скит с июля 1910 года по сентябрь 1912 года. Все планы внешнего и внутреннего его распорядка матушка поверяла одному своему высокому духовному другу[15], от которого получала поддержку и одобрение.

Большое сочувствие к начатому делу проявил также митрополит Владимир, сам выразивший желание освящать новосозданную обитель, что и совершилось 23 сентября 1912 года.

Во время торжества Первосвятитель, между прочим, сказал: «Сегодня, дорогие сестры, я считаю себя счастливейшим из людей, потому что Господь привел мне освятить чудный храм и побывать в уголке, напоминающем земной рай. Храм ваш к Богу зовет, а от скита веет таким благодатным миром и спокойствием, что душа радуется, забывая все горечи и невзгоды».

Эти незабвенные слова послужили как бы заветом для матушки, прилагавшей все старания к тому, чтобы создать для сестер обстановку, при которой им легко было бы спасаться о Господе и приобретать мир и радость о Дусе Святе.

И нужно сказать, внешнее и внутреннее устройство скита вполне сему соответствовало, о чем и поведем теперь речь.

Внешний вид скита

Знаменская церковь Серафимо-Знаменского скита (1980-е годы)

Весь скит обнесен оградой на протяжении тридцати трех сажен в квадрате в память тридцати трех лет земной жизни Спасителя. В центре стоит храм пирамидальной формы в стиле XVII века в честь Знамения Божией Матери и преподобного Серафима, с усыпальницей и престолом внизу в честь равноапостольной Нины.

С наружной стороны храм имеет двадцать четыре уступа по числу двадцати четырех апокалипсических старцев и венчается одной главой, знаменующей Господа Иисуса Христа; иконостас в храме дубовый, чаши с прибором деревянные, карельской березы; все остальное — хоругви, аналой, киоты — в одном стиле.

С правой и с левой стороны помещены храмовые иконы Знамения Божией Матери и преподобного Серафима чудной понетаевской работы.

В ограде расположены по числу двенадцати апостолов двенадцать небольших домиков, из которых каждый находится под покровительством того или другого апостола, а потому называется Иоанно-Богословским, Андреевским и так далее, и имеет на наружной стене, составляющей часть ограды, изображение своего покровителя. День прославления Церковью апостола является как бы храмовым праздником домика, насельницам коего вменяется чтить своего апостола, всегда ему молиться и подражать его подвигам. Один из домиков служил общей трапезной и кухней.

В скиту могут жить только тридцать три сестры, опять же соответственно числу лет земной жизни Господа. В передней части скита, как раз посередине, у стены стоит большого размера образ Спасителя с неугасимой лампадой. Он виден почти отовсюду, и сестры должны как можно чаще сюда заглядывать, чтобы мысль их никогда не отрывалась от Небесного Жениха.

Над святыми воротами помещается звонница с прекрасным подбором небольших колоколов. Она служит вместе и наблюдательным сторожевым пунктом. Звон производится по древнеростовскому мотиву.

По углам ограды устроены четыре башни; на них укреплены вылепленные из гипса архангелы с трубами, как бы готовящиеся возвестить Пришествие Христово, о котором скитянкам постоянно надлежит помнить.

Кроме святых ворот, есть еще добавочные: с правой стороны для хозяйственных надобностей, а с левой — это небольшая «лесная калитка», названная так потому, что открывается прямо в рощу. Отсюда проложена ровная дорожка к кургану, около которого поставлено выполненное на цинке изображение преподобного Серафима, идущего с топориком и котомочкой за плечами. Его можно заметить от самой калитки, и всякий отворивший ее получает впечатление, будто Саровский подвижник направляет свои стопы в скиток. Это излюбленное место матушки и сестер, где они поверяют угоднику, как живому, все свои думы и чувства.

Внутри ограды нет других, так сказать, «черновых» построек — все это находится вне скита; сам же он, поросший сосной и березой, с цветниками по местам, при необыкновенной чистоте, является как бы земным раем и должен напоминать своим обитательницам о вожделенном рае Небесном.

Когда Комиссия по охране памятников искусства посетила скит, то была поражена высокой идеей, вложенной в него, и выдала настоятельнице особую грамоту, в которой значилось: «Серафимо-Знаменский скит по своему индивидуальному, самобытному внутреннему и внешнему устройству заслуживает особого внимания и подлежит сохранению как редкий церковный памятник».

Внутреннее устройство скита

Если так прекрасен скиток с внешней стороны, то не менее замечателен он по своему внутреннему устройству, на что, собственно, по мысли строительницы, и рассчитана вся его символика, долженствующая возводить дух насельниц к горнему. Главным же образом выработке духовного устроения сестер помогают следующие правила скитского общежития.

В скит и в храм не допускается никто из посторонних лиц, особенно мужского пола, кроме служащего священнослужителя.

Вступившие в скит прекращают всякое сношение с миром и не выезжают домой для посещения родных, а тем более для устройства каких-либо хозяйственных дел: все это должно быть покончено до поступления в скит.

В келии сестры не могут принимать никого, даже матери, для свидания же с родными — исключительно с родными — отведена комната в гостинице.

Кельи Серафимо-Знаменского скита (1980-е годы)

Не позволяется также сестрам ходить по чужим келиям, заводить какое бы то ни было знакомство и посещать дома мирских людей хотя бы для полевых работ, чтения по покойникам и по другим благовидным причинам. За ограду же скита, в гостиницу и на Хутор они выходят, если к тому есть необходимость, по благословению.

Во главу угла ставится нестяжательность, полное отречение от своей воли, послушание и труд на общую пользу. Во исполнение этого сестры ничего не должны считать своей собственностью, не должны иметь ни денег, ни вещей, равно как и не заниматься работой для личной выгоды.

Строго требуется во всем внешняя опрятность, аккуратность, а в келиях должна быть безусловная чистота.

Заповедуется хранить целомудрие или чистоту жизни во всех отношениях. Достигается это тщательным испытанием себя, укорением и откровением помыслов до мельчайших подробностей духовному отцу или духовной матери — словом, требуется жить с открытой душой, то есть все внутренние язвы выводить наружу, не утаивать в себе никакого греха, никакой скверны.

Каждая сестра должна всегда соблюдать молчание, особенно утром до службы и вечером после молитвы. Вообще запрещается празднословить, громко, дерзко, повышенным голосом говорить и смеяться. Предписывается:

• иметь во всем выдержку, серьезность, благовоспитанность;
• вырабатывать терпение: никогда не роптать на старших и на сестер, не осуждать ни пищи, ни одежды, ни келии;
• носить в себе страх Божий, то есть боязнь огорчить чем-либо дурным, греховным Бога и ближнего;
• всемерно стараться приобретать кротость, смирение, тихость, любовь и мир со всеми;
• рекомендуется еще соблюдать следующий завет духовной матери: «Никого не обижать, все обиды прощать, себе ничего не желать, за все Богу благодарение воссылать».

Сестры обязаны неопустительно ходить в церковь, во исполнение слов Спасителя: «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все (необходимое в земном существовании) приложится вам» (Мф.6:33). При таком правиле все послушания исполняются только в промежутках между службами. С первой повесткой сестры прекращают работу и идут в храм.

Кроме того, все насельницы должны постоянно творить молитву Иисусову и не расставаться с нею на послушаниях, общая же работа сопровождается тихим пением псалмов или чтением акафистов. Все это для того, чтобы непрестанно трезвиться, духовно бодрствовать и не отходить мыслями и чувствами от Спасителя.

Порядок богослужения распределяется так.

В восемь часов утра — служба 9-го часа, вечерня, повечерие с тремя канонами, чередной акафист и помянник.

Под воскресение и в указанные Уставом дни — всенощное бдение в шесть часов вечера; совершается оно также под субботы — попеременно Знамению, преподобному Серафиму и заупокойное.

В те дни, когда не бывает всенощной, совершается полунощница в двенадцать часов ночи. Служба полунощницы проходит в таком порядке. В половине двенадцатого будильницы ходят по скиту с билом и произносят нараспев у каждого домика: «Бдению время, молитве час, Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас». Сестры собираются минут за десять до начала службы и сидя безмолвствуют, как бы находясь в ожидании пришествия Небесного Жениха. Когда бьют часы, они встают, зажигают свечи и поют: «Се Жених грядет в полунощи», после чего свечи гасятся и начинается правильце преподобного Серафима с поклонами, за которым следует сама полунощница.

Перед отпустом клиросные и все сестры сходятся внизу у иконы Спасителя и здесь предлагается общая исповедь по выработанной формуле, читаемая настоятельницей или же по ее назначению одной из старших монахинь.

Инокини вслух слово за словом с сокрушением исповедуют свои человеческие немощи и потом некоторое время находятся в молчании, вспоминая грехи, в коих обличает каждую совесть, и мысленно каясь в них.

Раз в неделю, по пятницам, полунощница бывает по Афонскому уставу: поется двенадцать псалмов. Все оканчивается пением: «О, пресладкий и всещедрый Иисусе». Не проронив затем ни единого слова, насельницы скита расходятся по келиям для отдыха.

В пять часов утра сестры встают, и в пять часов сорок пять минут начинаются утренние молитвы, утреня и литургия.

Помимо непременного посещения богослужения, скитянки должны исполнять следующее келейное правило:

• тридцать три земных поклона в память числа лет земной жизни Спасителя,
• двенадцать земных поклонов Божией Матери,
• двенадцать земных поклонов преподобному Серафиму.

Читать: одну главу Евангелия, одну главу Апостола, одну кафизму, неопустительно акафист преподобному Серафиму и сто пятьдесят раз молитву « Богородице Дево, радуйся».

Трапеза бывает в следующем порядке: после литургии общий чай, в час дня — обед, в половине третьего — чай, в пять часов — ужин, после которого уже не полагается ничего вкушать и пить воды; если же необходимо принять лекарство, то только по благословению.

Довольствуясь общей трапезой, сестры не могут в келиях ни приготовлять, ни иметь чего-либо съедобного, равно как наоборот, налагать на себя самовольный пост.

В довершение всего скитянки ни при каких обстоятельствах не должны поддаваться унынию, скорби, ничем не должны расстраиваться, всегда должны поддерживать в себе свежее, бодрое, радостное настроение, что, впрочем, само собой приходит при исполнении всех вышеизложенных правил.

Радуясь о Господе, насельницы скита ту же радость должны сообщать всем окружающим и соприкасающимся с ними.

Таблица этих правил выдается каждой сестре для постоянного чтения и руководства и помещается ею в келии на видном месте.

Живя по уставу скитского общежития, каждая сестра ежедневно должна проверять себя, иначе говоря, производить испытание своей совести, уделяя этому некоторое время перед отходом ко сну, примерно вопрошая себя так:

Как провела ночь? С молитвой ли засыпала? Не мечтала ли, лежа в постели? Бодро или с леностью встала к полунощнице и утрене?

Как стояла в церкви? Со вниманием ли к чтению и пению? Не шепталась ли и не оглядывалась ли по сторонам? Не расслаблялась ли, стоя, и не роптала ли на продолжительность службы, не присаживалась ли под предлогом усталости и недомогания?

Как пела и читала: с благоговением, смирением, усердием, старанием или спешно, рассеянно, с гордостью и высоким мнением о своих способностях?

Как шла из храма Божия? Не вышла ли ранее положенного времени или конца богослужения?

Говорила ли по дороге с сестрами, делясь не святыми впечатлениями, полученными в церкви, а пересуживая недостатки, ошибки певчих, сестер, посторонних лиц и прочее?

Войдя в келию, перекрестилась ли и поблагодарила ли Господа, удостоившего тебя быть в храме? Как провела день?

В трапезной. Сидела ли, внимая чтению житий святых, или же погружена была в еду, питая себя посторонними помыслами?

Не заглядывала ли в чужую тарелку, не судила ли сестру за многоядение и не стремилась ли взять себе первый и лучший кусочек?

Не ела ли до пресыщения?

Не роптала ли на скудность и однообразие трапезы?

На молитве до и после еды благодарила ли Господа за пищу, прося Его соделывать тебя достойной получаемого?

На послушании. С усердием ли исполнила послушание ради Господа, сестер, святой обители и из любви к труду или же желала сделать скорее, больше и лучше других лишь по тщеславию, честолюбию, стараясь выказаться перед старшими?

Не ленилась ли, дорожа своим покоем и пренебрегая пользой обители?

На общих послушаниях не грешила ли празднословием, нерадением, смехом, болтливостью, раздражением, ропотом при трудных работах, укорением и зазрением сестер в лености, неумении, неуспешности в делах?

Творила ли на послушаниях молитву, избегала ли рассеянности ума или же давала простор помыслам суетным и греховным?

Пребывая в келии. Старалась ли ходить в присутствии Божием и все делать бодренным сердцем и трезвенною мыслию? Благодушно ли, с любовью и терпением обходилась с сокелейными?

Не позволяла ли себе тайноядения, чтения запрещенных светских книг, переписки и вообще чего-либо предосудительного?

Не принимала ли кого без благословения в келии и сама не ходила ли по чужим?

Не роптала ли на скудность одежды, недостаток тепла, тесноту и другие неудобства помещения?

Не приобретала ли лишних и ненужных вещей?

В положенное время занималась ли уборкой келии или допускала неаккуратность, неряшливость?

При прохождении келейного правила. Молилась ли с умилением, со вниманием ли читала Святое Евангелие, Апостол, Псалтирь, со страхом ли Божиим проходила сотницы, как бы предстоя Самому Господу, или же все это делала рассеянно, с сухостью сердца, поспешно, только формально выполняя положенное?

Не пропустила ли правила по нерадению о спасении, извиняя себя неимением свободного времени, усталостью, болезнью или оправдываясь другими занятиями якобы высшего порядка?

Наоборот, не налагала ли на себя без благословения лишних поклонов и других подвигов, давая тем место своеволию?

Каково было в течение дня общее состояние твоего сердца? Следила ли за собой или же предавалась беспорядочному течению помыслов и чувств, переносясь мыслию к прежней мирской жизни и прочему?

Не обижалась ли?

Не обижала ли кого сама?

За все ли благодарила Бога?

Одинаково ли относилась к сестрам или делала предпочтение одной перед другими, забывая, что избыток любви к одним обличает недостаток любви к другим? Не смущала ли сестер чем-либо?

Не дозволяла ли себе с ними вольного обращения, от которого погубляется в нас спасительный страх Божий?

Не предавалась ли унынию и излишней скорби? Была ли духовно бодра и радостна? Нет ли чего еще у тебя на душе?

Кроме общих правил, подлежащих непременному исполнению, сестрам рекомендуется по благословению и назначению настоятельницы каждый день недели посвящать упражнению в определенной добродетели, дабы приобрести в ней навык. Так, например, может быть такое расписание.

Понедельник — день молчания. Хранение чувств от всяких внешних впечатлений, самоуглубление, что, однако, не должно сопровождаться неприятной для окружающих замкнутостью, а благодушием во всем.

Вторник — день кротости и смирения. Ходить и стоять в храме с наклоненной головой, соблюдать во всех действиях тихость; в келии ни в чем не поступать по своему хотению, а прежде узнавать мнение и желание живущей совместно сестры; первой приходить и последней уходить с послушания; последней садиться за стол и прикасаться к трапезе; встречающимся кланяться в пояс, и, если случиться огорчить кого-либо словами или действиями, тотчас с земным поклоном просить прощения у обидевшейся.

Среда — день самоукорения. Проверить свои мысли и дела за последние дни; проходить молитву Иисусову не с окончанием «грешную», а с названиями, соответствующими совершенным погрешностям и борющим страстям; вспомнить всех сестер поименно и, определив отличительные добрые качества каждой, просить у Господа ради их святых молитв даровать и тебе преспеяние в свойственной той или иной сестре добродетели.

Четверг — день молитвы. Определить время и место для уединенной молитвы; приходить к богослужению по первой повестке; заучить на память несколько строк из Святого Евангелия, Апостола, Псалтири или же из любимого акафиста.

Пятница — день поста, сокрушения, плача! Воздерживаться от пищи, доставляющей приятность, лакомств и ужина; углубляться мыслию в крестные страдания Спасителя до такой степени, чтобы вызвать плач о своих грехах.

Суббота — день добрых дел. В свободное время, между обедней и вечерней, помочь на трапезе, кухонным, очередной по домику или сделать что-нибудь для больной, немощной и престарелой сестры; особенно прилежать молитве за благодетелей и лиц, впавших в разного рода злоключения, о которых и обители поручено молиться.

Воскресенье — день радости. Стараться сосредоточиваться на благодеяниях и милостях Божиих. Ходить с чувством благодарения и славословия Господа, перечисляя в уме отдельные факты Его земной жизни и случаи милосердия Божия из своего прошлого и настоящего; проходить четки с радостными приветствиями Спасителю, Божией Матери и святым вместо обычной молитвы о спасении и помиловании; находить слова утешения для скорбящих и унывающих сестер.

Итак, по милости Божией, Серафимо-Знаменский скит устроился. В нем поселились согласно уставу тридцать три сестры, не считая тех, которые имели послушание и помещение на Хуторе[16].

Матушка стала внимательнее следить за жизнью скитянок, часто проверяя их и показывая во всем пример строгого пустынножительства. Свою горячую любовь к Спасителю и иночеству она скоро запечатлела принятием схимы, на что решилась не по собственной воле, а по совету старцев, признавая пострижение в великий ангельский образ высокой честью для себя и считая его несовместимым с настоятельским послушанием.

Первым предложил матушке схиму любвеобильнейший схиархимандрит Гавриил[17], подвизавшийся много лет в казанских обителях; то же самое подтвердил и ученик знаменитого старца отца Илиодора, глинский духовник отец Климент, который в указанном отношении так воздействовал на матушку, что она, вернувшись от него, подала прошение митрополиту Макарию о пострижении, сильно, однако, сомневаясь в успехе своей просьбы.

Но вышло против ее ожидания. Умудренный духовным опытом Святитель написал резолюцию приблизительно такого содержания: «Приветствую доброе желание игумений Ювеналии принять схиму; что же касается времени, то его укажет Сам Господь. Постриг поручается совершить Преосвященному Арсению».

Последний, получив от матушки извещение о результате ее ходатайства, выражение митрополита Макария: «Время укажет Сам Господь» — понял в том смысле, что с пострижением можно не спешить. Того же мнения держался и друг его архимандрит Серафим[18], смотревший на схиму как на такой вид монашества, при котором должна прекращаться всякая связь с миром.

«К монаху, — говорил он, — применимы слова апостола Павла: «...для меня мир распят...» (Гал.6:14), то есть монах все равно что лежащий в дому покойник; на него смотрят, его целуют, вокруг него суетятся, но сам он ничего этого не чувствует — для него мир не существует.

Схимник же — умерший, уже погребенный в могиле, порвавший всякое, даже чисто внешнее общение с миром. К нему относится вторая половина того же изречения: «...и я для мира» (Гал.6:14). Схимника и люди должны забыть, оставить в покое, помня, что он покончил все земные расчеты».

Однако замедление со схимой повергло матушку в томительное состояние. Будучи в Зосимовой пустыни, она, проверяя себя, поведала все старцам — отцу Герману и отцу Алексию, и те, считая указанную отсрочку испытанием, советовали настойчиво добиваться пострига. Но, желая выждать такое серьезное дело и переживая горькое чувство оставленности, матушка за одной литургией усиленно молилась, прося Господа, Царицу Небесную и преподобного Серафима дать ей явное знамение. И после этого произошло нечто удивительное: как бы по особому внушению, не успев даже отдохнуть с дороги, неожиданно посетил матушку митрополит Макарий, только что возвратившийся из Тобольска, где он открывал мощи святителя Иоанна[19].

В беседе маститый Архипастырь подробно рассказывал о своих впечатлениях, полученных при прославлении новоявленного угодника, и, между прочим, сообщил, что встретил в Тобольске одного священника, которому много лет тому назад отец Иоанн Кронштадтский предсказал открытие мощей святителя Иоанна.

Этому иерею, — заметил Владыка, — великий пастырь дал следующий совет относительно сына, когда тот, окончив Семинарию, не пожелал идти по духовному ведомству, а решил быть моряком: «Не препятствуйте его пути — нам неизвестно, где он больше угодит Богу, — на море или в священном звании».

В последних словах матушка усмотрела как бы ответ для себя. Она пала на колени перед Святителем и сказала: «И Вы, Владыка святый, не препятствуйте моему пути...» «Это Вы о схиме?» — спросил Архипастырь. — «Да, Владыка, отец Климент постоянно напоминает мне об этом в письмах, говоря, что я, неключимая раба, откладываю свое спасение». — «Ну что же, видно, и для Вас пришел час, давайте помолимся».

Вслед за этим они прошли в моленную, где Митрополит, взяв с матушки слово не оставлять настоятельского послушания, возложил обе свои руки на ее голову, произнес молитву, благословил и уехал.

В тот же день вечером Преосвященный Арсений, будучи с докладом у Владыки, получил подтверждение в том, что матушкой получено окончательное благословение на пострижение, которое и совершилось под 21 сентября 1916 года, в день памяти святителя Димитрия Ростовского.

Схиигумения Ювеналия (Марджанова)

Все доброе приносит радость, и пережитое сестрами и нами в Серафимо-Знаменском скиту сопровождалось великим духовным утешением, очевидно, потому, что вся атмосфера там была светлая и святая.

Происходит освящение скита и храма. Богослужение совершает митрополит Владимир, говорит прочувственную речь, призывает благословение Божие на новоустроенную обитель, и благодать Господня молитвами великого святителя нисходит на нее и распространяется по всем уголкам святого места, наполняя сердца сестер радостию неизглаголанною.

Освящается престол в честь равноапостольной Нины. Посторонних богомольцев нет — одни лишь скитянки да священнослужители. Церковка напоминает катакомбы, так как находится в подземелье. Тихо, благодатно здесь. Все переживают такое чувство, будто сама равноапостольная Нина и преподобный Серафим присутствуют на торжестве, и, думается, так это и было, ибо, где любовь, там и Бог... Где искреннее сердечное почитание и прославление святых угодников, где приносится чистая, отрешенная от всяких скверн молитва — там с землей соединяется Небо...

В маленьком храме Серафимо-Знаменского скита при высоком религиозном воодушевлении строительницы и сестер происходило большое привлечение и сосредоточение благодатной силы. Тут Сам Господь приосенял собранных, тут Царица Небесная умиляла сердца молящихся и особенно поющих; тут вблизи каждого, радуясь и веселясь, находился Ангел Хранитель — оттого так глубоко запечатлелось освящение этой чудной церквочки в памяти насельниц скита.

Готовится постриг матушки в схиму. Настроение скитянок такое, будто они ждут небывалого для них события. Но не грустного, как, например, при потере близкого, любимого человека, и не праздника, сопровождающегося духовным торжеством, — а события, принуждающего войти внутрь себя, внушающего строгую серьезность и молитвенное умиление.

Идет час за часом, приближается всенощное бдение, когда назначено пострижение. В ожидании этого времени Владыка Арсений, старец, уединяется в роще и в тишине, среди природы, многое переживает. Грустно ему делается, оттого что его духовная мать решается взять на себя трудный подвиг, который принудит ее оставить тех, кто так сильно нуждается в ее нравственной поддержке.

Размышляет старец и о том, насколько допустима схима для монахов, проходящих в обителях ответственное, сложное послушание, и приходит к такому заключению: в схиму можно облекаться по двум побуждениям. Одни видят в ней как бы предсмертное напутствие и принятием ее думают испросить у Господа прощения всех грехов, совершенных в монашестве. Таковые обыкновенно откладывают пострижение к концу жизни. Другие же схимой желают доказать сугубую любовь и преданность Сладчайшему Христу Спасителю и послужить Ему с еще большим усердием и ревностью, пока позволяют силы, и принимают этот великий ангельский образ в благоприятное для иноческого своего жития время, никогда не забывая, что главное для инока — внутренняя отрешенность от мира и прелестей его; что же касается послушаний, то они все спасительны.

Второе побуждение и руководило нашей матушкой. С великим духовным подъемом, с чувством несокрушимой веры и любви к Господу она распростиралась на земле — в знак полного распятия себя ради высших духовных целей.

Окружающие матушку скитянки трогательно пели постригальные стихиры. Все они стояли с зажженными свечами и плакали, но не слезами мира, идущими от скорбящего, страждущего сердца, а слезами молитвенного умиления и духовного удовлетворения, что дело спасения в их святом скиту «спеется», что они, оставившие все ради Господа, не одиноки, а впереди их, подавая собою пример, идет духовная мать, пожелавшая взять на себя высокий подвиг схимничества.

Существует связь между настроением, переживанием в дни праздников, и тем, каким бывает приготовление к ним: чем последнее усерднее, внимательнее, тем радость праздника полнее, живее.

Например, Рождество Христово и Пасха проводятся в скиту с большим духовным подъемом и, конечно, потому, что скитянки, выдержав предварительный пост, с благоговейным трепетом, молитвой и верой встречают их.

Идет Рождественская утреня... Славится Богомладенец Христос. Светло на душе у всех сестер, и эта светлость реально осязается в храме даже в самом наполняющем его воздухе.

Наступает Святая Пасха. Тут уже бывает верх духовного веселия... Да и всякий праздник несет подвижницам радость, при этом каждый раз особенную, с определенным отпечатком, сообразно с воспоминаемым событием.

В Крещение чувствуется обновление, освящение душевных и даже телесных сил.

В Сретение сознается важность и значение всех нравственных установлений, правил и требований церковных, от исполнения коих испытываешь духовное удовлетворение; сестры же утешаются еще и тем, что живут по заветам святой обители.

В Благовещение в душе царит радость, какая бывает от получения благой вести, а так как для человечества не может быть выше и спасительней извещения, принесенного Архангелом Гавриилом Пресвятой Деве Марии, чистое сердце в этот праздник ликует более, чем когда-либо...

В Вербное Воскресение дух наш торжествует. Отчего? Идет во Иерусалим со славою Иисус Христос, и мы разделяем это величественное шествие, утешаемся прославлением Господа, подобно тому как в жизни бываем рады чести и почитанию близких нам людей. Тут же несравненно большее — возвеличивается наш Спаситель.

А что дает Вознесение? Если мы имеем друга-покровителя, защитника, не боимся опасностей, и, надеясь на поддержку его, живем спокойно, то то же самое, только в высшей степени, переживаем в этот святой праздник, когда Сам Господь, вознесшись на небо, обещал не оставлять нас, а присно пребывать с нами...

Во дни Святой Троицы душа переполняется обилием ниспосылаемых нам даров благодати; легко тогда делается на сердце, и радуешься всему доброму, святому...

В Преображение появляется жажда стать лучше, стряхнуть с себя все плохое, дурное и начать обновленную жизнь. Жаждешь этого, и Преобразившийся во славе Спаситель обвеселяет твою душу.

В Успение приходит на память мирная христианская кончина. Как она вожделенна, как хочется умереть с Богом! Думаешь так и замечаешь в себе самом водворившуюся тихость и спокойствие.

В праздник Воздвижения сила Креста Господня весьма ощущается теми, кто творит его истово, кто пред ним благоговеет, кто с ним никогда не разлучается. Таковы скитянки: с верою ограждаясь святым крестом, они всегда бодры, крепки духом и не устрашаемы никакими вражескими кознями.

В день Рождества Богородицы основание для радости дается в содержании тропаря: «Рождество Твое, Богородице Дево, радость возвести всей вселенной: из Тебе бо возсия Солнце правды Христос Бог наш, и разрушив клятву, даде благословение, и упразднив смерть, дарова нам живот вечный».

Кто глубоко проникается значением сего праздника, тот, несомненно, и радуется.

Во Введение как никогда чувствуешь духовное наслаждение, присутствуя в храме, где от общей молитвы верующих, совершения Таинств, и особенно Божественной Евхаристии, благодать Божия бьет, так сказать, ключом. В этот день особенно познаешь величие дома Божия, распаляешься ревностью к посещению его, горишь любовию к совершаемому в нем богослужению.

Не меньше утешения приносят насельницам скита и храмовые праздники, каковыми там являются празднование в честь иконы Божией Матери «Знамение» и память преподобного Серафима.

Когда приходит день твоего Ангела, ты становишься центром внимания близких тебе людей. Незримо призирает на тебя тогда и Небесный твой покровитель. Такое положение именинника возвышает его дух, делает особенным среди окружающих.

То же настроение наблюдается в дни храмовых праздников среди добрых прихожан, когда они, будучи своего рода именинниками, духовно торжествуют.

Подобное чувство проявляют и скитянки. Нежная их любовь к Царице Небесной и преподобному Серафиму, умилительное богослужение с молебном, предварительное говение и затем принятие Святых Тайн — все это создает в сестрах такое благодатное состояние души, что они тогда уже одним своим видом напоминают светлых Ангелов, несомненно имея и в сердце Небесный свет и великое утешение. А тут еще торжество праздника усиливается от братского общения и любви, средоточием которой являются духовный отец и духовная мать. Сколько радости бывает при одних только взаимных поздравлениях!

Чтобы сделать приятное своим покровителям, сестры прилагают, кажется, все усердие. С веселыми лицами они говорят приветствия, составляют стихи, бодро, торжественно поют патриаршее многолетие, а те, в свою очередь, стараются утешить своих духовных детей пирогами и различного рода сладостями. Какая здесь трогательная любовь!

Летний теплый вечер... Матушка благословляет отслужить всенощную в роще под открытым небом, у курганчика преподобного Серафима. Здесь происходит дивное соединение поющих и молящихся с девственной природой. Последняя, как бы обрадованная таким собранием, особенно ласкает чистые души сестер, близко-близко прильнув к ним и лобзая их...

Заходящее солнце освещает восхитительным блеском пространство, где одни скитянки... Вот проносится струя тихого ветерка, приятного и живительного после дневного жара; птички то замолкнут, то запоют — и в какой момент! Когда особенно нужно молиться — во время «Хвалите имя Господне» или же великого славословия. Сливаясь с хором сестер, пернатые усиливают молитвенное чувство, вознося душу ко Господу — Премудрому Строителю Вселенной.

Ах, как благодатны эти всенощные под открытым небом в святом скиточке, сколько утешения и радости приносят они обитательницам его!

Скоро полночь. В соседней деревне еще не спят: оттуда доносятся крики гуляющих, пение, игра на гармонике...

Часы бьют двенадцать... Вслед за этим в скиту раздается благовест нежно звучащего колокола, призывающего насельниц в храм к полунощнице...

Какой страшный контраст чувствуется тогда между во зле лежащим миром и святым уголком! Там идет угождение сатане, сопровождаемое пляской, визгами и всякой скверной, — здесь совершается смиренное служение Господу молитвой, удивительным духовным пением, со слезами и душевной чистотой... Там, среди веселья и разгула, в дружеской на вид компании, в сердцах людей кипит взаимная вражда, злоба, зависть, человеконенавистничество; в этом же благодатном собрании при святом молитвенном единении происходит как раз обратное: заглаждение, уничтожение всяких злых чувств...

Нужно быть свидетелем скитской полунощницы, чтобы восчувствовать всю ее нравственную высоту и пользу для инокинь. Последние после отпуста сходятся у чтимой иконы Спасителя и тут глубоко каются во всех своих немощах, грехах по следующей исповедной формуле, читаемой духовной матерью:

Спаситель мой! Тебе я обещалась посвятить всю свою жизнь, наполнить всю мою душу любовью к Тебе Одному! Проверяю свое сердце и «виновной себя представляю».

Я грешна маловерием, духовным бесчувствием, расслаблением в посте и молитве, неблагоговением к святыне, неимением страха Божия...

Мне хотелось, чтобы никто и ничто не стояло на пути моего шествия к Тебе, о Христе! Спрашиваю теперь себя: так ли это, и замечаю, что многое возобладало мной — и пища, и одежда, и тепло, и удобства жизни, привязанности и всякая страсть...

Возлюбив Тебя, Господи, я думала свято любить моих ближних, а посмотрю на себя и вижу, как я горда, самолюбива, обидчива, завистлива и ревнива, раздражительна и прочее-прочее (тут можно перечислить и другие грехи). А сколько у меня ропота, нетерпения, осуждения и всякого недоброжелательства к людям!

Прости же, Боже, все мои согрешения, просвети мой ум светом Твоего разума, укрепи мою дряблую, слабую, всегда склоняющуюся ко злу волю, очисти мое страстное сердце, вдохни в него стремление к чистоте, целомудрию, смирению, кротости, тихости, незлобию, простоте, а наипаче наполни любовью к Тебе, о пресладкий мой Иисусе, да во веки пребуду с Тобою. Аминь.

Служба этим не оканчивается: сестры затем испрашивают друг у друга прощения, кланяются друг другу в ноги, примиряются и, пропев в конце всего умилительный гимн «О, пресладкий и всещедрый Иисусе!» — молча расходятся по келиям.

Как вы думаете, не создают ли такая ночная молитва и христианское всепрощение в душах скитянок светлого рая? Да, несомненно создают.

Если там, за оградой, скажем еще раз, люди объединяются на почве грубочувственного дикого веселья, за которым кроется разобщение, вражда и ненависть, то тут, во святом уголке, сестры с каждой полунощницей становятся лучше, крепнут во взаимной любви, нося в сердцах мир и тихую благодатную радость...

Схиигумения Фамарь (Марджанова)

Эскиз к картине П.Д.Корина «Реквием. Русь уходящая» 1935-1959 гг.

Наступает день. Скитянки на послушаниях. Одни из них работают поодиночке: кто в саду, кто при пчелах, кто очищает рощу от сухого листа, — другие совместно носят траву, сушат сено, пасут коров, возделывают огороды.

Всем заповедано непрестанно творить молитву Иисусову, петь псалмы, читать акафисты, и они ненарушимо, свято исполняют это правило: трудятся и молятся.

Всякая работа приносит утомление, а с ним нередко поднимается ропот, является дурное настроение духа.

Посмотрите на мирских людей: как часто свои занятия они сопровождают раздражительностью, гневом, особенно при затруднениях и неудачах. Не то во святом скиточке. Тут то же дело при молитве кажется сестрам более легким, и усталость рождает не досадное состояние духа, не расслабленность, а здоровый сон, тихий покой. С Богом они поработают, с Богом, веселые и довольные, оканчивают свои послушания.

Даже во дни всенародных бедствий наши скитянки не оставались без утешения и Небесного покровительства.

Голод. Трудно достать хлеб. Многие в поисках его предпринимают поездки на сторону, с опасностью даже для жизни. Устав скитский не позволяет насельницам отлучаться из обители ни по какой причине; строгая матушка велит сестрам молиться и ожидать помощи свыше.

Малодушные, однако, не выдерживают и, страшась голода, отправляются разыскивать пропитание, но дорогой теряют все, что приобрели с большим трудом. В слезах возвращаются они в святой уголок, где в их отсутствие происходит нечто чудесное: находятся добрые люди, которые делятся с молитвенницами своими пайками.

Случается и тайная милостыня: выйдут, например, привратницы утром, отворят святые ворота и найдут около них один-другой мешочек муки. Радостные, несут они неожиданное подаяние на общую потребу, славя Щедродателя Бога, Миродательницу Владычицу мира, своего покровителя преподобного Серафима, молясь усердно за благотворителей.

Пока Господь по Своему Всеблагому Промыслу хранил святой скиток, насельницы его в трудных обстоятельствах всегда чувствовали Божественную помощь. Были моменты, когда совсем надвигалась гроза, но Невидимая Рука отводила опасность, и в скиту на более или менее продолжительное время водворялось спокойствие.

Однажды, молясь у себя в келии, богомудрая строительница обратила особое внимание на одну из своих икон: Божия Матерь головным платком прикрывает и как бы от кого защищает Богомладенца, а Он, держа в руке кисть винограда — эмблему Святого Причащения, при котором не страшны никакие невзгоды, — из-под покрывала вглядывается вдаль, откуда, очевидно, эти невзгоды ожидаются.

Проникновенная матушка почувствовала, что образ сей является охранителем ее скиточка и насельниц, внушая мысль о необходимости постоянно молиться Царице Небесной и чаще прибегать к причащению Святых Тайн Христовых.

В чувстве благодарности и умиления она вместе с сестрами воспела Преблагословенной:

К Богородице притецем, сущии в бедах, и святой иконе Ея тако возопиим: «О, Владычице мира, приими непрестанное и усердное благодарение наше, яко во дни лютых обстояний Ты, Всеблагая Мати, дивно крат верных рабов Твоих сохраняеши и от наветов злых человек незримо покрывавши».

Некоторые из скитских сестер уже умерли. Жаль было с ними расставаться, однако воспоминание о них радует, утешает оставшихся насельниц, ибо отошедшие ко Господу явили собой пример доброй, святой жизни, за которую приходится лишь благодарить Спасителя.

Мария Семеновна Б., по принятии мантии монахиня Серафима, первая проложила путь в загробный мир для скитянок. Она поступила в скит в день его открытия. Близкая духовная дочь отца Анатолия Оптинского, Мария внешним своим видом, а главным образом, внутренним содержанием души, являлась олицетворением кротости. Послушание ее было церковное. Всегда ровная, покойная, тихо-радостная, она передавала свое настроение другим. Недолго, однако, Господь судил ей жить. В 1915 году Мария тяжело занемогла, у нее обнаружился рак груди. По исследованию лучших хирургов требовалась операция, иначе грозила неминуемая смерть, а главное, полное разложение при жизни, что было бы невыносимо для нее самой и окружающих.

Матушка благословила Марию обратиться за советом к отцу Анатолию, но тот не разрешил делать операцию и велел предаться воле Божией.

И вот Мария восемь месяцев молча, кротко, терпеливо переносила свою ужасную болезнь. Никто никогда не слыхал от неё ни звука ропота, одного только она боялась — как бы не началось предполагаемое разложение. И что же? Преподобный Серафим явил над ней чудо: рана покрылась какой-то корой, благодаря чему распад волокон тела был скрыт и не сопровождался теми неприятными явлениями, каких все ожидали.

Во время тяжких страданий скитский старец[20] постриг Марию в мантию с именем Серафимы. Тихо, с постоянной молитвой на устах отошла она ко Господу...

Мария, девушка-латышка, попала в Москву как беженка. На родине она прошла курс гимназии и, будучи лютеранкой, еще в детстве любила бывать в Рижском женском монастыре. Там ее заметили сестры, и одна из них приняла в ней участие. По приезде в столицу Мария поступила в Покровскую общину на фельдшерские курсы, а по окончании последних — в Серафимо-Знаменский скит.

В обители она показывала удивительный пример послушания: это был настоящий Досифей. К сожалению, молодая подвижница скоро умерла от сыпного тифа, проявив во время болезни необыкновенную веру. Она непрестанно читала молитву «Отче наш», а на голове, не снимая, держала открытым Святое Евангелие.

Когда ее спрашивали, почему она читает исключительно «Отче наш», Мария отвечала: «Люблю молитву Господню и, произнося ее, чувствую облегчение». — «А почему не расстаешься с Евангелием?» — «Я слышала — бесы трепещут от слова Божия, они не подойдут ко мне и перед смертью».

Последние слова ее были: «Помолитесь, Владыка и матушка, чтобы душу мою взяли Ангелы и поставили в Будущей Жизни поближе к вам. Мне так хочется никогда не разлучаться с вами».

Скончавшись с улыбкой на устах, Мария лежала в гробу с торжествующим видом, будто достигла чего-то высокого, почетного. Да так оно и есть. Умершая удостоилась принять православие, пожила хоть и немного, но богоугодно во святой обители, приобрела расположение сестер и отошла ко Господу чистой девой, не приразившейся скверне мира, — это ли не высокое достоинство, это ли не честь?!

С любовию вспоминаю редкую послушницу Марию. Она всегда радовалась при встрече с нами, как бы ожидая получить что-то приятное, — и получила: Господь сподобил нас неоднократно напутствовать ее перед смертью Святыми Тайнами и по смерти вместе с сестрами мирно, при воодушевленном молитвенно строгом пении надгробных гимнов проводить до могилы.

Шура К. Состоя после закрытия Чудова монастыря певчей в храме Христа Спасителя, как-то зимой простудилась, получила горловую чахотку и уже совсем больная поступила в Серафимо-Знаменский скит, где прожила только два года, успев, однако, принять иноческое пострижение с именем А.

При стремлении к подвигам у Шуры была необыкновенная вера к старцу: она интересовалась прошедшей жизнью своего наставника, высчитывала, когда и ей по его примеру надлежит принять монашество и тому подобное; кроме того, придавала значение не только каждому слову, но и каждому движению своего духовного отца. По ее мнению, не было ничего безразличного в его действиях.

Так, незадолго до своей кончины, чувствуя себя сравнительно хорошо, прибегает она, сильно расстроенная, к духовной матери и с плачем говорит: «Верно, я скоро умру».

Когда же матушка начала ее успокаивать и спрашивать, почему ей так кажется, та отвечала: «Я сейчас была в киновии, и старец предсказал мне скорую смерть. Он все ходил по комнате и озабоченно говорил: «Ах, Шура, что мне делать с тобой? Какая ты у меня больная!» Я говорю: «Да нет, Владыка, я сейчас совсем хорошо себя чувствую», а он не слушает и все одно и то же повторяет. Потом подошел ко мне и закрыл веки, как покойнику. Наверно, я скоро умру». И как матушка ни старалась ее утешить, Шура ушла убежденная в своей близкой кончине. И что же? Она действительно скоро слегла и, проболев двадцать дней, умерла.

Несмотря на свою тяжелую болезнь, Шура старалась быть примерной инокиней, строго наблюдала за движением помыслов, во всем открывалась духовной матери и свою исправность довела до конца. Между прочим, она усердно молилась преподобному Серафиму, чтобы ей не пришлось увидеть [закрытие скита][21]. Молитва ее была услышана — она умерла незадолго до этого.

Смерть Шуры надо также считать удивительной: в течение недели ежедневно напутствуемая Святыми Тайнами, она скончалась ровно в двенадцать часов ночи, в тот самый момент, когда в скитском храме инокини пели: «Се Жених грядет в полунощи».

Всем нам, невольно обратившим на это внимание, как-то ясно представилось, что юная подвижница, отошедшая ко Господу как бы даже не позванной, пошла прямо в Небесный чертог к Жениху Христу. Да будет сие так!

Игумения Нина. Весьма истерзанная жизнью, но призванная Богом к покаянию и исправлению. Окончив высшие женские курсы, она сначала занимала учительские должности, а потом, поступив в обитель, была даже настоятельницей одного большого монастыря.

После разного рода житейских невзгод, возымев искреннее желание спасаться о Господе, игумения Нина пренебрегла своим положением и поступила в Серафимо-Знаменский скит рядовой монахиней. Смирившись «до зела», она несла самые простые послушания, нередко получая замечания и укоры от сестер.

Вот вижу ее сторожихой скита... Для удобства наблюдения за последним сидит она на звоннице. Неуютно, холодно здесь, дождь, вьюга. Ветер обвевает ее со всех сторон и пронизывает тело, а она воодушевляется мыслью, что находится на столпе, и молитвой согревает свое сердце. Вижу ее совершающей обход скита ночью. Страх одолевает многих и не позволяет нести это послушание. Она с любовью охраняет святой скит, прочитывая в это время заученные наизусть акафисты и молитвы...

Вижу ее привратницей: тут нужно много терпения, спокойствия, бдительности, чтобы за каждой закрыть дверь, не пропустить звонка у святых ворот, уметь поговорить с пришедшим. Здесь постоянная опасность сделать промах и получить замечание от строгой матушки, что часто и бывало, но мать Нина безропотно, с покорностью выполняет и это возложенное на нее дело. Вижу ее, наконец, простой скитянкой, старающейся ничем среди других не выделяться — ни в пище, ни в одежде, ни в помещении. Всем она довольна и считает себя счастливой, живя в скиту, этом поистине земном рае.

Верим, что Господь не вменит уже матушке Нине тех прегрешений, в которых она так каялась и об изглаждении коих так усердно заботилась, неся подвиги терпения, самоуничижения и разного рода лишения.

Схимонахиня Михаила — тихая молитвенница.

В храме все свято, все принесено в дар Господу, но если не зажжены в нем лампады, то чувствуется неполнота, какая-то безжизненность. Так и в монастыре: все служат делу спасения души, все отдают себя в жертву чисту и непорочну Христу Спасителю. Но нужны там и особые подвижницы, дабы явиться неугасимыми светильниками, горящими пред Господом ради благополучия ближних. Без них в обители пусто, неприветливо...

Схимонахиня Михаила и была именно, как мы сказали, тихой молитвенницей скита. Между прочим, замечательна ее родная семья, которую можно назвать «монашеской», так как все члены ее в разное время определились в монастыри: отец — схимонах Григорий, мать — схимонахиня Пелагия, брат — иеромонах Пантелеймон, три сестры — монахини Серафима, Гавриила, Рафаила и, наконец, сама схимонахиня Михаила.

Отметим редкое настроение их матери: как только дети достигали двенадцатилетнего возраста, она сама отвозила их в обитель, за что имеет теперь от своих чад молитвенную память.

Мы раньше говорили, что матушка схиигумения Фамарь имела земных и Небесных покровителей, помогавших идти по спасительному пути жизни, ею избранному. Но вот она и сама достигла возраста совершенства, когда начала опекать и духовно поддерживать других.

Таким счастливцем оказался немощный инок[22], которому матушка предоставила возможность стать близко к ее скиту и пользоваться всеми его духовными благами.

Прежде всего, она устроила ему в лесу, близ обители, маленький домик — киновию, куда инок стал после трудных и ответственных занятий в столице удаляться для отдыха в полный затвор, с тем чтобы, набравшись там свежих сил, снова выходить на работу.

В приезды труженика матушка так обставляла его уединение, что оно ничем не нарушалось. Интересна инструкция, данная ею обслуживающей киновию сестре: последняя все должна была делать так, чтобы не показываться на глаза гостю, и он, всегда находя все в порядке — помещение убранным, обед принесенным — и не видя, кто это исполняет, удивлялся предусмотрительности мудрой своей попечительницы.

Да, поистине в киновии была полная изолированность от суеты мирской. А было время, когда целых полтора года ни одна душа не побеспокоила инока.

Помимо уединения, он живя в киновии, наслаждался чудной красотой природы. Пойдем и осмотрим ее.

На горке, где расположен скит, находится роща с самыми разнообразными деревьями. Тут, прежде всего, ты встретишь много беленьких березок, дружно растущих по две и по три вместе. Они как бы дают всякому проходящему близ них урок быть нравственно чистым, ни с кем не ссориться, со всеми жить в мире...

Находишь здесь и целые дубовые рощи. Сами по себе дубы суровы и жестки, но когда они собираются группами, то своими тенистыми ветвями создают чудный уголок, заманивая к себе летом, особенно в знойную пору, всякого таким приглашением: «Иди к нам и отдохни среди прохлады на зеленой мураве, ковром раскинутой вокруг нас...»

Растут по местам и липки. Недаром этим деревьям усвоено такое название: к ним невольно привязываешься, тянешься, особенно когда они зацветут и своим благоуханием наполнят окружающий воздух. Проходя мимо, почувствуешь чудный аромат и надолго остановишься, вдыхая его и отыскивая глазами виновницу его — нежную липку...

Попадаются и осинки. Какие они трусливые! То и дело дрожат, а иногда даже и плачут, роняя капли с листиков. Не потому ли осинки и ютятся по низинке, где так много влаги?

Разбросаны здесь еще высокие и средние сосенки поодиночке и семьями. Зимой и летом они зеленеют, а жизни в них все-таки мало: стоят как искусственно сделанные, но зато под ними всегда сухо и вокруг них много озона, столь необходимого для оздоровления надломленной груди.

Пройдя рощу на горке, спускаешься вниз и подходишь вплотную к лугу, покрытому множеством самых разнообразных цветов, даже таких, которые в культивированном виде встречаются в садах, — гвоздички, астры, петуньи, левкои и прочие. Хочешь пересчитать, подобрать различные сорта и в конце концов отказываешься за бесчисленным количеством их; но если ты художник, то можешь составить чудный букет, с которым не сравнится ни один магазинный.

Осматриваешься вокруг и не осмеливаешься продолжать путь, как бы жалея потоптать сотканный природой из живой флоры восхитительный ковер. Однако тебя влечет все дальше, и ты, осторожно ступая, подходишь к речке.

По берегам ее легко колышется от едва заметного ветерка еще свежий, не пожелтевший камыш и зеленеют заросли ивы, лозы, вербы, откуда массами вспархивают стаи птиц, которые порезвятся, пощебечут и возвращаются обратно.

В воде плещутся рыбки. Букашки, козявки, мошки, прыгуны, случайно попадая на стеклянную поверхность реки, производят на ней круги, которые постепенно расширяются и потом совсем пропадают...

Кое-где на поверхности появляются кувшинки и начинают цвести водяные лилии...

«А вот уток-то и нет». Скажешь так, и тут же с криком выплывут они большой семьей из камышей...

Налюбовавшись вдоволь рекой, выйдешь на близлежащий бугорок, повернешься во все стороны и придешь в недоумение: на чем дольше остановить свое внимание? Так все привлекательно, живописно, заманчиво!..

Смотришь вправо и видишь сквозь кусты и разные деревья мельницу. Прислушиваешься и слышишь шум ее колес, чего раньше, увлеченный красотой природы, как бы не замечал.

И удивительное дело! Ничто, кажется, так не украшает берег реки, как водяная мельница, будто именно она является его существенной принадлежностью, отвоевав вечное право на это место...

Поворачиваешься налево — открывается новая картина. Видна даль... Сначала тянется на большое протяжение пестрый луг, окаймленный, с одной стороны, — точно лентой — рекой, а с другой — как широким кружевом — лесом; все это затем прерывается и замыкается невысоким плоскогорием, покрытым кустарником. Но это еще не все. Если пойдешь вдоль по бережку, мимо мельницы и дальше, то дойдешь до крутого подъема. Взойдешь на гору и очутишься так высоко, что невольно подумаешь: недаром скитянки называют это место «Кавказом».

Сядешь отдохнуть и любуешься открывающейся панорамой: внизу по камушкам бежит ручей, образовавшийся из знакомой уже нам реки после преграждения ее плотиной. Течет он мерно, непрерывно, приятно журчит, успокоительно действует на нервы. Хочется долго-долго быть здесь и вслушиваться в тихое журчание... Окинешь потом взором пройденное, оставшееся позади тебя пространство и увидишь где-то далеко-далеко и реку, и луг, и мельницу, больше того, кругозор настолько расширяется, что замечаешь за бугром село с церковью, а там бесконечные поля.

Имели ли вы когда-либо при себе бинокль? Если смотришь в его маленькие стекла, то все кажется лежащим вблизи, глядишь в большие — те же предметы отдаляются. Так и здесь: когда вы шли вдоль берега, перед вашими глазами постепенно проходили отдельные пейзажи, а взобрались на утес — и все ушло вдаль, что, однако, также представляет собой привлекательную картину, и именно для тех, кто детально изучил местность, а не для того, кто не знаком с ней.

Не менее очаровательны отдельные моменты в жизни той же скитской природы.

Как-то раз в мае нам захотелось ранним теплым утром выйти на балкончик вышки нашего домика, подышать воздухом, а вместе полюбоваться рощей.

Полумрак... Кое-где поют соловьи, но они постепенно замолкают, остается только один, да и тот скоро усталым голоском доканчивает свою чудную арию. На некоторое время перед рассветом водворяется ничем не нарушаемая тишина. Это какой-то особенный момент... Впрочем, он продолжается недолго: едва появляется заря, как все начинает оживать...

Прежде всего, быстро пролетая по лесу с одного места на другое, заявляет о себе иволга, как бы подающая всей природе сигнал к пробуждению. Вслед за этим начинают петь на селе петухи, вдали отзывается кукушка. Тут же, в берегах реки, подымают крики лягушки. Однообразно замычали коровы, заблеяли овечки, отправляясь на пастбище по зову пастушьего рожка. Доносится перекличка перепелов на близлежащих полях вместе с заливной песнею вьющихся к небу жаворонков.

В лесу одна за другой порхают с дерева на дерево, затягивают свои мелодии разнообразные птички; среди них различаешь скворцов, малиновок, пересмешников и особенно дроздов, выделяющихся своей трещоткой.

А солнышко все не показывается, хотя и близко к восходу. Ожидаешь его и думаешь: что же будет, когда оно появится, какое тогда произойдет оживление? И не обманываешься: когда всплывает дающее всему жизнь светило и лучи его начинают играть, все, что раньше проснулось, проявляет еще большую силу, энергию.

В довершение всего откуда-то появляется целая масса всяких пташек, начинающих щебетать в кустах на все лады самыми высокими тонами. Они пополняют лесной хор, а появившийся где-то дергач аккомпанирует, покрывая своим контрбасом уже всех.

Вот, думаешь, и даровой концерт, да еще какой чудный, гармоничный и очаровательный! Слушаешь его и никак не насладишься... Проходит час, другой, а ты стоишь, пока пение пернатых не начинает ослабевать, что наступает тогда, когда палящие лучи солнышка, поднимающегося вверх, заставляют всех укрываться в тени.

Освободившись от должности и пользуясь уединением, тот же инок, живя в киновии, изучал медицину, живопись, церковное пение и музыку. Заботливая матушка даже составила для него расписание уроков. Испытав духовную пользу от подобного рода благородных занятий, инок в своем дневнике запечатлел следующее:

Душа наша, будучи удобоподвижна, ищет развлечения и созерцания. К сожалению, мы часто дозволяем проявляться указанному свойству нашей души в грубочувственных удовольствиях.

Обрати же, христианин, свой просвещенный взор на природу и красоту ее, на жизнь животных, птиц и главным образом на то, в чем выражается высшее развитие человеческого духа, — святую поэзию, музыку, живопись, и ты настолько насладишься всем этим, что уже с легкостью откажешься от всего плотского, дурного, скверного.

Главное же утешение инок получал от ежедневного совершения в киновийном храме Божественной литургии, часто в присутствии одной лишь матушки, исполнявшей обязанности чтеца, певца и своим религиозным воодушевлением дополнявшей благодатную обстановку. Блаженны были те минуты!

Если молящийся в церкви народ много способствует подъему духа священнослужителя, то не менее благотворное влияние производит на него полное уединение. Здесь, никем не стесняемый, совершитель святой Евхаристии может свободно отдаться излиянию чувств и предстоять Господу, сколько душа того требует, не боясь кого-либо задержать, утомить.

Нужно знать: с литургией связаны два таких молитвенных момента, для которых трудно назначить определенное в смысле продолжительности время. Оно зависит от настроения пастыря и не входит в самый чин Таинства.

Первый момент — приготовление к службе. Чтобы более или менее достойно совершить ее, надо внимательно и проникновенно вычитать положенное правило, надо тайным покаянием примириться со своей совестью и испросить у Господа прощения во всех прежде бывших согрешениях, а это не всегда дается легко и скоро, иной раз приходится долгими воздыханиями успокаивать смятенное сердце.

Второй момент наступает после литургии, когда принесший Бескровную Жертву, находясь под небесным озарением, стремится поддержать и укрепить в себе воспринятое с совершением Божественных Тайн святое чувство благодарным взыванием к Спасителю, чтением Святого Евангелия.

По нашему мнению, подобного рода «духовное трезвление» должно продолжаться до тех пор, пока душа не насытится. Не удовлетворить означенной жажды — значит потерять, пропустить благоприятные для своего нравственного созидания минуты.

И вот служение в киновии позволяло не пропускать этих двух молитвенных моментов, а останавливаться на них вниманием.

К сожалению, инок по нерадению и духовному нечувствию, как сам сознается в дневнике, не пользовался такими счастливыми условиями... Только изредка Пастыреначальник Христос незаслуженно посылал ему светлые мысли и переживания.

Опишем теперь, каким общим утешением сопровождались приезды инока в киновию. Сколько тут каждый раз матушкой и сестрами бывало проявлено предупредительности, любви и преданности!

Гостя сначала вели в храм, где он, выслушав благодарственный молебен, благословлял и приветствовал собравшихся. Затем путника водворяли в тихом, чистом, уютном помещении, приготовленном заботами незабвенной строительницы скита.

Вспоминаю при этом следующий случай, доставивший всем беспокойство, а вместе сугубую радость.

Был летний теплый вечер. Инока и его друга, отца Серафима[23], ожидали в скиту с определенным поездом. Они же, задержанные занятиями, выехали из Москвы на час позже. Высланный на вокзал возница, не встретив гостей, один вернулся домой. Но прозорливая матушка, почувствовав духом, что паломники непременно должны приехать, повернула лошадку обратно к станции.

Тем временем пришел еще поезд и, как выяснилось по расспросам возницы, с него сошли два духовных лица, которые, оглядевшись кругом, — очевидно, ища извозчика, — пошли пешком по направлению к скиту, оставив свои вещи на хранение.

Посланный, стараясь, по крайней мере, хоть теперь угодить матушке, поспешил вдогонку, захватив багаж ушедших, но ни на дороге, ни дома их не обрел.

«Да где же они?» — спрашивали его все в один голос — «Очевидно, заблудились в лесу. Ведь прошло уже много времени, с тех пор как пришел последний поезд».

Обеспокоенная матушка немедленно же разослала сестер по роще на розыски, а гости, не подозревая, какое произвели волнение, шагали по густым и высоким кустам молодняка и решили наконец сесть на пенечки и ждать утра, занявшись молитвой Иисусовой.

По случаю пасмурной погоды сделалось совсем темно. Незаметно надвинулась полночь... По лесу разнесся знакомый голос скитского колокола, призывавший насельниц к полунощнице.

«Ну вот и хорошо, — сказали друзья, — теперь мы пойдем на звон и наверное доберемся до места».

Решение это, однако, оказалось смелым: пошли-то прямо, зато и препятствия начали встречаться, как говорится, носом к носу: то канавы, то бугры, то заросли, — а спустившись с горки, путники наткнулись на глубокие ямы с водой, так называемые «бочаги», в которых легко утонуть.

Пока в скиту раздавался благовест, странники, хотя и с большими затруднениями, часто падая и наталкиваясь на ветви деревьев, все же двигались вперед; когда же звон прекратился, они опять стали в тупик, куда идти... Посоветовавшись, друзья снова решили присесть и уже дальше ни в коем случае не путешествовать. Тишина действовала на них успокоительно, зато всякий шорох и движение вблизи вызывали страх.

Вдруг послышались невдалеке голоса...

«Кто же это там говорит? — переспросили друг друга странники. — Не станем о себе давать знать, давай лучше притихнем, а ну как это ходят недобрые люди? Слышишь, между ними кто-то даже басит?»

Тревога оказалась напрасной: то измученные долгими поисками скитянки со своим сторожем-стариком громко переговаривались между собой в надежде, что гости услышат и догадаются, что их ищут. И они не ошиблись: сначала друзья притаились, а потом, почувствовав своих, заявили о себе нерешительным голосом. И когда сестры от радости закричали, зашумели, они обнаружили свое присутствие.

Произошла наконец встреча. Вышедшие из дебрей путники теперь смело и легко пошли по проторенной дорожке, сестры же, не помня себя от радости, оглядывая со всех сторон найденных, перестали смотреть себе под ноги — и ну одна за другой натыкаться, спотыкаться и падать...

Описанное путешествие надолго запечатлелось в памяти скитянок, вызывая у них много веселости и восторга...

Неспешно, тихо, как бы подавленные печалью, матушка и сестры собирались в храм, получив от отъезжающего последнее благословение. Затем, окружив экипаж, они старались как можно удобнее усадить своего духовного отца, укрыть его от холода и ветра и до тех пор обыкновенно шли следом, пока пространство не скрывало из глаз любимого старца, в душе которого в это время также роилось много дум, чувств, переживаний, а главное, сожаление, что приходится покидать святой уголок, доставивший ему так много утешения, святого отдохновения, и возвращаться в шумную, поглощенную земными интересами столицу.

Епископ Серафим (Звездинский)

Мы упомянули о друге, с которым иноку пришлось прожить полтора года в киновии[24]. Это совместное пребывание было также одной из светлых страниц той эпохи.

Что может быть дороже искреннего, преданного и при том святого друга? Он в борениях, искушениях духовно поддерживает и помогает нравственно созидаться; он в унынии, в тоске, дурном, подавленном состоянии духа парализует всякую тугу; он в опасностях и тревогах рассеивает малодушие, робость, боязнь и страх; он в несчастьях, напастях, бедствиях облегчает остроту страданий; он во дни спокойствия и счастья привносит в сердце мир и благодушие.

Все это поистине испытал инок, живя с другом, являвшем собой пример молитвенника, благонастроенного монаха, даровитого и мягкого человека.

Трогательна, между прочим, была его любовь к птицам. Наделав у окна кормушек, он ежедневно приготовлял им на тарелках пищу, а вычитав у Брема, что зимой для поддержания в себе тепла птицы особенно нуждаются в жирах и даже с охотой глотают кусочки сальных свечей, стал прибавлять к пище и этого «снадобья».

Но вот однажды свечи попались, вероятно, отравленные; по крайней мере, птички, поклевав их, разлетелись какие-то слабые, вялые, а одна так и осталась, прижавшись к кормушке.

«Она заболела, — решил любитель пернатого царства, — ее нужно взять в келию и полечить».

Сказано — сделано: пташка приносится в помещение, кладется на подушку, отпаивается аконитом, но ничего не помогает. Вскоре она умирает, протягивая свои длинные ножки... Слеза капнула из глаз нежного друга, когда он, взяв птичку в руки, вынес ее в сад и там трогательно предал земле...

«Ведь я виноват в гибели милого Божьего создания, — горевал он, — накормил дурным салом».

Другой раз, весной, подсмотрев на сосне около одного курганчика гнездо дрозда, а в нем малых птенцов, друг из того же сострадания задумал в отсутствие самих родителей откармливать их, благо гнездо легко можно было достать рукой. Несколько раз он это проделывал, и все проходило благополучно. В один весенний день, внезапно налетев, мать застала нежелательного для нее благодетеля в тот самый момент, когда он, накатав мягких шариков из хлеба, хотел вложить один из них в раскрытый клюв птенчика.

Такое вмешательство не понравилось хозяйке гнезда, и она, воспылав ревностью, покружилась некоторое время в воздухе с тревожным криком и начала раскидывать свое жилище, а детенышей выбрасывать вон...

Отошедши в сторону, друг с ужасом наблюдал жестокую расправу. Подобрав затем несчастных, еле живых птенцов, он понес их домой в надежде выкормить их, заменив им мать. Но не тут-то было: птенцы совсем перестали есть, так что пришлось отнести их на старое место и оставить на произвол судьбы...

Очень сожалел друг о всех этих неудачах, и, чтобы более не повторять при уходе за птичками роковых ошибок, вместе с иноком серьезно занялся изучением книг Брема, откуда можно почерпнуть много интересных и полезных сведений. Оказывается, пернатые не любят, когда человеческая рука касается гнезда, они в таком случае переносят свое жилище на другое место или даже его разоряют.

Там же, у Брема, подробно говорится об индивидуальных особенностях разных птиц. Дрозды, например, устраивают гнезда на опушке леса и являются как бы сторожами его, предупреждая каждый раз своей трещоткой всех пернатых его обитателей о приближающейся опасности, вроде появления коршуна и тому подобного. Пересмешники не имеют в пении собственного мотива, а заимствуют его у других птичек, даже у соловья, подражание которому выходит у них слишком смешным и неудачным. Грачи и другие перелетные птицы собираются осенью группами на полях, лугах, долинах как бы для сговора и потом уже большими стаями, точно по чьему-то приказу, подымаются и отправляются в теплые края.

Птички, обитавшие близ киновии, настолько привыкли к своему кормильцу, что, когда он выходил и особыми звуками созывал их, массами со всех сторон слетались на его зов, весело щебеча и порхая.

Инок считал для себя незабвенными дни и часы, проведенные с другом. Вместе они исходили все лесные тропинки, ведя разговоры о высоких духовных предметах; вместе и дома, в тишине вечеров, при свете лампады много беседовали, делились своими переживаниями, облегчая тем душу и сердце. Вместе они, что всего дороже, молились и ежедневно сообщались со Христом Спасителем в Божественной Евхаристии.

Хотелось бы никогда не разлучаться с другом, но пришло время, когда по воле Божией последний был призван на святое делание — пасти стадо Христово.

Уезжая, при прощании друг сказал иноку следующие дорогие, никогда не забывающиеся слова: «Мне ничего не жаль. Я на все готов и все оставляю спокойно, только с тобой расставаться в такое скорбное время тяжело и больно, милый ты мой Арсений...»

Но главную духовную поддержку инок получил от своей незабвенной попечительницы, самоотверженно ему служившей. Когда по обстоятельствам времени всякий носящий духовный сан стал нежелательным гостем, она безбоязненно приютила его, не раз предостерегая от разного рода опасностей. Особенно замечателен следующий случай.

Инок и друг его, ставшие «странниками и пришельцами на земле», погостив немного в скиту, задумали провести зиму в Б.<елопесоцком> монастыре С.<ерпуховского> уезда.

В тот же день, как они уехали, сердце матушки заныло предчувствием, что тучи собираются над головами ее любимых пастырей и что надо их скорее отозвать.

Всю ночь матушка в тревоге ходила по келии и только одно повторяла: «Боже мой, зачем я их отпустила, — им там грозит большая опасность», и никто из окружающих не мог ее успокоить.

На другое утро с первым же поездом она послала верных сестер за уехавшими с наказом без них не возвращаться. Друзья, однако, с большим трудом согласились вернуться обратно. Подшучивая над матушкой, они решили пробыть в скиту дня два и снова отправиться на прежнее место, но намерение их не осуществилось: за это время было получено неожиданное известие, что там в день их отъезда, вечером, произошло событие, которое должно было подвергнуть странников тяжелому испытанию.

Мы привели лишь один из многочисленных примеров той нежной заботы, которую матушка проявляла и проявляет в отношении инока, будучи для него поистине Ангелом Хранителем. Она принимает, кажется, все меры к ограждению его от всяких невзгод, душевных и телесных, к сожалению, часто получая укоры от беспокойных его духовных чад, не понимающих святого служения ее их же старцу и отцу.

А попечение матушки о благополучии инока идеально чистое, евангельское. Она часто повторяет ему: «Лучше мне тебя потерять, чем увидеть изменившим Православию, истине и правде», или: «Я счастлива следовать за тобой, когда вижу тебя на высоте духовного призвания, а малейшее, самое даже минимальное уклонение от него, бывает убийственно для тела, а главное, для души моей. Я хочу видеть тебя действительно во святых...»

Примечания

[1] Женская обитель в Бодби была открыта 7 мая 1889 года по воле Императора Александра III на месте лежащего в развалинах бывшего мужского монастыря. В Бодбийском монастыре скончалась и была погребена святая равноапостольная Нина, просветительница Грузии.

[2] Первой настоятельницей учрежденного в 1889 году на новых началах Бодбийского женского монастыря во имя святой равноапостольной Нины была игумения Ювеналия Первая, в миру Елена Викентьевна Ловенецкая.

[3] Тогда же послушница Бодбийского монастыря Параскева (впоследствии монахиня Павла) решила восстановить разрушенный храм святого великомученика Георгия в селе Мамкоды. Выкопав себе пещеру около храма, на высокой горе, среди окружающего леса, она, молясь Царице Небесной, принялась осуществлять свое намерение. Так возник приписной к Бодбийскому монастырю Георгиевский скит, в 1903 году преобразованный в общежительный монастырь.

[4] Архиепископ Флавиан (Городецкий), впоследствии митрополит Киевский и Галицкий; †1915.

[5] Экзарх Грузии архиепископ Алексий (Опоцкий), впоследствии архиепископ Тверской и Кашинский; в 1910 году уволен на покой, скончался в 1916 году.

[6] Церковь во имя святого апостола Иоанна Богослова при подворье Леушинского монастыря находилась на Бассейной.

[7] Очевидно, игумения Петербургского Воскресенского монастыря Валентина.

[8] Очевидно, игумения Московского Вознесенского монастыря Евгения.

[9] Преподобный в то время еще не был прославлен. — Примеч. авт.

[10] Покровская община сестер милосердия основана 26 июня 1872 года; при общине был устроен сиротский приют для девочек, женская фельдшерская школа.

[11] Царский скит — Введенский женский скит, основанный на хуторе «Царская дача», пожалованном Серафимо-Понетаевскому монастырю Императором Александром II.

[12] Почитание преподобного Серафима выразилось также в том, что заботами игумении Ювеналии в храме Воскресения Христова при Покровской общине сестер милосердия был устроен и 26 мая 1909 года освящен придел во имя преподобного Серафима Саровского.

[13] Оптинский старец иеросхимонах Анатолий (Потапов).

[14] На торжество закладки Серафимо-Знаменского скита прибыл из Москвы настоятель Знаменского монастыря архимандрит Модест, который совершил молебствие с водоосвящением. Первый камень в основание скита положила его основательница игумения Ювеналия.

[15] Вероятно, речь идет о преподобномученице Великой княгине Елисавете Феодоровне.

[16] Главным деланием сестер Серафимо-Знаменского скита была молитва, от житейских попечений они были свободны. О них заботилась устроенная для этого поблизости небольшая женская община, сестры которой назывались «скотницами».

[17] Старец схиархимандрит Гавриил (Зырянов; †1915).

[18] Архимандрит Серафим (Звездинский), впоследствии епископ Дмитровский.

[19] Прославление святителя Иоанна, митрополита Тобольского, совершилось 10 июня 1916 года.

[20] Скитский старец — Владыка Арсений.

[21] Серафимо-Знаменский скит был закрыт в 1924 году.

[22] Владыка Арсений говорит о себе.

[23] Речь идет о епископе Арсении (Жадановском) и архимандрите Серафиме (Звездинском), впоследствии епископе Дмитровском.

[24] В 1918-1919 годах.